Ведущий инженер Коршунского Резиномоторного Комбината Иван Предов, стоя на большом, незастекленном балконе, почувствовал в атмосфере волнующую горькую примесь и сразу поспешил на улицу под неодобрительное бормотание молодой, застывшей перед телеэкраном жены. На экране свирепая и угловатая, как бронепоезд, акула спешила через мутные воды за кровавым улепетывающим куском.
        Ваня сквозь туннель между двумя сросшимися над дорогой пыльными сухими кустами вышел к парку и там закурил.
        Около парка на асфальте обнаружился ребенок женского пола, непрестанно разбивающий бутылочные стекла геологическим молотком.
        Ваня присел рядом, откинув распахнутой пятерней огромную, в пол-лица челку.
        – Ну и зачем ты их бьешь?
        – Хочу, чтобы стало больше.
        – Ага, только они от этого уменьшаются, пока совсем не исчезнут.
        – Это очень скверно, но по всей видимости неизбежно.
        Девочка отдала Ване молоток, а он в отместку наделил ее игрушкой под рабочим названием "Заяц топотун бессмертный", на новом резиномоторе, одного завода которого хватало на шестьдесят семь лет.
        Сунув молоток в барсетку, Ваня вошел в автобус, где предался в полной мере блаженнейшим размышлениям о мнимой дискретности полимерного монохлыста применительно к эластичности цен на коршуновском овощном рынке.
        На проходной завода было ирреально прохладно и пахло растертым в порошок железом. Вахтерша, Марья Антоновна, сидела над третьим томом полного собрания сочинений писателя Арцыбашева, вид имея пронзительно скорбный. За спиной ее по оранжевой краске стены проходила наискось и грубо глубокая, пепельного цвета трещина.
        – Что случилось, Марья Антоновна? – осведомился Ваня, протягивая пропуск.
        – Ничего, Ванюша, совершенно ничего.
        – А как здоровье Олега Николаевича?
        – Помер Олег Николаевич, два часа уж как скончался.
        – Так идите немедленно домой.
        – Как же это домой, не могу я, работа ведь.
        – Я вас отпускаю, ступайте сейчас же.
        Вахтерша накинула самовязанную кофту, направилась было к двери, но, не дойдя, разрыдалась, ткнувшись широким, мягким лицом в Ванино плечо. Черные слезы оставляли на белой рубашке угольные, шершавые следы.
        – Господь все к лучшему ведет, – увещевал Ваня. – У вас обязательно и очень скоро начнется новое, теплое, а у Олега Николаевича, может статься, уже началось.
        – Почему же лучшее от Господа к нам по такой цене высокой поступает?
        – Господь, когда творит, о цене не думает. Это мы с вами с детства привыкли копейки считать, вот нам всего и жалко. Кстати, я вам орешков принес грецких, возьмите, пожалуйста.
        Выйдя на асфальтовую сухую улицу, Марья Антоновна с хрустким грохотком разгрызла грецкий орех. В нем оказалась записка: "На соломенной по шестьдесят семь. Около почты, в садике по три четверти. Как новости передадут, так и по четыре станет. Не забудьте отметиться."
        "Господи, – подумала Марья Антоновна, – спасибо тебе Ванюша," – и села в автобус до Соломенной площади.
        Иван же миновал проходную, мастерские, контору, страшные бронзовые ворота натяжного цеха и наконец гулко и насквозь прошел натяжной цех. В дальнем его углу спустился на четыре ступеньки в глубь земли и там в полутьме открыл большим медным ключом овальную котельного железа дверь с круглым наглухо задраенным иллюминатором, в центре которого имелся давленый герб завода Михельсона.
        За дверью оказалась неудобнейшая винтовая лестница из железных, матового блеска ступеней. Иван прикрыл за собой дверь, зажег карманный фонарь и осторожно, стараясь не греметь гриндерами по железу, стал подниматься вверх.
        Построенное при Николае Втором, здание натяжного цеха, выдержаное в монструозном псевдоанглийском стиле, по замыслу архитектора должно было подчеркивать постготическую природу современной ему технологии. Из переплетений лохматых труб вырастали круглые, островерхие башенки, крестообразные в сечении стальные колонны в дециметровых заклепках подпирали сводчатый потолок, по краю которого шел неширокий балкончик, где всякий понимающий стратег разместил бы пару сотен вооруженных арбалетами арчеров. Покрывала цех двускатная жестяная кровля, выкрашенная в биллиардный зеленый. Между крышей и потолком находился необычайной величины чердак, целиком заполненный списанным оборудованием весьма причудливого вида. Самые старые, они же самые крупные агрегаты возраст имели столетний, около их чугунных оснований ютились машины поновей, значительно более субтильного вида. Здесь нельзя было найти двух одинаковых аппаратов, кроме того, кто-то потрудился расположить механизмы, стремясь к максимальной живописности интерьера. Чердак мало напоминал свалку, скорее уж инсталляцию невменяемого художника-технократа, или же музей мертвых и вымирающих технологий.
        С каждого из торцов гигантской мансарды имелось по круглому застекленному окну в два человеческих роста. Возле одного из них стояли платяной шкаф и старый письменный стол, дубовый, с бронзовой отделкой и врезанной чернильницей в форме двуглавого орла, правая голова которого некогда давала синие чернила, а левая – красные. Посреди стола высился вычурный полированный корпус от номенклатурно-элитарной мутации телевизора "КВН", свидетеля грандиозных партийных бдений и пиров. В красном дереве корпуса отражалось черное кожаное кресло, невесть какого года выпуска. Возле левой задней ножки кресла стояла недопитая бутылка коньяку, а в подлокотнике, откидывающемся при особом, очень непростом нажатии, спрятаны были четыре папиросы с хорошей чуйской коноплей. Сразу за креслом угадывался в полу квадратный люк с бронзовым кольцом в крышке. На внутренней дуге кольца пузырился все тот же михельсоновский товарный знак.
        Внезапно, в косом алом столбе падающего сквозь окно закатного света, откинулась крышка люка, подняв конфетно-розовую пыль, и появился из отверстия в полу бюст Ивана Предова.
        Ваня постоял с минуту, глядя на обильно политый алым Коршунск, потом подошел к столу. Подумал. Выпил рюмку коньяку. Откинул подлокотник и достал папиросу. Напряженная улыбка наискось прошла по лицу, после чего он, резко махнув рукой, ушел в дальнюю темноту чердака. Там, сидя на уступе какого-то уходящего в мутную высоту древнего конвейера, Иван закурил, глядя исподлобья в огромное окно цвета гибискусового чая.
        Папироса дотлела. Ваня опустился в черное кресло и стал пристально всматриваться в нутро пустого корпуса телевизора. Не прошло и трех минут, как внутренность ящика осветилась. В самом центре ее атмосфера сгустилась, образовав небольшую радужную, испускающую голубоватое свечение сферу. Какие-то расплывчатые, дрожащие картинки плыли по поверхности потрескивающего, источающего запах озона шара. Что видел там Иван, и почему так часто менялось выражение его сосредоточенных глаз, мы не узнаем наверное уже никогда, однако вот какие слова бормотал он себе под нос, исступленно всматриваясь в чучело мертвого телеприемника:
        – Откуда бы такая кровь... Норвежские китобои, не то... Менструация Диаманды Галас, ишь ты, теперь справа, ладно, не до этого... Париж, туда отправили вагон... Метро... Так, это вообще краска... Такая крыса? ...Быть того не может... Стая фламинго... Убрать, только Евразия... Снова крыса... Что ты мне ее суешь? ...Магма? Ну, тут хоть цвет похож... Не надо, не глубже ста метров... На трое суток вперед... Прогноз... Автомобиль, французский... Шина?.. Покрышечный цех?.. Опять магма?.. Давай проверим котлы... Что?.. Дать срез!.. Теперь поверхность... Весь котел... Да не отсюда, номер надо... Прогноз... Трое суток... Еще куда ни шло... Восемь дней простоя... Перспективы?.. Неустойка?
        Крышка люка на полу, за спиной Ивана приподнялась вновь, и показалась оттуда кудлатая голова со словно бы наклеенным большим угреватым носом и губами цвета перезрелой клубники. Обладатель головы вылез весь и оказался сторожем-истопником по имени Кирилл Тема.
        – Жук ты, Иван, – сказали клубничные губы. – В одно хлебло коллективный запас ешь. Буробишь тут уже сидишь. Мог бы и позвонить.
        Радужный шарик с появлением пролетария тут же сгинул куда-то, и стало сразу невозможно поверить его существованию в этом мире.
        Сторож извлек из недр спортивного найковского костюма пол-литра "Лезгинки" и две туго набитых беломорины.
        – Ты, Кирилл, хлеборезкой не греми, – ответил Иван. – Сам, что ли, пришел сюда закатами радоваться?
        – Закаты, они тоже способствуют. – Лицо сторожа стало мечтательным, и было удивительно, что мечтательным может стать и такое лицо.
        Было налито по рюмке.
        – Когда спираль вывозить будем? Инспекция восьмого, стремновато мне. – Кирилл опрокинул мерзавчик в рот.
        – А ты БМВ продай, и стремно тебе не будет. "Жигули" купи, или костюм приличный.
        – А что костюм?
        – Ничего, дешево сдаешься. Сторож на иномарке... Тьфу, пакость какая. Да еще сбруя найковская эта, как братан с рынка.
        – Ладно, переоденусь, не ругай, я на английский курс записался, переводить хочу.
        – Куда переводить, ты по-русски научись.
        – Бог с ним, послушай лучше.
        – Да, шуршит что-то.
        – Словно шины ночью, уютно...
        Солнце уже и вовсе село, а в плоскости пыльного стекла, дрожа, отражались два огонька, алых и ледяных, в июльском глухом одиночестве.

        На северной оконечности Коршунска, на острове, посреди заросшего пруда, в липах и черемухе стоял тяжелый деревянный особняк, окруженный темно-зеленой, геометрического рисунка чугунной оградой. Дом этот принадлежал профсоюзному лидеру Резиномоторного Комбината, и сейчас хозяин сидел в плетеной качалке, попивая "Посольскую" и положив ноги в пурпурных носках на стеклянную крышку журнального столика на колесах. Он смотрел видео. "Кулачное право свободы" Фассбиндера.
        В душной сиреневой тьме через горбатый мостик, соединявший остров с внешним миром, перевалил черный "ситроэн" . Из машины не вылез и не выскочил, а, скорее, возник высокий, рыжий и худой человек. На нем был угловатый поблескивающий пиджак с воротником стойкой, напоминавший нацистский френч, и параллельные очень узкие брюки. Обут человек был в совершенно непристойные лаковые штиблеты с матерчатой вставкой, а на голове его торчали ежом рыжие, жесткие иглы волос. Вытянутый крысиный профиль альбиноса снизу продолжала негритянская в нитку бородка, блестящая от бриолина, кончик которой был продет в просверленный насквозь сапфир.
        Человек этот постучал в дверь профсоюзного дома и, не дождавшись ответа, вошел внутрь. Профсоюзный лидер выскочил навстречу нежданному посетителю, слегка согнувшись вперед, и протянул сиреневую в телевизионном свете, бледную ладонь.
        – Чем обязан?
        – Меня зовут Вячеслав. Для вас Слава. Слава Маев. Независимый консультант. Стратегии оптимизации систем управления, кризисные ситуации. Прибыл с миссией к вам, и с пылу с жару прямо сюда, к основному оппоненту, дабы утрясти и уладить, так сказать, превентивно.
        – Станете нам наше недоумье демонстрировать. Хорошо.
        Консультант пожал протянутую руку. Взгляд его пробежал по коробке из-под Фассбиндера на столе, по лицу Эдуарда Лимонова в простенке, коснулся тюбика тонального крема на трюмо и наконец остановился на зеленом японском халате, в который облачен был хозяин дома. В глазах консультанта произошел некий мгновенный процесс. Так диски автомата игрального вдруг застывают, демонстрируя игроку его участь. Высокий, худой, как богомол над бабочкой склонился консультант над профсоюзным лидером и, медленно притянув его к себе, поцеловал в губы. Тот на секунду растерялся, потом закрыл глаза и сомлел.

        В понедельник, в самом конце рабочего дня, генеральный директор комбината Игорь Ренатович Родионов вызвал Ваню по селектору к себе на ковер. Ваня явился, как всегда, с поднятым к потолку носом и с видом какой-то кошачьей независимости во всей фигуре. Роста он было небольшого, но носил преимущественно короткие куртки, прическу каре и глумливую усмешку в уголке небольшого рта. Сейчас в правой руке он держал черный вакомовский стилус, так держат обычно нож, не собираясь пускать его в ход, а просто демонстрируя наличие оружия.
        "Extra still bonus, artistic impression mass" – процитировал про себя Игорь Ренатович любимую игрушку своего сына, чудовищный "Carmageddon".
        – Как же это ты, Иван, покрышечный цех остановил без моего ведома, или сдурел ты вдруг.
        – В одинадцатом котле трещина, и обнаружена она будет не позже завтрашнего утра. Менять будем котел, я уж заказ сделал.
        – Откуда же ты узнал, нет ведь прибора такого.
        – Можете считать, что интуиция. Я вас, Игорь Ренатович, ни разу пока еще вроде не обманул.
        – Это да, потому ты и ходишь в инженерах главных, несмотря на гуманитарное образование и щенячий возраст. Однако не суть – сколько, говоришь, будет дней простоя?
        – Грубо восемь, сделаем за пять.
        – Погоди, сейчас посчитаю... Пять дней. Владимирский заказ летит к едреной матери. Неустоечка будет. Грубо двадцать зеленых тонн, но попытаюсь опустить до семи.
        – Так, однако восемь тонн жидкого каучука на полу потянут на пачку потолще, или я не прав?
        – Ну, насколько ты прав, мы только завтра утром узнаем, и гляди у меня, если лопухнулся. Твой "Силикон" штук за тридцать сейчас уйдет, вот его и продадим. А пока присядь, есть еще вопросы.
        Ваня присел во вращающееся кресло.
        – То есть это даже не вопросы, а большой и набирающий силу пинцет. Ты в курсе, что три года назад мы получили ссуду под развитие технологии сверхупругих пластиков. Исследования мы завершили, продукт у нас есть, на чем тебе объявляется спасибо. Однако нам нечем отдавать долг. Рыночный барьер мы не пробьем, хотя бы потому, что наш технологический прорыв является прямым ударом по традиционным энергетикам, а им, сам знаешь, стоит пальцем пошевелить, и не будет ни меня, ни тебя, ни комбината, ни даже родимого Коршунска. Волков, конечно, лучше не бояться, однако, пока завод ест одни автопокрышки, никакую ссуду мы не вернем, и если под продление займа мы не сможем предоставить конкретных гарантий, нас попросту продадут какому нибудь сраному Гудиру, и станут милые твоему сердцу экспериментальные цеха лабать дешевые латексные гандоны. Ваше слово.
        – Как насчет третьего мира?
        – Конечно, мы получим полтора мешка юаней, но уже через месяц рядом с долиной силиконовой появится латексное озеро.
        – Мне нужно подумать.
        – Некогда думать. Склады забиты гиперупругими резиномоторными генераторами. Если в город просочится, что за полтора года мы продали полтора вагона резиномоторов, то взвод автоматчиков возле склада придется заменить танковым батальоном. В конце концов, ты сам разбаловал рабочих, и этот чертов профсоюз тоже твоя дурацкая фантазия, вместе с заправляющим там всем пидорасом.
        Иван опустил глаза.
        – Думай, Ваня, думай... И это, нос повыше подними. Скажи лучше, какой галстук к этому "Армани" пойдет?
        – Зеленый, Игорь Ренатович, в тонкую вертикальную светлую полоску. Темно-зеленый, но не широкий. Возьмите у Ирины Егоровны каталог, я ей свежий в пятницу принес.
        – Все. Ставлю тебя в известность. Сегодня в девять у меня встреча с кризисным консультантом. Как он скажет, так и будет. Я самого Маева вызвал. Эта крыса не ошибается.

        При известие о приезде Маева мозг Ванин словно бы наполнился жидким азотом. Иван не знал, он даже предположить не мог, откуда взялся этот ужас. Ужас холодный и ясный, как магниевая вспышка. Рафинированый, средневековый мистический страх.
        Инженер Ваня Предов и консультант Слава Маев учились в одной литературной гимназии, в Москве. Слава был на два года старше, и близко они ни разу не сходились, если не брать, конечно, в расчет отвратительную сцену в пустом спортзале. Взаимопонимание тогда не могло быть найдено исключительно из-за различия литературных пристрастий. Слава очень увлекался, на тот момент, Харитоновым, Ваню же ничего, кроме Мамлеева, тогда не интересовало. И вот теперь, совершенно непонятно почему, Ваня, узнав о приезде Славы, испугался, причем испугался так, как современный человек боится совсем уж редко, почти никогда современник наш так не боится.

        Игорь Ренатович размышлял по поводу Ивана, глядя в хаос хрустальных углов крупной пустой пепельницы. Странная, причудливая ванина фигура, может быть, чересчур сильно притягивала директора Коршунского резиномоторного комбината. С тех пор, как никому тогда в Коршунске не ведомый смешной московский студент Ваня Предов вдруг из ночной пыльной августовской телефонной будки предупредил Игоря Ренатовича о готовящемся покушении, которое связано оказалось, конечно же, с получением ссуды под разработку все того же сверхупругого полимерного хлыста, не оставляло директора ощущение, что проживает он теперь в сильно затянувшемся, но приятном и занимательном сновидении.
        Ваню тут же пригласили на работу, и, как оказалось, совсем не зря. Молодой человек этот обладал, очевидно, каким-то чутьем на нештатные ситуации, и его негативные прогнозы никогда не бывали ошибочны. Ваня некоторое время существовал на специально изобретенной для него должности консультанта по имиджу, пока вдруг не увлекся на всю голову проблемой гиперполимера. Проблема, на уровне салонном, состояла в том, чтобы синтезировать изначально скрученный на каком-нибудь максимально низком уровне организации материи упругий жгут, дабы потом этот жгут мог в течение долгого времени раскручиваться, давая механическую энергию. Ведущий инженер, присланный по запросу из Москвы, не то попросту ничего не понимал в химии полимеров, не то за долгие годы нахождения в официальной науке очень уж привык не высовываться, а только возглавляемое им исследование не двигалось никуда до того момента, пока им не заинтересовался Ваня. Через три недели Иван вынес из лаборатории что-то похожее на полуметровую куколку липового шелкопряда. Штука эта имела насекомый запах и бешено вращала коническим черным хвостом. То была первая отливка из сверхупругого полимера с периодом раскрутки в шесть часов, а через месяц Игорь Ренатович отослал главного инженера обратно в Москву, отдав его место Ване.
        Скоро любопытство, которое Ваня вызывал у директора, вступило в границы патологии. Игорь Ренатович собирал любые слухи о Ване, и даже создал для их хранения специальную базу данных, тайком доставал ванины фотографии, записывал его голос на спрятаный в ящике стола диктофон, справлялся в поликлиннике о результатах тех или иных медицинских анализов. Короче, в директоре ожил исследователь, похороненный вот уже тридцать лет под наслоениями организационных забот. Если бы Игорь Ренатович был с собой до конца честен, то признался бы он себе, что запустил откровенно дела на предприятии, увлекшись чрезмерно процессом изучения отдельно взятой личности. Однако, как бывший военный химик, да и как всякий военный по призванию, предпочитал он просто и прямо, что называется, "идти к своей звезде", не задумываясь о подлинных мотивах, пославших его в этот поход.
        Директор наиграл на клавишах селектора номер начальника охраны.
        – Женя, у тебя камеры включены?
        – А как же, у нас порядок полный.
        – Посмотри, куда там Предов пошел?
        – В душ вроде. А что, может задержать?
        – Не надо, Женя, никого задерживать. Выключи-ка лучше все камеры.
        – Как же так? Все камеры?
        – Выключи. Так надо. Я скажу, когда снова включить.
        – Но, Игорь Ре...
        – Не спорь, Женя, это приказ.
        Евгений отчего-то решил схитрить и, зная, что директор проверить факта не сможет, камер не выключил, а сделал так, чтобы они не вращались, но тем не менее показывали. Каково же было его удивление, когда на плохоньких сизых экранах увидел он оглядывающуюся поминутно осторожную фигуру директора, сначала наверху, в конце рекреации, потом на лестнице, возле запертой столовой, и наконец в дальнем конце фойе. Сомнений быть не могло. Ренатович в обход, не желая встречать на пути людей, пробирался в душевую.
        Евгений вдруг покраснел позади щек, вокруг мощной, в тяжелую складку, шеи. "Ведь не может быть того, чтобы..." – "чтобы" просто не поместилось в его органически не принимающем ничего подобного мозгу. Он встал, открыл дверь своей стеклянной будки и сам пошел в тот конец уже полутемного фойе, где мелькнула фигура шифрующегося шефа.
        На цыпочках он подобрался к двери душевой и заглянул во внутрь. Там, в пару, в бликах хрома и кафеля, в матовых клубах микроскопических брызг, предстала ему картина, странней и кошмарней которой не видел он ничего в своей жизни. В распахнутой кабинке самозабвенно и до умиления по-зверушечьи плескался Ваня, главный иженер, анчутка, почти подросток, а через перегородку, еще более самозабвенно, с масляным потным лицом и алчными глазами на выкате следил за ним в дырочку директор завода, Игорь Родионов.
        Через пару часов совершенно пьяный Евгений говорил в окошечко билетной кассы на железнодорожном вокзале: "...Пускай на Алтай ...Какой город? А мне откуда знать, какие там города. Вы профессионал, я вашему мнению доверяю."

        Когда Игорь Ренатович еще не добрался даже до дальнего конца ведущего к душевой фойе, к стоявшим за стенкой кабинки ваниным ботинкам (а были то отменные английские "Grinders" редкой и дорогой модели) протянулась узкая и тонкопалая, однако, без всякого сомнения, мужская рука.
        Спустя десять, или даже все пятнадцать минут Вячеслав Маев стоял посреди котельной, существующей в виде пристройки к натяжному цеху.
        Его неприятная бородка смотрелась здесь, среди лома и ветоши, в отблесках громыхающего через щели в печи пламени, не то ирреально, не то просто противоестественно. В руках Маева был сверток, а в глазах, как в коктейльных бокалах, бежали вверх какие-то мелкие пузырьки.
        Взглядом опытнейшего бойца он окинул пространство и, не задумываясь, направился к трубе аварийного клапана. Поворот рычага открывал в трубе щель, сквозь которую в былые годы, в случае слишком уж высокого давления в котле, выходил лишний пар. Сейчас труба никуда не вела. Старый присущий ей котел взорвался семь лет тому назад. Консультант дернул рычаг и просунул руку в открывшееся продолговатое отверстие. Там внутри оказалась полистироловая мыльница, покрытая толстым слоем машинного сала, внутри которой нашлись перетянутые бигудевой резинкой восемьсот доларов США. Деньги Маев сунул в карман, а мыльницу убрал обратно в тайник.
        В дальнем конце котельной был в стене пролом, за которым угадывалась лестница, точно такая же, как та, по которой поднимался на чердак Ваня, только ступеньки здесь прокоптились и покрылись ржавой, механического цвета дрянью. По этой лестнице стал Маев бесшумно подниматься вверх и скоро пропал из виду.
        Кирилл Тема стоял напротив того же самого огромного круглого окна на чердаке натяжного цеха, стоял плотно, так, словно никогда, никуда отсюда не уходил. И снова был закат, но на этот раз какой-то оранжевый, цвета пожарного комбинезона.
        Истопник стоял лицом к окну, когда из пустот узловатого темного металла, удивительно серый и неслышный, возник Маев. Веки его были словно навазелинены, а на правую руку он надел зачем-то предовский ботинок. Этой рукой, в ботинке, и толкнул консультант истопника со всей мочи в спину. Кирилл упал столбом в прыснувшее под его телом стекло, ушел вниз, во двор, в туче крупных осколков, и видно было, что на спине у него остался стильный рифленый след. Вместо обычного в таких случаях глухого стука ушей консультанта достиг влажный рваный хруст: это торчавший из земли лом прошел сквозь грудную клетку истопника, и все, больше ни звука не было.
        Спустившись в котельную, Маев открыл кочергой топку и, ласково, умильно улыбаясь, отправил туда смешные здесь, среди креозотно-портяночной вони да промасленной ветоши, Ванины гриндера. Когда слюдяное прамя заставило лопнуть кожу, зрачки Маева словно бы стали двумя стрелочными индикаторами, и стрелки обоих вдруг разом упали на ноль.

        В большой гостиной, оформленой в зеленых тонах, Татьяна Ильинишна Родионовна, жена Игоря Ренатовича, поставила на низкий дубовый полированый столик восьмигранный графинчик с одеколонной притертой пробкой. В графинчике был коньяк, а на столике рядом лежали конфеты, ломтики персика и киви.
        – Горячего не нужно, Танюша, –крикнул Игорь Ренатович из соседнего помещения, – мы сегодня без горячего лучше.
        – Конечно, – проворчала бархатно Татьяна Ильинишна, – так влезет больше.
        Резко дрызнул звонок.
        – Пришел, крыса, – вздохнула Татьяна.
        – Танюша, остерегись.
        – Сам осмотрительней будь с такими-то грызунами.
        Игорь поспешил занять ожидательное место в дальнем кресле. Почему-то вспомнился ему вдруг тот зоологический факт, что обыкновенная крыса способна с места подпрыгнуть на один метр и семьдесят сантиметров вверх, дабы иметь возможность впиться в горло превосходящему ее во всем противнику. Танюша была и разумна и опытна, и не зря еще раз его предостерегала.
        Татьяна Ильинишна открыла дверь и впустила визитера. Странный запах вдруг донесся до Игоря Ренатовича, слабый аромат угольной гари. Игорь Ренатович, начитанный по психологии, списал все на ассоциативную игру: "Надвигающийся кризис – возможная катастрофа – далекий огонь ". Да и как еще можно объяснить струю пожароопасности, возвещающую о прибытии столичного специалиста.
        Маев вошел быстро, пожал протянутую ладонь и без приглашения опустился в кресло. Сел прямо, не глядя, так, словно прожил в этом доме лет пять или семь.
        "Эк, – подумал Игорь Ренатович. – И тут инфернальщина, как же хочется чего-то простого, позитивного, объяснимого научно".
        Пришла Татьяна, опустилась мягко на диван в отдаленье. Выпили несколько рюмок, поговорили об наступающих погодах, о политических сомнениях, о финансовой ситуации вообще. По славянской традиции удостоили все, за исключением погоды, оценки негативной.
        – Ситуация такова, – Маев повел носом, давая понять всем, а в особенности Татьяне, что пора переходить к делу, – что приступить к ее разбору надо уже сегодня, а некоторые решения придется принять прямо сейчас.
        Татьяна встала и тихо вышла, привычно не обидевшись на вынужденное хамство профессионала.
        – Только того и жду, – Игорь покраснел, и стало ему нехорошо от того, что так он неожиданно и не к месту краснеет.
        – В целом вводные мне ясны, и я уже успел провести самостоятельное рекогносцировочное обследование. – Маев ухватился сразу за оба рога идиоматического быка. – Проблема видится мне так. Рыночный барьер может быть преодолен двумя путями. Сверху, то бишь в процессе диалога с потенциальными конкурентами, и, так сказать, снизу, то есть путем прямого насаждения идеи продукта среди непосредственного потребителя. Верхний путь для нас однозначно закрыт, с нижним сложнее. Традиционные способы ведения маркетинговой политики, как то: развернутая рекламная кампания, брифинг и так далее, требуют времени и средств. Еще больше средств требует выживание предприятия при конкурентном давлении того сорта, который нам придется испытать на себе. Денег у нас нет вовсе, более того, мы должны, и должны много. Однако весь наш долг составляет едва ли больше одного процента от ориентировочной рыночной стоимости скопившегося на складах товара. Причем в расчет я беру только нетрадиционный товар, тот самый, который мы и не можем реализовать. Если проблема состоит только в реализации товара, а продать его, исходя из условий задачи, мы не в состоянии, необходимо, чтобы товар оказался в руках потребителя иным путем.
        Маев сделал паузу, налил коньяку полрюмки, задумался о чем-то, крякнул, налил полную. Исподлобья, над рюмкой согнувшись, взглянул на Игоря вопросительно. Игорь Ренатович согласно кивнул, Маев налил Игорю.
        – Какой же это такой путь имеете вы в виду, молодой человек? – Игорь горько, на пол-лица сморщился и поставил рюмку аккурат во влажный кружечек ее предыдущего места.
        – А путь может быть только один, глубокоуважаемый вы мой Игорь Ренатович. Потребители должны у нас с вами товар силой отнять. Ведь, сами посудите, не по доброй же воле им все это дело раздавать.
        – Народ у нас, Вячеслав, все больше тихий, и воспитан чудо как хорошо, не пойдет он, гад, на грабеж, даже если заплатить всем и каждому.
        – Народ вы, без сомнения, идеализируете, да и платить им за подлое дело мы уж никак не станем, не педагогично как-то за такое платить. Уж лучше мы их всех завтра уволим, а оставим процентов десять, самых зажиточных, чтоб остальным обидней стало. Я даже списки подготовил, за вами лишь подпись. – Тут Слава несколькими тончайшими пассами сгустил из воздуха очень объемистую, натуральной кожи, потертую и с медными уголками папку, положил ее аккуратно на стол и открыл на предназначенной для подписи странице. – Вот именно, уволим их всех, подчистую уволим. А они как соберутся, профсоюз свое дело сделает, и склады наши ограбят. А поскольку народ тихий, то на другой день им с похмелу стыдно станет. Тут мы выждем дня три, а потом предложим им опять на работу выйти, однако брать назад будем лишь того, кто свою часть ущерба возместит, хочешь деньгами, а хочешь товаром.
        – Экое жульничество неприятное.
        – Так это еще не все. Сами мы на все это время в жилых районах ток отключим, пускай прочувствует потребитель, как нужен в домашнем хозяйстве резиномоторный генератор электроэнергии.
        – А получится ли?
        – Безо всякого сомнения. Все вернут до копеечки. Во-первых, семьи надо кормить, а во-вторых, народ тут не худший, спокойный, добродушный народ. Им просто неудобно станет и перед вами, и перед памятью о Предове Иване.
        – Это перед какой такой памятью, что это ты тут говоришь?
        – А перед такой памятью, что и увольнения эти, и профсоюз без нее не дадут ничего. Главное в моей стратегии – это мгновенное и поголовное разачарование населения в Ваниной фигуре. Оно-то людей к бардаку и толкнет. Не повернись ситуация так, я бы за ваше предприятие просто не взялся. А если я не берусь, то и по всей стране никто не берется.
        Словно комок желтой, конторской бумаги застрял у Игоря Ренатовича в горле, плинтус покачнулся перед его глазами, очень ярко загорелись уши, и невдалеке кто-то, кого не было на самом деле, щелкнул бичом.
        – Что с Предовым? – успел спросить он, замерзая в потном удушье.
        – А мне откуда знать? Я просто обнаружил кризис в его ипостаси, и знаю, что разрешится кризис не сегодня завтра, причем разрешится в худшую для Предова сторону. И мнится мне, что так нехороша эта сторона, что хуже и представить себе трудно. И мы с Вами, Игорь Ренатович, ничего тут уже поделать не сможем. Да и делать нельзя ничего. Спасая Ваню, обязательно потеряем завод, и не только завод... Да Вам ли не знать, что Ваня чист отнюдь не кристально. Все эти его орешки грецкие, спираль, нычки с анашей.
        Игорь молчал пораженный. И еще потому молчал, что боялся сердечного приступа, и не желал собственным голосом подтверждать реальность очевидного.
        А Маев, вальяжный и хмельной, тянул и тянул глупейшую, по всем статьям переигранную, скоморошечью паузу. Маев наливал коньяк. Маев смотрел зачем-то, выгибаясь, за кресло. Маев умоляюще протягивал Игорю рюмку, мол, выпейте, выпейте ради всего святого, и отпустит, легче станет, а выпьем еще – и может стать вообще чудо как хорошо.
        Игорь Ренатович улыбнулся до невозможного принужденно и выпил, и сделал вид, что спокоен, а следом и реальное спокойствие явилось. Спокойствие и уют, тот сорт уюта, который родится в компании студентов перед очень важным экзаменом, который никому и никоим образом не удастся сдать.
        Тут-то и обнаружил директор, что он уже давно слушает, а Маев вкрадчиво и душевно рассказывает о том, что ему, Игорю, интересней всего на свете.
        – Мы с Предовым в одной школе учились. Близко не общались, но друг о друге знали все. Знал я, например, что Предов очень сильно любит жуков...

        В душе Ваня обрел душевный покой, но просуществовал в таком состоянии очень недолго, ровно до того момента, когда обнаружил, что у него украли ботинки.
        Подобная кража была здесь невозможна по двум причинам. Во-первых на фоне достаточно вольного обращения с собственностью казенной, на предприятии бытовало трогательнейшее и даже трепетнейшее отношение к собственности личной. Вторая причина – это полная бесполезность такой кражи. Такие ботинки присущи были во всем городе одному Ивану, и выйти кому-то, кроме Ивана, в них теперь на улицу равносильно было прилюдному акту скотоложества.
        Так что именно невозможность этой кражи, ее, не побоимся вновь этого слова, инфернальность и расстроила Ваню. Расстроила тем паче, что иных инфернальностей за последние три дня случилось, по его мнению, чрезмерно.
        Сползающий в нервную дрожь инженер направился в носках по грязной бетонной дорожке в сторону натяжного цеха, на чердак, в свой, как он называл его, "теневой кабинет", где в ящике увенчанного чернильницей стола лежали вроде бы какие-то древние китайские кеды.
        Солнце прострелило насквозь черно-оранжевый лес, и висящая в воздухе пыль из кремовой стала вдруг салатовой или пурпурной, когда Ваня через люк в дощатом полу проник на чердак.
        Огромное круглое окно зверилось крупными осколками стекла. Два, словно клыки, снизу, и один сверху, широкий, как парус или крыло. Внизу побрякивали голоса. Ваня заинтересовался, подобрался ближе и просунул голову в сужающуся щель между клыками-осколками.
        Со двора здание цеха смотрелось сейчас особенно забавно. Две расширяющиеся книзу башенки по бокам образовывали лапы, а треугольный торец чердака небывалую, треугольную и оттого особенно недобрую морду пурпурного с прозеленью угловатого, кирпичного сфинкса. Треугольная голова пасть имела круглую и оскаленную, а между ног чудовища, нанизаный будто бы на копье, лежал труп. Возле трупа стояли трое. Двое – мужчины, и одна женщина. Вид люди имели грубый, одежду неряшливую, а лица их были попорчены алкоголем и нерациональным социальным поведением.
        – Что ж это, так-то, кто ж его? – женщина поднесла к лицу ладонь, вымазанную в крови истопника.
        – Поди, Танюша, ноль-два набери, – тот, что постарше, присел и зажег карманный фонарь.
        Фонарь высвител на зеленой найковской спине истопника характерный рисунок английской подошвы.
        – Неужели правда... Да быть того не может... И, главное, за что?
        – Все за то же! За спираль вашу чертову!
        – Молчи, дура, насчет этого.
        – Сам молчи, скот. Мне тебе передачи носить, когда твои орехи в сарае найдут. Два мешка целых.
        Из пасти сфинкса, точней, из чердачного окна цеха, показалась крошечная темная голова Предова Вани, очевидного, не имеющего алиби убийцы. И тут же сфинкс словно сомкнул на мгновение пасть. Верхний, похожий на парус, осколок стекла сорвался со своего места и легко, почти беззвучно отсек Ивану голову. В хрустальном звоне и рубиновых брызгах полетела голова вниз по крутой дуге, люди подняли лица, и, сколь черен бывает юмор физических законов, пролетевшая через двор голова оказалась надета прямо шейным обрубком на торчащий из тела Кирилла Темы лом.
        В целом все стало выглядеть так. Из мертвеца торчал лом, а на нем замерла удивленная, красивая голова, и напоминало это какую-то темную, средневековую, скабрезную, невесть что должную выражать собой аллегорию.

        Скорее всего прошло уже около месяца. Видно это по явственной осени за окном, и по каким-то переменам, призошедшим в кабинете Игоря Ренатовича. Весь кабинет словно бы наклонился влево и посеребрел. Однако наклонился не так, чтобы возникло чувство неустойчивости или близкого конца. Напротив, таким образом наклоняют кадр скверные кинорежисеры, стремясь подчеркнуть возросшую скорость разворачивающихся событий.
        Игорь Ренатович смотрит из окна вниз, на толпу рабочих, ожидающих свою очередь, чтобы внести деньги за приобретенный, в ходе состоявшегося-таки разграбления заводских складов, товар. Финансовые дела завода идут так хорошо, что Игорю Ренатовичу иногда хочется зажмуриться, чтобы не испугаться поднимающейся волны заказов на резиномоторы.
        Игоря Ренатовича мы видим глазами неслышно вошедшего Славы Маева. Директор оборачивается и мы видим консультанта глазами директора, глаза эти моргают, темно, и вот мы можем наконец наблюдать их обоих своими собственными, присевшими отдохнуть на угол шкафа, глазами.
        Игорь Ренатович выглядит моложе, бодрей. Куда-то пропала его полнота, а кожа на заострившемся лице словно бы натянулась. Одни морщины исчезли вовсе, зато другие приобрели красивую строгую форму и некий особенный, страшный и привлекательный, зеленовато-фиолетовый оттенок. С лица Славы Маева исчезла бородка, вместе с кошмарным сапфиром, а черная пара уступила место того же цвета свитеру с джинсами.
        – Я гляжу, ты, Маев, засуетился. Собираешься куда?
        – Да пора уж. Работа закончена, деньги уплачены.
        – А ты б оставался. Торговля вроде пошла, а расти при таком продукте можно едва ли не беспредельно. Оставайся здесь, специалистом по экстремальным ситуациям, я тебе свой оклад положу.
        – Я бы рад, да не бывает так, Игорь Ренатович. Консультант – он независимостью ценен. На окладе же консультант – не более чем карикатура. Поеду-ка я лучше в Москву, а к вам в отпуск, или в случае необходимости, если пригласите.
        – А бороду зачем сбрил?
        – Дурновкусие это все. Я тоже время от времени устаю на людей неприятное впечатление производить. Вы лучше расскажите мне, что это за безобразие у вас на столе стоит?
        На директорском столе появился новый селектор. Корпус аппарат имел деревянный, и темные кнопки под кость. Производимый эффект усугубляла мрачнейшая медная инкрустация. Поверх коробки нового селектора, не то забавы ради, не то из каких-либо иных, не к ночи помянутых, побуждений, водружен был человеческий череп. Будь среди нас минимально знакомый с черепословием френолог, тут же отметил бы этот специалист принадлежность черепа в прошлом Предову Ивану. Слава Маев о френологии представление откуда-то имел и бывшего владельца черепной коробки опознал сразу.
        – Я вот что еще сказать вам хотел, – продолжил Маев, понимая, что на поставленный вопрос ответа не получит. – Все обиднейшие экономические неурядицы, особенно в этой стране, происходят по причине слабой психической организации экономистов и руководителей, занимающих ключевые посты. Стремление же окружить себя частями мертвых тел трактовать можно только как признак нервной несостоятельности. А вам, глубоко вы мой уважаемый Игорь Ренатович, при вашем образовании и опыте такого рода бижутерия и вовсе не идет. Уж поверьте мне, хотя бы как консультанту.
        – Зря вы так, Слава. Не стоит этому придавать такого значения. Я, наверное, просто старой подготовки человек и не умею уделять декору достаточно внимания. Если уж стоит на моем рабочем столе какой-нибудь странный предмет, то и пусть себе стоит, даже в том случае, если я его своими руками, в минуту душевной или какой другой слабости туда поместил.
        – Хозяин – барин, а только мне в таких декорациях неуютно. Я уезжаю немедленно.
        Маев, чуть ссутулившись, прошел насквозь длинный кабинет и вышел за дверь, постаравшись ею не хлопнуть.
        Директор смотрел в окно, когда внизу появился Маев. Толпа рабочих расступилась перед ним, образовав тропинку от конторы и до самого стоящего за оградой "ситроэна". Маев шел согнувшись, однако как-то уверенно. Он находился в тех областях уверенности в себе, где она граничит не то с отчаяньем, не то с отчаянной же храбростью. Маев был уже глубоко в толпе, когда две человеческие стены вдруг сомкнулись. Не было шума, а вместо этого где-то, возможно, в мозгу у директора, раздался чавкающий всплеск. С таким звуком где-нибудь в восковых горах Проксимы Ориона принимает в себя пузырчатое озеро протоплазмы утомленного долгой охотой в лесах Тамбовской Губернии, покрытого слизью и чужой, дурно пахнущей кровью, одинокого биовульфа.
        Директор отвернулся от окна и опустился в кресло перед жутким селектором. Минуты три сидел он молча и без движений, но вот в зрачках его вдруг словно бы затеплились, разгораясь постепенно, две вольтовы дуги. Тут же внутри мертвой головы, за пустыми глазницами возникла потрескивающая голубая сфера, наполнив весь кабинет слабым ароматом уютной домашней грозы. И все было бы ничего, если бы не наша уверенность, что это не просто похожий, а совершенно тот же самый шар, что светил Предову Ивану из коробки пустого телевизора на чердаке натяжного цеха.
        – Так-так, – говорил шару Игорь Ренатович, щелкая костяными кнопками, – как же с тобой обращаться? Это что? Что-то вроде интернета? Ага, губы... То есть ты мне отвечаешь... Я должен формулировать запрос. Какой же такой запрос? Черепа? Где такие черепа? Бред, я же был здесь в молодости, это под Гомелем... А здесь мы с Танечкой встретились... А этот кошмар где? У Тани внутри? ...Это мое лицо? А шрамы откуда? Это даже не шрамы, это буквы... Я по-таковски не читаю. Так, правильно, перевод.

        Ирина Егоровна, секретарь Игоря Ренатовича с шестьдесят третьего года, и Марья Антоновна, бывший вахтер, а ныне специалист по связям с общественностью, пили чай в кабинете главного инженера, ныне пустующем. Из динамика звучал голос Игоря Ренатовича, его монолог, обращенный к светящейся сфере.
        – Как вы думаете, Ириша, может, нам врачей вызвать? – Марья Антоновна отхлебнула из чашки.
        – Что вы, Машенька, Игорь величайшей внутренней силы человек, кроме того, он человек огромной душевной практичности. Пусть пока посидит, побредит, ведь, кроме нас, не слышит никто почти. Он скоро поймет, что даром силы тратит, и новую игрушку себе найдет.
        – Дай-то Бог... – вздохнула Марья Антоновна.
        Ирина Егоровна поглядела при этих словах на новую свою подругу чуть исподлобья и с какой-то особенной, не то саркастической, не то просто горькой улыбкой.