В конце концов, на кого злиться? Все мы в чем-то официанты. Одним это по душе (есть такой писатель Лимонов), других от этого тошнит. Все мы, в конце концов, бежим, несем куда-то поднос с вычурным нагромождением тарелок, и цена нам такова: сколько тарелок унести мы можем за один раз и сколько километров можем с ними пробежать. И всегда хочется бросить чертов поднос об пол, а когда кто-то подставляет нам ножку и поднос наконец падает, мы вместо благодарности ему, жирной свинье, после беготни пришедшей расслабиться, норовим по морде съездить. И если все-таки решаемся на этот шаг, то не видать нам больше работы, как своих ушей, а что такое официант без своего подноса – нуль без палочки.
        Когда вечером я шел по улице, и этот валяющийся в кустах тип высунул ногу, о которую я споткнулся, я размышлял о вышеизложенном. Я споткнулся, упал в тот же куст и, разумеется, забыл то, о чем размышлял, навсегда. Я взял типа за ухо и стал крутить. Мне было обидно, что я больше не мыслитель.
        – Если бы ты знал, кто я такой, ты бы не стал бы так со мной поступать, – заметил он.
        – Ты жирная свинья в кусте, а я, бывший мыслитель, лежу рядом с тобой тут же.
        – Нет, – ответил он, – я не свинья, я режиссер Котеночкин, я снял мультфильм "Ну, погоди!" и теперь отдыхаю.
        – Знаешь, – я отпустил его ухо, – дело в том, что мы толком не помним, кому и куда несем чертовы тарелки. Официант не запоминает лиц. Он работает, как заведенный, как машины, мозг его или кричит, или спит, а вопрос, кому это нужно, остается без ответа. Как тут не впасть в мистицизм, как воистину не уверовать в Единого.
        – Заяц и Волк, – парировал он, – обречены на вечную погоню на экране. Это закон коммерции, зверушкам неведомый. Они обречены убегать и догонять, и я ничего здесь не могу поделать. Зверушки мои равно сильны и равно порочны. Они никогда не прикончат друг друга и никогда не подружатся. А я бы хотел последнего, они отличная пара. Заяц бы гладил галстуки и готовил обед, а Волк смотрел бы на него снизу вверх, не выпуская из зубов вечный косяк. Они бы ссорились с вечера, а утром просыпались бы в обнимку. Они бы перестали выходить из дому и умерли бы от голода в один день. Я пытался свести их. Я запер их на корабле, я устроил шторм и насадил командовать судном тупых медведей, я дал Волку огромную силу легких, я бросил их обоих в трюм, наконец, и придал ручному фонарику свойства ручной гранаты. Ты видел, как счастливы они были, как смотрели, как ходили, как верили мне. Но тем, кто зимой ходит в шортах, никогда не понять тех, кто летом носит клеш. И я стал циником, а был иным, я снял много новых серий, но больше не пытался.
        – Попробуй еще.
        – Нет, я устал, я лежу в кустах и ставлю подножки тем, кто еще способен. У меня был план. Я хотел, чтобы, когда они гуляли по палубе, в корабль воткнулся японский камикадзе и все бы пошли ко дну. Зарубил худсовет. Сказали, что я антигуманен и рискую разрушить отношения на Дальнем Востоке.
        – Официант не должен бросать своих тарелок, иначе он дерьмо, а не официант.
        – Я знаю, я согласился с худсоветом.
        – А что будет с нами? – я взял его за руку.
        – А ты не догадываешься? Тогда мы бросим монетку.
        – Если орел – всё и быстро, если решка – ничего, но быстро.
        Котёночкин подбросил монету, она вертелась на фоне заката и убаюкивала, я не видел, какой стороной она упала, я уснул. Утром я проснулся один в своей постели. Я устал за вчерашний день и не пошёл на работу. За этот прогул меня и уволили.