* * *
Мы в воды медлительной Леты летим, как зерно в борозду,
а три одиноких планеты в одну превратились звезду,
и шкурою снежного барса лежит ослепительный свет
Сатурна, Юпитера, Марса на теле озябших планет.
Ручьи пересохшие немы. Пустыней бредет караван,
волхвов в декабре к Вифлеему оптический гонит обман,
а с крыш городских на просторе под шум зацветающих лип
виднеется Мертвое море с прозрачными спинами рыб.
Бредут вавилонские маги, им нет ни препон, ни преград,
и тихо колышет в овраге черемуха свой виноград,
колышет, и кажется пьяной, и сладко цветет курослеп,
а рядом, в избе деревянной, ржаной выпекается хлеб.
Пора отправляться в Европу, посуду убрав со стола:
там Кеплер, припав к телескопу, увидел, что снова тела
Юпитера, Марса, Сатурна составили тело одно,
и море вздымается бурно, и рвется его полотно.
Друг другом питаются рыбы, нас время прозрачное ест,
но вместо веревки и дыбы воздвигнут сияющий крест,
и временной смерти проситель себя у пространства крадет,
увидев, как снова Спаситель по Мертвому морю идет.
* * *
Вот человек живет среди вещей -
комодов, шифоньеров и плащей,
их населяющих, среди портьерных складок,
он соблюдает меру и порядок,
на ужин ест тарелку постных щей,
и сон его томителен и сладок.
Сей человек имеет имя Он.
Когда он спит, то сумрак фиолетов.
Он видит, как обычно, вещий сон,
что дух его куда-то унесен,
и он живет среди иных предметов.
Там плащ, как ворон, крылья распростер,
кружит вверху, высматривает падаль.
В постель бросают тело, как в костер,
и вот оно в пределах рая ль, ада ль,
от райского блаженства ли, от мук
так корчится, такую терпит пытку,
что сердобольный маленький паук
сшивает саван на живую нитку.
Грызут сомненья, как цепные псы,
любовь проходит, словно боль в затылке,
стоят на полке мертвые часы,
блестят в углу порожние бутылки.
И видит Он как бы подобья лиц,
подобья душ в телесных складках тканей,
но нет у тел отчетливых границ,
у душ определенных очертаний.
Зачем ты шепчешь, что душа болит?
Ведь если ветер душу оголит
как суть вещей,
то будет страсть преступна,
жизнь - девственна, а смерть общедоступна.
И что тогда мне жажду утолит?
СТАНСЫ
1
Где в небе скитаются гриф и орел,
там хлеб выпекается пресный;
где путник пустыней Аравии брел,
взыскующий пищи небесной,
там красное пламя горит в очаге
и черная жмется собака к ноге.
2
Что там происходит? Там время идет,
идет, и идет, и проходит,
и мертвый любовь у живого крадет,
и рядом с собою в могилу кладет,
и стрелки часов переводит.
Там медленно движется тень на стене
И шерсть у собаки встает на спине.
3
Открой на минуту глаза, посмотри:
оболган твой дом и разрушен.
Там время снаружи и время внутри,
и времени Бог равнодушен.
Сей бог беспощаден - кричи не кричи.
А грех, как солома, пылает в печи.
4
И каждый, кто в тело заходит твое,
как в сумрачный дом сокровенный,
находит одежду, еду и питье,
но только впадает душа в забытье,
а дух пробуждается пленный.
Но хлеб откровенья тебе я отдам,
и чашу к твоим поднесу я губам.
5
Огонь, заключенный в железной печи,
Бушует, подобный ненастью.
Восходит светило в кромешной ночи -
лицо, искаженное страстью.
Прими же кинжал из Господней руки
и надвое сердце мое рассеки.
6
И кровь отвори мне, и время развей,
И мозг отпусти на свободу.
У чермного моря стоит Моисей,
жезлом раздвигающий воду.
Вот дно обнажилось - и бедный народ
Меж стен водяных на свободу идет.
7
Мычат от натуги большие волы,
и плачут бездомные дети.
Нам наши тела от рожденья малы,
и мы ли их мечем в морские валы,
как будто в рыбацкие сети?
Нам выловить душу поможет Господь,
от смерти спасающий всякую плоть.
8
Над всеми, чья жертва есть дух сокрушен,
смыкаются темные воды.
Небесного хлеба никто не лишен,
а ночь надвигает на лоб капюшон
апостолу темной свободы.
И он, как палач, обнажает свой меч,
чтоб лезвием страсти пространство рассечь.
9
И каждый, кто душу свою повредит,
пусть бремя греха превозможет,
и горькую воду Господь усладит,
и грешникам бедным поможет.
И время навеки застынет для них,
и брачный чертог не покинет жених.
* * *
Пусть время ходит ходуном, в ручье течет вода,
в бокал с коричневым вином опущен кубик льда.
Русалка движет под водой серебряным хвостом,
и ходит мельник с бородой, как бес перед постом.
И знаю я, и знает он всех рыб наперечет:
вот это - рыба-скорпион и рыба-звездочет,
вот еж морской в короне игл, а вот - рогатый бык,
а вот на дне, зарывшись в ил, лежит морской язык.
Но кто молчит и кто им лжет, кто правду говорит?
Он жизнь теснит, и небо жжет,
как чистый спирт горит.
Одной рукой обняв меня, в другой сжимая крест,
пришпоришь доброго коня, и все сорвется с мест -
и колченогий сброд вещей, и жизни мелкий сор,
и нужно время гнать взашей, скакать во весь опор.
Сияет солнце в облаках, летят любви гонцы -
с жемчужной сыпью на боках тибетские гольцы,
они, раздевшись догола, вступают в некий круг,
дрожат нагие их тела и ждут своих подруг.
Ты засмолишь ковчег, как Ной,
и встанешь в полный рост,
а в небе над моей страной лишь очереди звезд,
там две медведицы ревут и слышен вой собак,
морские ангелы плывут, клешней поводит рак.
И ты воды откроешь ларь и воздуха дворец,
в одной стихии будет тварь, в другой - ее Творец.
* * *
Царь не знает сам, где его народ,
я в скале вырубаю молчащий рот.
Рот молчащий похож на ухо.
Пилят рядом дерево - взык да взык.
Под корой жуки, как во рту язык.
А язык - это орган слуха.
Сколько есть могил в длинной плоти рек?
Там болгарин спит, и поляк, и грек,
их тоска то сосет, то гложет.
На спине моллюска стоит монгол,
а над спящим сердцем горит глагол -
он пылает, но жечь не может.
Я стираю слезы с лица воды,
я опять целую твои следы,
путь твой в воздухе горнем вырыт.
Спит в земле Булгарин, а рядом Греч.
Я освою скоро прямую речь,
буду плакать, покуда Ирод
в Иудее царствует. Буду знать
твоего отца и не буду - мать,
только имя ее услышу.
Посмотри, Мария, пришла зима,
Бог меня, как видно, лишил ума,
снова падает снег на крышу.
И в паденье снега я слышу стон:
"Где же, царь, твой посох и где твой трон,
с кем ты делишь сегодня ложе?"
Огневидный ангел с большим мечом
заслонил меня золотым плечом.
Жизнь идет, как мороз по коже.
Попрощаемся, ангел мой. Мне пора.
На востоке, где Желтая спит гора,
тело грешное душу съело.
А душа-то, впрочем, была стара.
От деревьев осталась одна кора
и растущая в ней омела.
* * *
Жизнь похожа на жестянку, что гремит по мостовой.
Я поставлю наперстянку в банку с сорною травой,
потому что наперстянка ест комариков и мух.
В поле русская крестьянка собирает птичий пух.
Чтобы эльбы, эльфы, альвы и русалки не пришли,
надо вырыть корень мальвы из поруганной земли,
взять льняное полотенце, вызвать солнце из-за туч,
в зыбку спящего младенца положить железный ключ,
и, порыв смиряя плотский, одолеть тоску и страх -
ведь живет Иосиф Бродский в одиночестве в горах,
собирает иммортели, и одежду перед сном
он кладет на край постели в синем сумраке лесном,
с ног усталых сняв портянки, ставит в угол сапоги...
В это время египтянки, беззащитны и наги,
сон животных не тревожа в зоопарке городском,
спят, свою купаю кожу в сладком семени мужском.
От России до Кувейта, от Свердловска до Балкан
плачет греческая флейта, из земли растет калган,
расцветает кровохлёбка, индевеет бузина,
и видна Голгофы сопка из монгольского окна.
* * *
Кто ангела ждет у Овечьих ворот,
кто старую грешницу в жены берет,
поит ее горькой водой ревнованья.
В пустыне разрозненный бродит народ,
а в воздухе видно животных снованье -
стрекоз, саранчи и летучих мышей.
У ангела крылья от холода стынут.
Не силой закона, а силой вещей
людьми ты оставлен и Богом покинут.
Вот ангел нисходит и воздух мутит,
и воду в купальне крылом возмущает.
Кто сможет - забудет, кто сможет - простит.
Никто не забыл и никто не прощает.
Под кожей и ребрами сердце болит,
от горькой воды помутился рассудок.
Быть может, забвенье тебя исцелит?
Дудят крысоловы в отверстия дудок.
Но странный из них вырывается звук...
И вновь в небесах отражается вечных
огромной воды заколдованный круг
и толпы несчастных, сидящих вокруг, -
слепых, колченогих, хромых и увечных.
* * *
Ах, как ягоды алеют, птица в клюве песнь несет.
Кто больного пожалеет и увечного спасет?
Ночь похожа на кукушку и горька кора осин.
Кто ребенку под подушку сунет сладкий апельсин?
Ноздри дразнит запах острый, в детской сладость и жара,
как лицо, изрыта оспой апельсина кожура.
Мать рассказывает сыну о земле прекрасной той,
где, подобно апельсину, сон катился золотой.
Кислота его и сладость поражает сердце вдруг,
как изломанность и слабость исхудавших детских рук.
Льется, льется взгляд незрячий, как вода из глаз течет,
к сонной гибели горячей тело бедное влечет.
Путь к последней смерти начат, и слепой ведет слепца
в те края, где горько плачет ангел Божьего лица,
где страданье и юродство в ликах грешников святых
и священное уродство апельсинов золотых.
БАЛЛАДА ОБ УХОДЯЩЕМ ВРЕМЕНИ
Только чайник, натертый до тусклого блеска
едкой содой, а также стены арабеска,
или, может, окно, а на нем занавеска,
или шкаф для посуды со всем содержимым
придают бытию неизменность и прочность.
Прорисовано время, как почерк с нажимом,
на различных предметах. Но их краткосрочность
не чета краткосрочности жизни людской,
незаметно текущей в черте городской.
Вот вам хлеба ломоть и пустая солонка,
звук горящего газа, собака болонка,
шкаф посудный с торчащим из дверцы ключом,
снега белое дерево в окнах. Однако
мы пейзаж с натюрмортом скрестили. Собака
здесь, пожалуй, совсем ни при чем.
Так начнем же с начала. От мысли исходной
ничего не осталось. И ордер расходный
мы спеша заполняем в тоске безысходной -
нам кассир выдает шелестящее время
и поводит крылами в окошечке кассы.
Дома ждет нас вещей разномастное племя -
вот посуда из глины, стекла и пластмассы,
пара стульев потертых и снег за окном,
незаметно растущий в пространстве ином.
И опять окружает знакомая местность
человека, на жизнь получившего ссуду,
он уже ощущает тоски неуместность,
напевает, в порядок приводит окрестность -
взглядом трогает вещи, стоящие всюду,
с окон пыль вытирает и моет посуду,
снова чувствует пищи соленость и пресность,
пряность времени, жизни своей остроту,
шаткость шкафа посудного, стен пестроту.
А еще замечает, внезапно прозрев,
снег, растущий за окнами в форме дерев,
жизни прошлой окружность и времени хорду,
видит он, над горелкой ладони согрев,
постаревшей собаки кудрявую морду,
ключ от шкафа посудного в правой руке,
две разбитых тарелки, дыру в потолке,
из которой торчит электрический провод...
Я использую это прозренье как повод
для того, чтоб вернуться на круги своя:
есть, как видно, такие подробности быта,
за которыми время текущее скрыто
и впритык сведены разных истин края.
Вот за этой плитой и за этой горелкой,
за солонкой пустой, за посудою мелкой,
за стеной, за ее потемневшей побелкой -
всюду жизни исчезнувшей след.
И видна за окном, за небесным порогом
часть пространства, которая занята Богом,
а тебе, человеку, да будет итогом
только время, которого нет.
* * *
Жизнь горит, как керосин, полыхает синим цветом.
В мертвом пламени осин воздух кажется предметом.
Мать устала, спать легла, ангел складывает крылья,
сквозь немую пасть стекла взгляд проходит без усилья.
Копошится ночь в золе, исхудавшая, как кошка,
остывает на столе кукурузная лепешка.
Только милостив Господь, и на маленьком погосте
обретают снова плоть мертвецов сухие кости.
* * *
Одержимость ли бесом, имя которому - случай,
или свет, обладающий весом,
запертый в комнате пыльной,
или небо ночное с тяжелой тучей,
или богиня любви, рожденная в пене мыльной, -
что еще сможет вынести дух двужильный?
Гладит лицо мое свет стороною тыльной
теплой ладони. - Спи, говорит, не бойся,
и одеялом ты с головой укройся,
пахнет оно полынью, смолой сосновой,
свежей землей, разлукой и жизнью новой...
* * *
Нет ни в жилах любви, ни в костях,
ни в поношенном саване белом...
не держи мою душу в когтях,
словно ястреб, парящий над телом.
Не пугай и не мучай меня,
видишь - кто-то нам грудь обнажает -
это небо в оправе огня,
словно зеркало, мир отражает.
Отраженье мое, подойди,
чтоб подвергнуть неведомым карам
черный огонь, горящий в груди,
но от Бога полученный даром.
Опыт смерти лишь избранным дан.
Мы, мечтая о местности райской,
поднялись и пошли в Ханаан
под песками пустыни Синайской.
Но однажды и мы не смогли
после смерти, в один из моментов,
жить в разрозненном мире земли,
в каталоге ее элементов.
Нам приснился провидческий сон:
нас позвали справлять новоселье
в муравьиный Эдем, в Вавилон,
где посеяно блудное зелье.
Там, отринув закон и устав,
на земле, почерневшей от горя,
мы, разъяв свой телесный состав,
попрощались у Мертвого моря.
Там оставило нас Божество
состраданья и вечного страха,
и бессмертной любви вещество
стало горстью бессмысленной праха.
* * *
Обвинитель мой, страж и гонитель
молча держит ножа рукоять.
Помоги мне, мой ангел-хранитель,
помоги на ногах устоять.
Как щетина снимается бритвой,
так приходят и сводят с ума.
Но молитва, питаясь молитвой,
произносит молитву сама.
Что в крови растворяется? Слово.
Что в ночи истребляется?
Свет.
Мы с тобою, как в книге Иова,
перед Господом держим ответ...
* * *
Домашний космос населен богами.
Иные боги шевелят рогами,
иные золотым трясут руном,
иные космос меряют шагами,
шагая, размышляют об одном -
о той покорной и мятежной твари,
что знать не хочет об особом даре,
присущем ей. Не хочет думать тварь,
но пребывает в мире, словно в шаре
стеклянном, и пасущейся отаре
дарует свет, упрятанный в фонарь.
Кто согрешил, того настигнет кара.
Когда фонарь имеет форму шара,
то свет меняет форму темноты.
Он так растет, как на дрожжах опара,
и плоть горит. От внутреннего жара
глаза сухие открываешь ты,
в печи огонь разводишь. Мелким духам
домашним, как мышам или как мухам
назойливым, приказываешь спать,
ты говоришь: "Вам воздух будет пухом",
и демон с темной родинкой за ухом
ложится молча на твою кровать.
И вот лампада деревянным маслом
наполнена, и сон на духов наслан,
но демон плоти до сих пор не спит,
и чем-то жидким, чем-то темно-красным -
не кровью, а вином твоим напрасным
пространство одичавшее кропит.
И, молча лежа на твоей постели,
он проникает в трещины и щели
и кровь ворует, аки хищный тать,
но труд его не достигает цели -
ведь кровь, сосредоточенная в теле,
внезапно поворачивает вспять.
* * *
Небо в звездах, как тело в коросте,
как листва в беловатой пыли.
Проступают берцовые кости
на поверхности теплой земли.
Рвется саван заштопанный, ибо
он на нитку живую зашит.
Ангел слово, как снулую рыбу,
чистит, режет, потом потрошит.
И мелькают горбатые спины,
словно веер, дрожат плавники,
и орехов рогатые мины
на поверхность всплывают реки.
* * *
На троне царь сидит, как на костях.
Вокруг него - стоящий мир предметов.
И царский посох крепок, как Рахметов,
когда он на классических гвоздях
спит в назиданье юношеству. Ларь -
стоит, как трон, где восседает царь, -
он держит серебро в дубовом чреве.
По черепу его гуляет тварь,
и ей, как прародительнице Еве,
державный посох нанесет удар.
Ветхозаветный змий сидит на древе
и наши мысли ловит, как радар.
А крот слепой живет в земле червивой,
он вырыл в мире черную нору
и втиснулся в нее, как в кожуру,
в пространстве между яблоней и сливой.
* * *
Выпив время в один присест,
обойдешь ты немало мест,
подбирая судьбу навырост.
Но того, кто не сбросит крест,
бледно-розовый червь не съест,
бес не тронет и Бог не выдаст.
Не осталось от мук следа.
Только вот голова седа.
Степь засыпана снегом белым.
Без усилия и стыда
русло каменное вода
заполняет прозрачным телом.
Месяц в небо воткнул рога.
Где хозяин и где слуга,
растерявший свои обноски?
Мне молчание по плечу.
Растопи же свою свечу,
чтоб гадать мертвецам на воске.
Но судьбу узнавать грешно.
И тебя мне искать смешно
в этой черной ночи горячей.
А в бутылке блестит вино,
выпадает в цепи звено,
и не видит слепого зрячий.
Еле-еле горит светец,
и подходит к тебе отец,
мать стоит у окна и плачет.
Ты не видишь их. Ты молчишь.
Пробегает по полу мышь.
Я не помню, что это значит.
Мне не страшен неправый суд.
Пусть меня на костре сожгут
нищета, и печаль, и мука.
Среди царских твоих палат
одиночество, мор и глад,
и простая, как соль, наука.
* * *
Все сбылось. По заслугам и кара.
Страшный сон превращается в явь.
Не лишай меня этого дара,
ты его, как младенца, оставь,
в сердце плачущем, в жаждущем чреве
или в кончиках пальцев. Прости -
не Лилит, а Сюзанне и Еве
жизнь иную дано обрести
и, листвою сухой и нарядной
прикрывая свою наготу,
упиваться лозой виноградной,
перекатывать слово во рту.
Ты, числа или имени зритель,
примешь Божьего слова удар.
Покидающим эту обитель
только время предложено в дар.
Только звук - колебанье эфира,
только влага замедленных вод,
в тесный воздух загробного мира
неизбежный, как жизнь, переход.
Жжет сапфир, охлаждающий страсти,
льется сладкого неба струя.
Ты - Господь. Но в твоей ли мы власти?
И любая ли воля - Твоя?
* * *
1.
Как справляется дух твой с тоскою, утруской, усушкой -
ведь со временем плоть превращается в горсточку праха?
Копенгагенский сторож идет по двору с колотушкой,
и к горячему телу прилипла льняная рубаха.
Видишь купол небес, зараженный тоскою смертельной?
И закат в этот вечер пылает, как горло в ангине.
Кьеркегор теребит кипарисовый крестик нательный
и, беззвучно рыдая, письмо отправляет Регине.
"Жало в плоть мне дано", - говорит копенгагенский сторож,
а Регина молчит, да и что ему, бедному, скажешь?
Ты легко и безмолвно любую развязку ускоришь,
словно груз распакуешь, узлы на веревке развяжешь.
Будем плакать и жить, как мы жили и плакали прежде,
будет солнце светить нам - молчавшим
и нам - говорившим.
Мы пространство и время оставим любви и надежде,
ибо вера одна может бывшее сделать небывшим.
И тогда астрономы раздвинут свои телескопы,
чтоб увидеть воочью, как бабочка сядет на лацкан
сюртука дорогого, покрытого пылью Европы,
лепеча о любви на немецком, на русском, на датском...
2.
А в России зима заплетает морозным узором
стекла жалких построек эпохи срединного царства.
Кто на трон вознесен, кто навеки увенчан позором,
кто в посмертном пространстве
воздушные терпит мытарства.
Русский Гамлет хандрит, из угла он слоняется в угол,
то живет взаперти, не желая удела иного,
то из мокрого снега творит механических кукол,
то сидит у реки, словно врач у постели больного.
Но от жара любви и от холода вечной разлуки
седовласый Пастер до сих пор не придумал вакцины.
У Каспийского моря скитаются турки-сельджуки,
а у Гроба Господня глухие живут сарацины.
В небе черная птица, как крест на плече крестоносца,
а закат облака заливает горячим и алым.
И случайный прохожий, в твой дом заходящий с морозца,
хочет память убить, как врага убивают кинжалом.
* * *
Для жатвы был наточен остро серп.
Пшеница колосилась, как эпоха.
Под сенью иерусалимских верб,
а в просторечьи - под кустами лоха
стояли мы, и серо-серебрист
был воздух, где мелькали чьи-то спины,
и гусеница грызла узкий лист,
клевали птицы дикие маслины.
Мой ангел, где ты? К нам приходит вдруг
тот, кто нас прежде времени состарил.
Под утро стало видно все вокруг,
внезапный свет в глаза мои ударил.
Передо мной открылся мир иной,
равно прекрасный в муке и блаженстве,
и жизнь моя предстала предо мной
в немыслимом и страшном совершенстве.
Лишь след слезы остался на щеке
да под глазами - тень от крыл совиных.
Большие рыбы плыли по реке,
в них люди жили, словно в домовинах.
А время шло. Вокруг текла вода.
И мертвецы, питаясь пищей скудной,
молились и мечтали иногда,
что смерть пройдет и День настанет Судный.
* * *
Ты во сне у Желтой стоишь горы,
где содомских яблок висят шары,
Илия-пророк от грозы оглох,
льет с небес поток, серебрится лох,
спят ворон посты на пути к беде,
чешуя листвы не видна в воде.
Набирает плоть винограда гроздь.
Кто тебе, Господь, выбирает гвоздь,
чтобы крепче тело прибить к кресту?
Ходит люд ремесленный по мосту.
Перекинут мост, как Великий Пост,
через сорок дней и ночей без звезд,
и видна река с Соколовых гор,
но Голгофы скрыт костяной бугор.
Я горчайших истин учу азы:
если есть река - Иордан, Янцзы,
то водою желтой лицо омой.
Муравьи-китайцы спешат домой.
Шелестит в траве муравьев поток,
на земле валяется молоток,
он им нужен был, чтобы гвозди вбить.
Как теперь, мой друг, мне тебя любить?
Кто-то строит дом, громыхает гром,
и в рыбачью сеть попадает сом,
кто качает мед, кто детей растит,
кто тебя поймет и меня простит?
После смерти слышен грозы раскат.
Градом спелых вишен засыпан сад.
Я хочу, чтоб белый созрел налив.
Что бы ты ни делал - среди олив
одичавших будет бродить Христос,
и с небес прольются потоки слез.
Ах, в любви не смыслю я ни аза,
в соляной земле не растет лоза,
но, плывя в ладье, ты туда причаль,
где одна любовь и одна печаль,
где любой из нас попадет домой.
Ты в предсмертный час, бедный ангел мой,
пируэт выписывай в облаках
с тонкой пудрой рисовой на щеках.
* * *
У прошлого запах укропный - и мне не сносить головы...
Смеркается. Зверь допотопный выходит из темной травы.
Ни страха, ни плотского пыла, ни плоской звезды в кулаке -
сорвем ли кукушкино мыло и спустимся к мелкой реке,
возьмем ли себя на поруки, сойдем ли случайно с ума -
Саратов, Великие Луки, Москва, Петербург, Колыма
плывут по теченью половой, корой и древесной трухой,
а волны горы Соколовой покрыты сиренью сухой.
Шиповника нежная рана видна сквозь нетающий снег,
двадцатого, в месяц нисана Господь остановит ковчег,
и ты, очарованный странник, изгнанник и вечный изгой
увидишь звезды многогранник
сквозь ставни с тяжелой резьбой.
Ты Библос увидишь и Фивы, и крикнешь, как Ной, в пустоту,
что листья двудомной крапивы у голубя сохнут во рту,
что Ноя послушное семя приветствует ангелов рать,
а нам - сквозь пространство и время
друг друга по имени звать.
* * *
Надо мною жук летает майский,
он кружит у самого виска.
И похож на сад цветущий райский
город узкоглазый и китайский,
весь в морщинах желтого песка.
Где-то русло высохшее Леты
ждет дождя небесного - и вот
мокнут башни, храмы, минареты,
и бредешь, измученный, к горе ты,
чтоб взобраться на ее живот.
В Божьей славе или в Божьем гневе
райский сад, все тот же райский сад,
но Адаму ведомо, и Еве,
что в земле младенец спит, как в чреве,
и легка твоя дорога в ад.
Вьется в листьях змей многоголовый
и щебечут птицы целый день,
на горе прекрасной Соколовой
зацветает пышная сирень.
Есть сирень такая - цвета крови,
ей самой мучительно цвести...
Тот, Кто волен был в своей любови,
вечно держит звезды наготове,
чтобы их на землю отрясти.
* * *
1.
Мой дух по темным улицам блуждал
и некий свет его сопровождал.
Отшельник в грубой власянице плоти
по снегу шел. Никто его не ждал,
лишь огонек светился и дрожал,
как жалкая гнилушка на болоте.
2.
Был вязок снег, как высохший песок,
в ушах звучал навязчивый басок,
крутил бесовских мыслей фейерверки,
а тень моя то сделает бросок,
то прыгнет из-под ног - наискосок -
воробышек, как черт из табакерки.
3.
Вот дом стоит. Но улица тиха.
В который раз под музыку греха
беззвучно мимо дома едут дроги,
и сквозь стекло на снега вороха
глядит старик.
Он моет потроха
и в таз с водой кладет свиные ноги.
4.
Умолк сверчок. Огонь в печи потух.
Три раза мертвый прокричал петух,
старик его перекрестил щепотью.
И, напрягая зрение и слух,
заглядывает в окна беглый дух,
как бы скелет с приросшей к ребрам плотью.
5.
Нечистым потом пахнет от рубах.
Соленый снег, скрипящий на зубах, -
что за приправа к блюду чечевицы!
Жует старик, а в тайных погребах
растут грибы - желтухи, печерицы,
головачи, чесночники, сморчки,
мужи и жены, дети, старички,
грибы с изнанкой желтовато-серой,
их головы торчат, как кулачки,
из-под земли.
Подземные толчки
я чувствую, и погреб пахнет серой.
6.
Войдешь в него - раздастся тихий скрип.
Висят на стенках связки мертвых рыб,
оскалены их маленькие лица,
и страх растет, как сатанинский гриб,
и светится во тьме его грибница.
7.
И смутно виден смерти материк...
По грудь в воде уже стоит старик.
Петух кричит, сверчок опять стрекочет.
Огонь встает в каморке в полный рост,
безумец ловит петуха за хвост
и рвет грибы, и в дом идти не хочет.
* * *
И что же вижу я отсель,
где падший ангел безобразный
страстей вращает карусель
и на земле шарообразной
свои дела вершит, как встарь?
Я вижу трон. На троне - царь.
И этот царь на троне - ты,
опутан злом, как сетью тонкой,
я вижу - остов наготы
зияет черною воронкой.
Есть плоть земли и плоть травы.
Они погружены друг в друга.
Сорвав корону с головы,
ты выйдешь за пределы круга.
И осенит тебя крылом
большая птица с грудью женской...
В огромном зеркале кривом
стирает слезы рукавом
твое дитя в глуши губернской.
А ты в могиле, как в норе,
сидишь, и глухо сердце бьется.
И что есть смерть? Дыра в дыре,
где демон воздуха берется
твой дух пленить, поймать уродца
верхом на мыльном пузыре.
* * *
Ночь да будет слепящей, пусть звезды немного косят,
над провинцией спящей летучие мыши висят.
Рыбам в длинной реке удержаться легко на плаву,
если лис пробежит и хвостом не заденет траву.
Там, в траве порыжелой, угрюмые бродят жуки
и ежи пожилые колючие мнут пиджаки.
И вращается время большим цирковым колесом.
Воздух Богом несом, и поэтому он невесом.
И поэтому всюду соро́к распластались кресты,
и, послушные чуду, небесные воды чисты.
В этой черной воде отражается каменный лес,
а растение жизни не может достать до небес.
* * *
Время двинулось, сердце заныло,
птица в небе высоком парит...
- Принесите мне масла и мыла, -
так Сусанна в саду говорит
двум служанкам послушным - и обе
вечно масло и мыло несут.
И дитя погибает в утробе,
и вершится неправедный суд.
То, что ищем мы, - то и обрящем.
Канет в вечности время греха.
В прошлом, в будущем и в настоящем
слышен праздничный крик петуха.
Исчезает нечистая сила -
так написано ей на роду.
Принесите же масла и мыла
для Сусанны, стоящей в саду.
* * *
Пауки с отпечатками свастики
на холодной мохнатой спине,
уховертки, ужи, головастики,
почему вы мерещитесь мне?
Не напрасно ли мною угадана
эта тропка, ведущая в лес,
где верхушки калмыцкого ладана
достают до высоких небес?
Пирамиды, и храмы, и пагоды,
вечный труд муравьиных рабов,
на обед - бирючиные ягоды
или дикое мясо грибов.
Или трапезы длятся обильные
среди сморщенных листьев травы,
где охотятся осы могильные
и лежат муравьиные львы.
Где доносятся звуки постылые -
шелест, шепот, жужжанье и зуд:
многоногие, сетчатокрылые
шевелятся, летят и ползут.
Дремлет похоть в движеньях развинченных,
спят гадюки, друг друга обняв,
и опенки в рубашках коричневых
на гнилых изгибаются пнях.
* * *
Древесные птицы и гады морские!
Напялил народ колпаки поварские
и ждет: птицеловы расставят силки,
в кипящее море войдут рыбаки
и бросят тяжелые крепкие снасти,
и будут ныряльщики в устье реки
сомов теребить за усатые пасти.
Доставлена будет добыча к столу,
и повар возьмет поварскую иглу,
и сердце нащупает пойманной твари,
проколет его; небольшую пилу
наточит, о Божьей не думая каре,
распилит убитых животных тела,
огромную печь раскалит добела.
Ползите скорей, муравьи и жуки,
летайте, стрекозы, по белому свету,
лежите, ракушки, под илом реки,
текущей на юг и впадающей в Лету.
О лев муравьиный, сиятельный граф,
сидящий в воронке огромного мира,
ты видишь, как сборщик лекарственных трав
запутался в стеблях хвоща и аира?
Ты видишь, как птичьего горца тюки,
и бороды мха, и голов колпаки
в тиши бакалейных и мелочных лавок
как рыбы, плывущие в волнах реки,
где водную пряжу прядут пауки
на круглые головы рыбных пиявок?
* * *
Молодой колючий ельник сыплет иглы на песок,
проползает рак-отшельник по песку наискосок,
чешую надев, как китель, жирный сом зарылся в ил,
к нам спустился избавитель - светлый ангел Рафаил -
врачеватель ран сердечных и других телесных ран,
и на поиск истин вечных душ пустился караван.
Празднуй тела заточенье хлебом, медом и вином,
чуя бурное теченье в узком русле кровяном.
Не в темнице, а на воле держим мы темницы тень,
ждут живущие в шеоле, что настанет Судный День,
но в конце судьбы короткой, на исходе грустных лет,
как в стакане с царской водкой, растворяется скелет.
Как же мне, расставшись с кожей, душу болью уколоть?
Как на суд явиться Божий, расточив по миру плоть?
Пряно пахнет можжевельник, а от слез осталась соль.
В окончаньях игол ельник тихо копит чью-то боль.
Каждый сам себе мучитель, и учитель, и отец,
жалкой жизни расточитель, смерти маленький светец.
И в сияющем потоке ходят рыбы вниз лицом,
и лежит в сырой осоке уж, свернувшийся кольцом.
* * *
Пространство выгнуто, как парус, -
везде закон его таков,
и составляют верхний ярус
большие лица мотыльков.
Покуда мы еще над бездной
по пленке тоненькой скользим,
своей печалью безвозмездной
мы Божий мир не исказим.
Жизнь, как вопрос неразрешенный,
мы оставляем на потом,
и дятел, разума лишенный,
и рыба вод с открытым ртом
похожи на ключи, из скважин
торчащие, - и видно им,
как человек обезображен
и сыт неведеньем своим.
Окончание книги Светланы Кековой
