|
ПАМЯТЬ
*
Давай-ка проверим, выверим и измерим
нашу память. Долгую дряблую память.
Десять слов, пятнадцать метафор,
десять табличек по три фигуры на каждой.
Давай измерим, выверим и проверим.
*
Они говорят, человек забывает
все, что происходило в первые годы жизни,
пеленки, пустышки, материнскую грудь, в которой
сорок пять лет спустя обнаружится рак.
Инфантильная амнезия, эпохальная амнезия.
В детстве ты хотел слишком много.
Потому и память отшибло.
*
Но я-то помню наш дом, наш двор в Старобельске.
Если не верите – хотите, план нарисую?
Дом стоит как раз посредине участка.
Крыльцо на сваях, узкая галерея.
Во второй половине дома жила Мавюська,
точнее Маруська, с пьяной своей семьею.
Это она показала мне через окошко веранды
страшное тело деда в гробу,
в блеклом бумажном веночке,
это она сказала – не бойся,
завтра придет казак и его закопает.
Сквозь облако пыли вброд проходили куры.
Тропинка сквозь огород, калитка в проулок.
Там, в глубине, больница, место работы отца. Оттуда
иногда выезжали машины "скорая помощь".
Их было две – москвич и победа, "Москвич" и "Победа".
Вечером видишь лишь фару и красный крестик на фоне
матового стекла, но по шуму мотора
легко-далеко догадаешься – "Москвич" или "Победа".
Это было важно, когда догадаешься, правда?
*
Ну что ты заладил, мама вздыхает, что ты заладил,
забыл, что меня уже восемь лет как нет на свете,
а тут и стирка скопилась, и молоко не скисает,
а нужно поставить трехлитровую банку на творог,
и пачка историй болезни осталась в подвале
разрушенной детской больницы,
а ты все повторяешь – память да память.
Отец говорит – мне второй год прописали таблетки
от болезни Альцгеймера. Память моя не в порядке,
но не настолько, чтобы не помнить,
что лечения этой болезни не существует.
Как, возможно, не существует самой болезни.
Лучше давай, вперебивку стихи почитаем.
Мандельштам или Тютчев. Опять ты сбился,
опять пропустил строку, перепутал слово.
*
Погоди, я помню, в Одессе, на даче,
которую мы снимали у самого синего моря,
жили-были старик со старухой. Старик все ахал да охал,
держался за поясницу, благодарил отца за леченье.
Ох, говорил старик, помирать буду, спасибо, вспомню.
Он, должно быть, давно уже умер,
воскрес, позабыл и вспомнил.
Так вот, в Одессе вдоль пляжного побережья
ходили два катера. Только два. Они назывались
"Прут" и "Жемчужина".
"Прут" – добросовестный траченый пароходик,
разжалованный в катера за служенье царизму.
Доказательства налицо: буквы "ять" на медных табличках,
бронзовый колокол, стершиеся ступеньки,
лавки красного дерева в темном угрюмом трюме
со светилами иллюминаторов в медных оправах.
"Жемчужина" – это совсем иное. Нос закругленный.
Сиденья на палубе вроде садовых скамеек.
Катер с тяжелой претензией на современность.
*
Так вот, перед тем как обогнуть мыс и открыться взору,
они подавали сигнал. По звуку гудка можно было
догадаться – "Прут" или "Жемчужина" и, догадавшись,
бежать на пляж, чтобы увидеть и убедиться.
Такие дела, Марина, не правда ль, забавно:
в Старобельске – "Москвич" или "Победа", в Одессе –
"Прут" или "Жемчужина". Всегда существует выбор.
Всегда существует простор для догадки или ошибки.
*
Вот отец идет по бордвоку, перед собой толкает ходилку.
Рядом с ним моложавый бухарец с двойной подкладкой,
я имею в виду кипу под белой спортивной кепкой.
Он втолковывает отцу поученье ребе,
услышанное накануне. Если есть некошерную пищу,
с каждой трапезой жизнь сокращается вдвое.
Я поражаюсь, как бухарец не понимает,
ведь рядом с ним человек на девятом десятке,
переживший войну, жевавший сухарь в окопе.
Или бухарец считает, что благочестье
открывает возможность жить бесконечно долго
и тянуть за собой подневольную долгую память,
как жестяную "трехтонку" на веревочке в детстве,
груженную сухим песком, просыпающимся дорогой.
*
Знаешь, Марина, я, кажется, понял: деленье
милосерднее вычитанья. Всегда остается что-то.
Пусть вдвое меньше жизни, но остается, еще вдвое
меньше жизни, но остается. И так бесконечно.
Парадоксы Зенона. Смерть нас не догонит.
Так и Ахиллу вовек не догнать черепаху.
Да и зачем? Все равно движенье не может начаться.
ТРИ ПОРТРЕТА
*
Это три портрета, Марина, три словесных портрета.
Нас учили этому в школе, лицо описать словами.
Быть может, затем, чтоб при случае рассказать чекистам
об облике сиониста, вредителя-инженера,
дивер-санта-Клауса или кого другого.
Словесный портрет – это процесс обратный
ремеслу иконописца, который Слово
Господне изображает с помощью Лика.
Впрочем, теперь словесный портрет не входит в программу.
Чекистам милей не описание, а фоторобот.
Расстояние между словом и ликом удлиняется с каждым часом.
Лик становится неразличимым, слово – неизреченным.
Три портрета, Марина, три старика, три старца.
1
Он лежит в постели. Наволочка на подушке
не первой свежести. Острый больничный запах
воцарился в комнате. Клочья кошачьей шерсти
лежат на столе рядом с пыльным конспектом лекций,
которые он, похоже, не прочитает
никому, никогда, ни теперь, ни в ином воплощеньи.
Почти безволосый череп. Цвет радужек – голубоватый,
водянистый; веки набрякли. Справа
лоб почти без морщин. Угол рта опущен.
Речь старика восстановилась, в отличие от движений
в правой руке. Рука приведена к телу, согнута в локте,
пальцы сжаты в кулак, который
никому в этом мире больше не угрожает.
Он говорит: "Теперь, когда мне известно,
каким бывает первый инсульт, я размышляю часто,
каким бывает второй, и – бывает ли третий?
Что еще меня занимает? Вы знаете, внучка
недавно покаялась в радикальной секте.
Теперь она ждет наступления лета,
чтобы креститься в открытой воде – в море или лимане.
Теперь она верит в Бога, ангелов, бесов,
ее сознанье наводнено фольклором.
Мифологическое сознанье. Разве я мог подумать,
что в нашей семье случится такое горе?"
Его затухающее сознанье также мифологично.
Просто мифы иные, герои скучнее
ангелов или бесов – ни крыла тебе, ни копыта,
только погоны (зеленые крылья погон), сабли и красные ленты.
Я вижу внучку его в длинной белой рубахе.
С тонкой свечой в руке она входит в открытые воды
вместе с поджарым пастором, облаченным
в строгий черный костюм. Он ступает по дну лимана,
как по паркету, в новых лаковых туфлях.
Костюму и туфлям конец. Но это – начало
вечной жизни спасенной души. С расширенными глазами
девушка входит в воду, в которой рыбы
(камбала или бычки) дышат святостью и святотатством.
А старика, Марина, утром найдут в постели.
Просто – найдут в постели.
2
Он стоит на перроне, в окружении тех немногих
родственников, что пока остаются
в этом мире, Он уезжает навеки. Вечность
называется "ПМЖ в Германии". Из колыбели
революции, Пушкина и Мандельштама
в колыбель нацизма, Клопштока и Гете. Рядом
с ним стоят чемодан и сумка. Вещей немного.
Холодно. Он в пальто, но без кашне и шапки.
Худая шея, острый кадык, маленький подбородок.
Высокий лоб, короткая стрижка. Торчащие уши.
Нос крупный, мясистый. Напряженные тонкие губы.
Я помню это лицо на сером телеэкране
нашего первого телевизора в шестидесятых.
Он вел передачи о подлинном (то есть зверином) лике
сионистов, баптистов, свидетелей Иеговы,
адвентистов седьмого дня. Когда судили
евреев-религиозников, он печатал статьи в газетах.
Так скверный мальчик прыгает на одной ножке
и тычет пальчиком – так вам и надо!
Теперь он беженец от чекистов и коммунистов.
То есть от себя самого. Нелегкое дело. Он ни о чем не жалеет.
Он не менял убеждений. Он везет их с собою.
Убеждения тяжелы, но немногочисленны. Скоро
поезд отходит. Пора попрощаться с телом.
................................................
Недавно мы говорили о нем с его бывшей студенткой,
красивой женщиной с пышными волосами.
Получается, этот монстр был хорошим, веселым парнем.
Не придирался к студентам. Что до студенток,
то он их просто любил. Ставил им без опроса
"хорошо" и "отлично". По слухам, оценка касалась
размера и формы груди. А ну, угадайте,
что он читал? Атеизм? Угадали с первого раза.
Я пытаюсь шутить: "Не удивляюсь,
что он в вас души не чаял: вы делали общее дело.
Губили души людей. Он был соблазн человекам,
вы, девушки, также были огромным соблазном.
Вот ты, например". – "О да, я была соблазном!"
3
Он сидит в старинном кресле с темной обивкой.
Лицо широкое, крупное. Очки в роговой оправе.
Строгий черный костюм. Полосатый галстук.
Скоро нам собираться к заутрене. Пасха Христова
стоит на пороге. Камень еще не отвален
от входа в пещеру. Плащаница на середине
храма, украшенная цветами. Несколько прихожан, наверно,
уже занимают места, зажигают свечи,
ставят на пол корзинки с пасхальными куличами.
Но мы продолжаем беседовать. До собора
десять минут ходьбы, если не торопиться.
Старик говорит о делах в соседней епархии. Слухи
о местном владыке уже достигли ушей Патриарха.
Возможно, вскоре будут приняты меры.
Я уточняю: "А правда, что архиепископ
любит юных послушников не по канонам?"
Старик смеется: "Говорите прямее! Вы ведь хотите
спросить, педераст ли владыка? Нет, он князь педерастов!
У него двадцатилетние парни в архимандритах,
с двумя крестами, с правом служить литургию
при открытых царских вратах до "Отче наш". Разговоры
о нем считаются чем-то постыдным".
"Да, – говорю, – разговор не для Страстной субботы".
"Именно для субботы! Господь на время
оставил мир. Тело лежит в пещере. Камень плотно привален.
Стража стоит у входа. Внешний сумрак сгустился.
Апостолы в страхе. Правило иудеев в субботу
предписывает покой. Ничего не поделать.
Но скоро свет воссияет! Наступит время,
когда воскреснет Господь, и больше не будет
ни печали, ни боли, ни сластолюбцев, ни иерархов.
Для меня, в силу возраста, это время настанет быстрее.
Но пора собираться. Давайте я помогу вам
надеть пальто, а потом вы поможете мне. Не возражайте.
Как-то мне говорил Николай Бердяев – только лакеи
не подают друг другу пальто. Что, хороша поговорка?"
УСЕКНОВЕНИЕ ВОЛОС
*
Это здание называлось "Дом быта" (ныне – Дом Бытия).
Там было все, что душе угодно: стирка, чистка, утюжка
плюс ремонт часов, очков, радиол, здоровья.
Баня. Бюро ритуальных услуг. Цветы. Бумажные ленты,
на которых, как на конвертах,
стоят имена отправителя и адресата.
В этом доме я сидел на вращающемся кресле.
На ручках кресла лежала дощечка-сиденье.
На настоящем сиденье, обитом коричневым дерматином,
покоились детские стопы в зеленых ботинках.
Сочетанье цветов, уже тогда вызывавшее отвращенье.
Щелкают ножницы. Блеклые прядки
падают на сероватую простыню, и машинка
снизу вверх скользит по затылку. Резкий запах
зеленого одеколона. Щиплет шею. Свободен.
Бабушка слишком резко тянет за руку
по направленью к фотографу. Результаты стрижки
должны сохраниться в назиданье потомкам.
И они сохранились. Помимо старого фото,
изображающего растерянного ребенка
в матроске, коротких штанишках и штопаных нитяных
чулках, осталась ненависть к парикмахерской. Седые патлы
одержимы страхом перед усекновеньем,
так же как и сама голова – благодатная почва
для роста нелепых фантазий и волосяного покрова,
так же мысли и строки, Марина, мысли и строки
не желают, чтоб их окоротили и привели в порядок.
*
По дорожке, присыпанной гравием, между кустов сирени,
по солнечной тропке, которую пересекает
тень монастырской часовни, навстречу друг другу
идут два почтенных архимандрита: А! Ваше высоко-
преподобие, здравствуйте, ваше высоко-
преподобие! Ваше! А я примеряюсь,
кто из этих двоих совершит постриженье.
Три прядки волос, три прядки, во имя Отца
и Сына и Духа Святого, все как положено,
вот постригается раб Божий Герман (?),
да хоть Герман, к примеру, Аляскинский.
Значит, три прядки, а он повторяет: Три карты,
тройка, семерка, туз, три и семь – священные числа.
Три прядки сжигают над свечкой. Плачьте, людие, плачьте,
погибает Ветхий Адам, навсегда погибает.
Он будет ходить по присыпанной гравием тропке. Его постригли.
Однажды, гуляя, он нагибается и поднимает гладкий
белый камешек. На камешке – новое Имя.
Его никто не узнает, Марина, и мы – не узнаем.
*
Дом Бытия перестроился. В нем появилось
много китайских кафе, в каждом – финская баня,
в каждой бане – девица с невиданной прежде ухмылкой,
в каждой ухмылке – соблазн, в каждом соблазне – возможность.
На втором этаже варят цыганское зелье. Табличка:
"Пользуйтесь общим шприцем! Выгодно и надежно!"
План-указатель служб и отделов необозрим, как небо.
Там поименованы четыре тысячи комнат,
все комнаты, кроме одной, в которой
мелькают ножницы, щелкают над головой ребенка,
и машинка снизу вверх скользит по затылку.
ЗАПАХ СТАРОСТИ
*
Два возраста имеют запах, Марина, ты, конечно, знаешь,
что это младенчество, старость, альфа, омега,
начало и завершенье. Когда ладья Харона
подплывает к постели старого человека,
поскольку сам человек не может передвигаться,
перевозчик может закрыть глаза: направленье подскажет запах.
*
В данном случае запах старости исходил от парня,
которому было за тридцать. Марина, он был одет опрятно,
и даже слишком опрятно, если вспомнить то время.
*
Я подумал: он не женат, о нем заботится мама.
*
Мы встретились с ним в одном диссидентском доме.
верней, во дворе диссидентского дома, верней, хибары,
носившей название частного домостроенья.
*
Было жаркое лето. Стол, сколоченный знаменитым
впоследствии политологом, стоял на подступах к огороду.
Как всегда, собралась разношерстная публика. Незнакомец
ораторствовал стоя. Тема была необычна: объединенье
православных и англикан (разумеется, против
католиков). Это тогда казалось возможным. Позднее
англикане признали священство женщин. Экуменизм свернулся
в калачик и спрятался. Не сыскать и поныне.
*
Женя был худощав, высокого роста.
Курчавые жесткие волосы. Полные губы,
почти что негроидные. Форма носа
не оставляла сомнений в еврействе владельца.
Но для опознанья было довольно глаз – чуть выпуклых, темных.
*
Женя казался веселым. Но взгляд оставался скорбным.
Он говорил чуть-чуть монотонно, возвысив голос.
Так читают паремьи. Он был чтецом в соборе.
*
Вот что узнал я позднее: мехмат, попытка самоубийства,
крещение, семинария, академия в Ленинграде, дружба с владыкой
Никодимом, которого в те времена называли
посланцем комсомола в Патриархии.
*
Время от Пасхи до Троицы он проводил в Одессе.
*
Обнявшись с ним на прощанье, я почувствовал запах.
*
В то лето один из друзей побывал в Москве и привез оттуда девицу.
Дочь посла куда-то, студентку МИМО. Ее прозвали Мимоза.
Прекрасное существо, не знавшее ни бельмеса
о жизни, при этом – свободных нравов.
Самое то, как говорил ухвативший ее счастливец.
*
Как-то раз мы все собрались все в том же
диссидентском доме. Мы говорили
о чем угодно. Наполовину
наша жизнь состояла из разговоров
и чтения книг, желательно запрещенных.
*
Беседа все не кончалась. Луна светила
на полную мощность. Мы сидели на застекленной веранде,
не зажигая света. Мимоза, понятное дело, скучала.
Потом на нее нашло. Она мгновенно разделась,
выбежала во двор и стала плясать обнаженная в лунном свете.
Мало того – каждые пять минут она приближалась вплотную
к окну и прижималась к стеклу сосками и носом.
*
Все делали вид, что ничего не случилось.
Разговор продолжался. Ребята сидели,
то и дело поглядывая в окно. Несовершенства власти
отступили на задний план. Я наблюдал за Женей.
*
Он сидел и молчал, опустив глаза. Потом на мгновенье
посмотрел в окно. Потом поднялся и вышел
в другую комнату. Спустя мгновенье
вернулся, снова взглянул, снова поднялся и вышел.
Я пошел вслед за ним. Он оглянулся. Согнул в колене
левую ногу и коснулся ладонью лодыжки.
Это был его ритуал очищенья. Ему не хотелось, чтобы другие
это видели. Меня почему-то он не стеснялся.
*
Мы стали встречаться чаще. Женина мама
жила по соседству. Его визиты
в нашу коммуну были почти ежедневны.
Я приходил, но реже: в квартире Жени
кроме матери – стройной
женщины под шестьдесят – угнездился запах.
Тот самый запах, Марина, который я почувствовал сразу.
*
Понятно. Там была задняя комната, где лежала
Женина бабушка с переломом шейки бедра. Ей было
за девяносто. Остался ли разум при ней? Не знаю.
Было так. Из комнаты доносился стон. Женина мать исчезала
за маленькой дверью. Мы туда не входили.
Женя молчал. Я не задавал вопросов.
*
Я увидел ее только раз, в гробу, и поразился
насколько она оказалась похожа
на мою бабушку. Или, скажу теперь, на еврейских женщин,
которые в старости горбятся и высыхают.
Бабушку похоронили. Запах остался надолго.
*
Маму Жени назвали библейским именем Эстер.
Но во дворе ее звали бабушкой Фирой.
Бабушкой, у которой не было внуков.
*
Так она мне и сказала – я бабушка Фира,
у которой нет и не будет внуков. Я ненавижу Церковь –
она отняла у меня радость иметь невестку
и вынянчить малышей. Я знаю, что Женя
никогда не женится. Они ему там внушили,
что женщины – это грязь. Наверное, он мечтает,
как будет сидеть в раю бородатым девственным старцем,
в белых одеждах, на золотом престоле,
лицезря белого агнца с крестом между рогами.
*
Ага! Значит, бабушка Фира знакома
с откровением Иоанна. Вот уж не думал!
*
Я мог бы ответить, что дело не в матери-церкви,
а просто в матери, в бабушке Фире, с которой
Женя связан темной страстью инцеста,
неразрушимой, невыносимой и сладкой.
Откуда я это знаю? Просто я видел,
как они смотрят в глаза друг другу.
Но я промолчал. И кто же скажет такое?
*
Вот, еще она говорила: он был большой комсомолец,
а теперь большой православный (а гройсер
православный), но он остался таким же.
Его покойный отец был такой же, но он был толстовец.
Мой свекор был хасидом. И он был такой же.
Я мучилась с ними всю жизнь. Нет, я не верю в Бога,
в проклятие или благословение Божье. Зачем? У Жени
веры хватит на всю семью. Избытком
он поделится с вами и вашей мамой.
*
В последнем Фира ошиблась – мама
до самой смерти была равнодушна к вере.
На меня она смотрела не с гневом, но с изумленьем.
С христианством ее примиряло то, что церковь
лучше пьянства или наркотиков. Так она говорила.
А штикл мишигинер. Кусок сумасшедшего. Хватит!
Я всегда оставался только куском сумасшедшего. Хватит!
*
В тот год нелепо погиб наш друг. Его отпевали
в кладбищенской церкви с архиерейским хором.
Отличный хор. Мне казалось, что это важно.
*
Женя стоял в стороне. Он молился и клал поклоны
как никто из нас. Лицо его было бесстрастно.
На поминки он не пошел. Прощаясь со мной, печально
Он прошептал: "Знаешь, я его не любил. Не доверял. Ты знаешь,
он жил на улице Щепкина, по которой
я обычно иду на литургию, а у него есть собачка...
То есть собачка есть, а его уже нет, но не в этом дело".
*
Во мне сработало что-то вроде профессионального автомата.
А он продолжал: "Я не хотел тебе говорить, но я знаю,
что КГБ поручило следить за мной всем, у кого есть собачки,
всем, кто живет на пути, по которому я добираюсь в церковь".
*
Боже, Женя безумен, давно безумен,
а я, психиатр, до сих пор ничего не заметил!
Но назвавший брата безумным достоин
геенны огненной. Я промолчал. Он тоже
не возвращался к теме. Поминки
по другу обернулись недельным запоем.
Очнувшись, я до поры позабыл о Жене и его паранойе.
*
Жизнь шла своим чередом. Фира и Женя
подали заявленье в ОВИР. Его немедля
уволили из академии. Сборы тянулись недолго.
Прощаясь, он подарил мне иконку Спаса,
написанную в тридцатых в Париже известным иконописцем.
Вот что он сказал на прощанье: "Теперь ты увидишь,
в нашем соборе людей будет много больше,
чем ты видел до моего отъезда. Раньше
людям было запрещено появляться в церкви,
чтоб им было удобнее наблюдать за мною".
*
Он был прав. Теперь людей в соборе намного больше.
Прежний владыка умер, второй был смещен по причине
немощи и юродства, ему на смену
пришел некто третий, почти примкнувший к расколу
и изгнанный духовенством. Четвертый владыка
царствует и поныне, но титул его изменился.
*
Все это заняло двадцать лет. В праздник Преображенья
я пошел в Синод зарубежной церкви,
в Верхний Манхэттен. Служил митрополит Виталий.
По окончании службы и целованьи креста прихожанам давали
кисть освященного винограда. Я приложился
и пошел по направленью к столу, на котором лежали
горкой темно-синие крупные гроздья.
*
Внезапно меня передернуло. Долговязый
седой человек подогнул левую ногу
и прикоснулся к лодыжке. Женя!
Я стоял у него за спиной. Он меня не увидел.
Я его не окликнул. Он был небрит, неопрятен.
Я потянул воздух носом – и сразу почувствовал запах,
отвратительный запах старости. Это значит,
бабушка Фира еще жива. Женя живет вместе с нею,
заботясь о ней, как умеет. Все хорошо. Беседер.
Кол беседер, Марина, полный порядок.
ПУБЛИКАЦИИ
*
Стихи о стихах – нет ничего скучнее.
Но обстоятельства, сопутствующие
стихам, часто бывают забавны или трагичны.
Нечто похожее Чаплин писал о сексе.
*
Итак, обстоятельства. Начало семидесятых.
Вот, мы с отцом в гостях у поэта.
В послевоенные годы они с папой дружили.
Позже приятель возвысился –
подборки, книжки, Москва. Жаль, на вершине
не удалось зацепиться. Он вернулся в Одессу.
Приятель отца говорит:
"Если тебе приходят в голову строки,
сразу подумай, можно ли их напечатать.
Если нельзя – не пиши. Так живется легче".
Мы уносим с собою плохую тонкую книжку
с дарственной надписью, содержащей
дельный совет. Книжка потом затерялась.
На другой день, вернее, вечер, в писательском клубе
я увидел фото автора в траурной рамке.
Потом говорили, что обе почки поэта
были изъедены раком. Сердечный приступ
был избавленьем от мук. Почки поэта, сердце поэта.
Отец говорил, что его покойный приятель
очень любил жену. Не мог на нее надышаться.
*
Отец в то время боялся внезапной смерти.
*
Смена кадра. Пять лет спустя. Я в столице.
Да, в столице. Со мной говорит Литератор:
"В ваших стихах недостает чего-то.
Вы что-то прячете. Я могу догадаться,
что именно. То, что вы написали, нельзя печатать.
То, о чем вы молчите, нельзя печатать.
Думаю, эмиграция – это единственный выход".
Все вышло наоборот. Он уехал, а я остался.
Я жил в Одессе. Известное дело – море,
тополя, платаны, каштаны, лестница – героиня
знаменитого фильма. Это решило дело.
Место, местность, соблазн оставаться местным.
Дальше – больше. Мои уехали. Я остался. С годами
мне стало казаться, что Бруклин где-то
в пяти кварталах от одесского городского сада.
Пространство и время –
Нью-Йорк и август слились воедино. Философ
называет такое смешение хронотопом.
*
Стыдно сказать, Марина, но я до сих пор ощущаю
себя юнцом из тех, кто бежит в субботу
к угловому киоску "Союзпечати" за местной газетой,
покупает и сразу смотрит на третью страницу,
раздел "Пегас" или "Белый парус",
и никогда не находит того, что ищет.
Часто мне видится маленькая ладошка,
одновременно пухлая и в морщинках
(с годами пухлости меньше, морщины глубже),
перед моим лицом развернутая вертикально:
погоди, еще рано, обстоятельства времени, места,
нужно ждать, извини, позвони, зайдешь на неделе.
Такая вот хиромантия.
Мимо проходит девица.
Ладошка гладит бедро. Но спустя мгновенье
вот она, ладошка, перед моими глазами.
Я гляжусь в нее как в зерцало. Вижу все то же:
лицо юнца с большим кадыком и маленьким подбородком.
Не узнал? Погляди на вторую виньетку слева,
третий сверху ряд группового снимка
выпуска 10-го "б" сто шестнадцатой школы.
Июнь шестьдесят седьмого, юбилейного года.
Пухлости меньше, морщинки, дряхлая дряблость.
И вот в ладошке-зеркальце отраженье иное –
торчащие волосы, борода седая,
залысины и подглазины. Этого я за версту узнаю.
Теперь мне понятно значенье жеста.
Стой, тебе уже поздно, теперь пусть идут другие.
И другие проходят, уходят и исчезают
в радужном облачке за светофором.
Посмотри, Марина, вот и ладошка исчезла.
Никто не держит. Я остался один на свете.
Никогда не пойду на угол за местной газетой.
*
Аналитик-фрейдист сам себе сказал бы
(я сказал сам себе): значимые объекты,
то есть люди, мы их так в своем кругу называем,
питаются нашим либидо, ненавистью и страхом.
Мы их надуваем, как дети – шарики, или, позднее,
мужчина влагает в кондом напряженье, усилье, разрядку,
но вот чехольчик с засохшим семенем валяется на газоне
центрального парка, как в песне, или в песке на пляже.
Вот забавный случай. Ребенком на Ланжероне
я подобрал резиновое изделье и спросил у папы,
что это такое, – конечно, я знал, но хотелось проверить,
папа беседовал с какой-то дамой
в раздельном купальнике, та оказалась проворной,
пяткой прорыла траншею – одним движеньем,
вот, мой трофей похоронен, песок утрамбован,
я любовался точным движеньем ноги. "Это так, упаковка,
соска для взрослых девиц". Сомнительность этой шутки
я оценил позднее. И тут, Марина, во мне просыпается аналитик.
Он говорит – ты почуял, догадливый мальчик,
что-то между твоим отцом и этой дамой.
Твоя находка была прекрасным намеком.
*
Правда, одна лишь правда, ничего кроме правды.
*
Теперь перейдем к иному предмету – каштану,
в тот момент, когда с ветки падает круглый зеленый ежик
и, расколовшись, высвобождает влажный,
чуть красноватый плод, изумительно гладкий.
Теперь каштаны валяются на тротуарах.
То ли каштанов больше, то ли мальчишек меньше,
то ли дети теперь иные.
Но я иногда, оглянувшись, если никто не видит,
поднимаю каштан, в ладони его сжимаю.
Это мне помогает легче идти без одышки.
Удается даже подняться без остановок
на высокий третий этаж к старому другу.
*
Фирменный бланк журнала "Мурзилка".
"Уважаемый Боря! К сожалению, Ваше стихотворенье
под названием "Ежик" написано неудачно,
да и по теме отдел не заинтересовало.
Мы печатать его не будем. Литсотрудник Бараев".
ТЕЛО
*
Ты пишешь о сходстве обнаженного женского тела
с лицом человека. Соски – глаза. О прочих деталях
легко догадаться. Я бы добавил, что торс Венеры
в этом смысле страдает расходящимся косоглазием,
двоеньем в сосках. Взгляд мужского торса прямее,
неподвижен, скучен, угрюм. Лицо недоумка.
Дразнится высунутым языком. Профессор Лилли,
большой любитель поговорить с дельфином,
накапав себе ЛСД на сахарный кубик,
в начале семидесятых, видел нечто такое –
обнаженное тело подружки стало лицом,
строило глазки, гримасничало. Но профессор
не испугался. Биография внутреннего пространства –
вот что его занимало. Я бы добавил, что лица,
явившиеся из разнополых тел, все равно мужские.
Изощренный Набоков, назвавший мокрой бородкой
венерины волосы между бедер прекрасной
дочки мельника, выходящей из речки, помнил об этом.
Всегда, вступая в сношение с женским телом,
оскверняешь лицо мужчины.
*
И еще я помню рисунок на сдвоенном листике,
вырванном из школьной тетрадки;
на уроке русской литературы его пустили
по рядам, хихикая. Там, на лугу, корова
с расходящимися зрачками. Гитарообразный вырез.
Перевернув страничку вместо лица коровы,
видишь голую бабу, какую зреющий пятиклассник
мог изобразить, потому что хотел увидеть.
*
Боги, как он хотел увидеть! Пляжные раздевалки
с широкими щелями или, зимою,
завешенный перекошенной простыней
сизый проем двери
в женское отделение общественной бани,
мимо которого проходишь в свое, мужское,
как будто бы ты – мужчина,
или розовое мелькание за занавеской
в освещенном окне напротив. Эти соски напротив –
эти соски не против. Парафраз популярной песни.
И, наконец, последнее. Сидя на стульчаке,
сжимаешь бедра теснее и, спрятав
то, что хочется спрятать,
глядишь на свой лобок треугольный
и видишь то, что хотел увидеть.
И еще – голос взрослого за спиною подростка:
смотришь – смотри – насмотришься, – так оно и случилось.
*
Теперь, старик, повесь на стене в кабинете
портрет придурка с втянутым носом,
треугольной испанской бородкой и выпуклыми глазами,
глядящими в разные стороны, и – ослепни.
ВСТРЕЧА
*
Пока Млечный Путь не назвали кокаиновою дорожкой,
пока Второе Пришествие не назвали "приходом",
остается шанс, Марина, протиснуться сквозь толпу и увидеть:
мы у самого края, никто никому не поможет.
*
И все же, Марина, когда наколотый урка в маршрутке
говорит мне прямо в лицо: "Я бы тебя зарезал,
но не хочу замарать твоей кровью белую куртку
этой девушки", а пассажиры
смотрят в окно или под ноги, будто бы рядом
все в порядке, – я благодарен сидящей
девушке в белой китайской куртке;
хорошо, что и с ней ничего не случилось.
*
Страх – это выпуклые глаза с радужкой стального цвета
и зрачками размером с булавочную головку.
ТРИО
*
Или еще история – из тех, Марина,
что узнаешь, когда ходишь с портфелем,
в котором лежит неврологический молоточек
плюс старорежимный тонометр, плюс камертон
и мини-фонарик. Последнее необходимо
не только для рутинной проверки
зрачковых реакций на свет, но также
для хождения в особо темных парадных.
Незаконная частная практика. Знаешь, Марина,
в молодые годы мы часто шутили:
переход от общей теории к частной практике
есть главный закон диалектики. Минус – налоги.
*
Их было трое. Высохший муж, скрученный паркинсонизмом,
сын-имбецил (в возрасте за пятьдесят). Приступы эпилепсии.
Иногда заторможенность, иногда возбужденье,
словом – полный набор, худшая часть психиатрии,
соединенная в одном пучеглазом теле.
Всем заправляла старуха, величественная, как идол.
*
Семья не нуждалась. Родственники из Сан-Франциско
присылали достаточно. Старуха раз в месяц
приглашала толковых, но бесполезных врачей. Советы
эмигрировать, поберечь себя, пригласить сиделку
отвергались с негодованием. Поместить в больницу
слабоумного сына – хотя бы на месяц? Нет, невозможно,
лучше я умру. Это звучало часто. Чаще, чем нужно.
*
"Лучше я умру!" – "Помилуйте, что же будет
с вашими близкими?" – "Мне все равно, что будет.
Пока я жива, я сделаю все, что нужно.
Я буду делать, что нужно, своими руками.
Я не доверю их никому. Мне неважно, что будет с ними,
если я умру (лучше я умру!). Я знаю –
это будет не больно. По крайней мере,
это будет недолго". В дверь стучат. "Заходите, Фира.
Да, у нас доктор. Сегодня он смотрит Володю,
а к Давиду я его вызову через месяц.
Заходите, Фира, садитесь. Спасибо, доктор".
*
Я понимал, Марина, старуха была одержима
жаждой мести. Жизнь ее оказалась адом.
Два безумца в одной квартире! К тому же старец
стал ее ревновать. Требовал секса.
"Если ты сама не хочешь, найми мне девку!"
*
Думаю, фраза "Я буду делать, что нужно, своими руками"
в этом случае не работала. На восьмом десятке
старуха блюла чистоту. В прежнее время
муж – прокурор из евреев-гебистов (такие были
даже в шестидесятых) не часто к ней приближался.
*
У него было много любовниц и сын, и сиделка
для имбецила-сына. То есть жена. "Подонок.
Сколько я от него натерпелась! Сегодня
я хожу за ним как за ребенком, но если
я умру (лучше я умру!), они все узнают!"
*
Что узнают они? Как беспомощны и одиноки?
Может быть, и узнают, но вряд ли поймут. Наверно,
так ребенок мечтает о том, что умрет,
а родители будут плакать.
Она своего добилась.
*
Она своего добилась. Я знаю это,
потому что недавно видел седого отечного человека
с выпученными глазами, роющегося в отбросах.
Я сразу узнал его. Он меня не заметил.
И что я мог поделать, Марина? Что я мог поделать?
Казалось, я вижу призрак старухи,
грозящей пальцем и шепчущей в ухо безумцу:
"Теперь ты узнаешь, что значит мать! Теперь пожалеешь!"
Он шевелил губами, как будто бы отвечал: "Теперь я знаю".
НЕНАВИСТЬ
*
Вот еще история. Она короче других и тоже
о женской ненависти. Знаешь, Марина, уж если
женщина ненавидит, то до конца, как в псалме Давида:
"Совершенною ненавистью их ненавижу".
*
Среди ночи меня разбудили. В селе неподалеку
бригадир рыбацкой артели, член бюро райкома
или обкома, не помню, короче, большая шишка
в масштабе района, кретин, коммунист со стажем,
алкоголик, как водится, тоже со стажем, свалился,
видимо, от инсульта. Скорая помощь ждала. Дорога
заняла меньше часа. Мы подъехали к лучшему дому
в этой мрачной деревне. Впрочем, хозяин
считался большим острословом, тяжелые шутки
типа "мандаты без даты" он повторял несчетно.
Он всегда смеялся. Но те, кто рядом, смеялись редко.
Подчиненных он просто бил. Доставалось и взрослым
сыновьям, и дочери, и, конечно,
грузной старой жене. Во время осмотра она молчала.
Старик лежал без сознания. Было ясно,
что это последние дни. Дыханье его прерывалось.
*
"Скорее всего, он умрет. Но на всякий случай
выпишу, что положено. Утром приедет фельдшер
и повторит инъекции. Загляну к вам после приема".
*
"Пышить, що бажаетэ. Нэ буду робыты ничого.
Нэхай лежыть як лежыть". – "Но зачем вы меня позвали?" –
"А щоб вы подывылысь на нього". – "Зачем вам это?" –
"Щоб не казалы люды, що я його вбыла".
"А с чего бы им говорить такое?"
"Бо я нэнавыджу його. Уси це знають".
*
Фельдшер явился утром. Она его не впустила.
К полудню старик скончался. Я приехал
и констатировал смерть. Старуха в черном
проводила меня тяжелым, угрюмым взглядом.
*
Его хоронили в районном центре. С речами, оркестром,
хуже которого, видимо, нет на свете. Старуха в черном
шла за гробом. Ее сторонились. Даже дети держались
в стороне от нее. В толпе шептались: "Убила!"
*
Этим дело не кончилось. В зале клуба,
где накануне пьяные парни били друг другу лица
(это были такие танцы), состоялась гражданская панихида.
Когда убирали цветы, кто-то в гробу заметил бумажку,
смятую в комок, лежащую сбоку. Она оказалась
цветной фотографией младшего внука.
Виновницу определили сразу – подружка
среднего сына, считавшаяся колдуньей.
Последовала расправа – прямо над гробом,
драка с матом, криками и слезами.
Лишь двое – покойник и старая женщина в черном
сохраняли невозмутимость. Им не было дела
до черной магии, хоть и по разным причинам.
*
Позднее этот ребенок лечился в больнице
по поводу пневмонии. Дело кончилось благополучно.
*
Хорошо, что цветное фото вытащили из гроба.
*
Со старухой никто не общался. Все говорили – убила.
ПОСЛЕСЛОВИЕ К ПЕРЕВОДУ
*
Когда переводишь Книгу Пути, Марина,
держись середины или останься
в центре круга: два варианта на выбор.
*
Я услышал щелчок, Марина. Когда-то
так друзья вызывали меня во двор, бросая
камешек в стекла
одного из наших огромных окон.
За окном я увидел старца
верхом на буйволе. А вот и голос:
"Вот слова, к которым ничего не прибавишь:
не удерживай уходящего,
приходящему не препятствуй,
держись середины".
Тогда я взглянул на стекло. Посередине
было отверстие слишком правильной формы.
От него расходились трещинки, подобные паутине,
сияющей в лучах прямого майского солнца.
Так и есть – на стене напротив щербинка.
Через минуту страх добрался до горла.
*
Я тогда стерег пятикомнатную квартиру
моих родителей, обреченную на продажу.
Родители были в Москве, в американском посольстве.
Обычный порядок: анкета, компьютерный номер,
интервью, документы, прощанье, "Боинг".
Я долго смотрел на дыру в стекле, на паутинку
расходящихся трещин. Потом на стенку
со щербинкой на штукатурке. Зачем все это?
Кому угроза, для кого посланье?
И тут – телефонный звонок. Я снимаю трубку.
Шипящий голос говорит мне в правое ухо:
"Ты понял, падла, или нам повторить еще раз?"
Ладно, говорю, понятно,
не вчера родился, повторять не надо.
Хоть я ничего не понял, Марина,
ни тогда, ни теперь – не понимаю.
*
Я сижу в санузле на крышке чешского унитаза,
упираясь локтями в колени, охватив руками
черепную коробку, шепотом повторяю:
"Не удерживай уходящего, приходящему не препятствуй,
наблюдай бесстрастно за проходящими мимо,
цени то немногое, что остается,
держись середины, ты понял, падла?"
Да, говорит старик, сидящий на буйволе, ты исхитрился,
вставил несколько слов от себя, талмудак-недоумок.
Согласен, Марина, я исхитрился. Но центр круга
для меня отныне и навсегда – дыра в оконном
стекле с расходящейся паутинкой трещин,
сияющей в лучах прямого майского солнца.
Я пойман в эту сетку, попался, никуда не деться.
Нет паука, есть дыра, отверстие. Этот хищник –
пустота – беспощаднее, чем другие.
Я сижу в санузле на крышке чешского унитаза.
Ладно, говорю, понятно,
не вчера родился, повторять не надо.
Ничего не понял, Марина, я ничего не понял.
БЛИЗНЕЦ
*
У меня был близнец, Марина. Он не был мне братом –
ни родным, ни двоюродным. Возраст также
не совпадал. Близнец был немного младше.
Различался и рост – близнец был немного ниже.
Мы были похожи, Марина, но не так, как две капли
воды, вина или спермы. Похожи иначе – снаружи
и изнутри. Нас часто путали – за тысячи километров.
*
Мне говорили на Пушкинской: "Как, ты вернулся?!"
Я отвечал: "Нет, Алик живет в Нью-Йорке".
Его вопрошали на Кони-Айленд: "Ты к нам надолго?"
Он отвечал: "Я – навсегда. Но Боря живет в Одессе".
Нам нравилась эта неразбериха. Позже из Праги
он писал мне: "Старик, ты становишься популярным!
Даже тут иногда нас путают. Не зазнавайся!"
Я отвечал: "Алик, гордиться нечем.
Одесситы, известное дело, встречаются всюду.
Но лет через двадцать ни в Одессе, ни в Тель-Авиве
нас никто не спутает и не вспомнит".
Как в псалме Давида, Марина, вот, – человек уходит,
и место его (точнее, местность) уже его не узнает.
*
Как-то он позвонил мне утром: "У нас тут полночь.
Я слушаю Кита Джарретта. Джессика плещется в ванной.
Скоро мы будем трахаться. А ты? Чем занят?"
"Слушаю Кита Джарретта. Думаю разводиться.
Собираюсь идти на работу. А кто такая
эта Джессика? И какие прекрасные муки
она принесла с собой? Или все в порядке?"
"Она пришла налегке. Принесла истерию,
паранойю, склонность к скандалам. Все как обычно.
Я передам ей привет от тебя". И тут нас разъединили.
*
Думаю, что не менее шестидесяти процентов
времени наших бесед составлял анализ
возлюбленных Близнеца, их неистребимой страсти
к господству, контролю, фиксациям и задержкам,
всему иному, что психоанализ считает
патологией либидо. После недельной страсти
очередная победа оборачивалась катастрофой.
Эти жалобы были подробны, стереотипны.
Я отвечал: "Разберись с материнской фигурой!"
*
Мать его доживала в каком-то кибуце.
Ей было за семьдесят. Близнец старался
держаться от мамы подальше. "Вот ты увидишь!
Эта старушка меня похоронит!" Так и случилось.
Вот, Марина, что значит пришлец и странник.
Бежал из одной страны, из второй,
институт заканчивал в третьей,
женился в четвертой, развелся в пятой,
потом работал снова в четвертой и снова в пятой,
совсем недолго в шестой, где и умер. Тело
мать схоронила в Святой земле (вторая страна по счету).
Здесь есть сходство с Моисеем. Никто не знает
места его погребения. Что до Моше, то, согласно Фрейду,
его могилой стали желудки голодных израильтян. Известно –
голод не тетка и пирожка не подаст. Тем паче в пустыне.
Близнец похоронен в сердце моем.
Или где-то еще. Не знаю.
*
Близнец состоял из проблем и женщин. Их было много –
и тех и других: приходилось в среднем
по две проблемы на женщину. У меня все было иначе.
Женщин было гораздо меньше. Проблем чуть больше.
На каждую женскую голову – минимум двадцать.
*
Со странствиями все было так же. Его носило
по белу свету зигзагами. Я умудрился
сменить отечество, не меняя квартиры.
Поменял и квартиру, но это случилось позже.
Список наших профессий был идентичен.
Медицина, потом психология, психоанализ,
журналистика – плюс поэзия, жалкие опыты в прозе.
*
Мне как-то сказали, что Близнеца поминали
в какой-то книжке Прозаика. Этого парня
я помнил отлично, Марина, – худой, долговязый.
Холодный, эгоистичный. Неужели он вспомнил
кого-то, кроме себя? Я пролистал нетленку.
Были помянуты имя и день рожденья,
накрытый стол, описание блюд. Цитата:
"Не было разве что жареных лебедей" –
блядь, такая обида!
*
В тот день он звонил мне из Праги. За ним водилась
склонность к ипохондрии. "Ты знаешь, на той неделе
мне просто сожгло пищевод. Я был в медицинском центре
при посольстве США. Прописали зонтак. Теперь мне легче".
Я ответил, что тоже страдаю язвой и принимаю
то же лекарство, но под другим названьем.
В последний раз мы обрадовались, что сходны
даже в таких деталях. "Пока!" Он повесил трубку,
спустился по лестнице и дошел до угла, откуда
ушел в последнее странствие... Боже, Боже!
Как же мог я не вспомнить: инфаркт миокарда,
особенно задней стенки, вызывает сильные боли,
имитирующие изжогу. Довольно часто
мне приходилось жестко, категорично
убеждать приятелей сделать кардиограмму
при подобных симптомах. Но наше сходство
с Близнецом сослужило плохую службу.
Я привык: у нас все похоже. А оказалось – иначе.
*
Ты знаешь, Марина, что чувство вины
входит в структуру горя.
Позже горе проходит,
но чувство вины остается.
ЕЩЕ ПОРТРЕТ
*
Возможно, вы были знакомы, Марина.
Там, где ты училась,
он был стариком-профессором, на другом факультете,
не по той специальности, но слишком известным
и забавным, чтоб не узнать при встрече
в коридоре или в стихах. Вслушайся: вдруг припомнишь?
*
То-то будет радости! Стол накроем:
круг с алфавитом, пустое блюдце,
красная риска по краю. Все, что необходимо,
когда вопрошаешь призрак. Что делать, если
он еще жив? Не знаю. Даже
если он еще дышит, все равно его разум
разрушен до основанья. Я полагаю,
что в данном случае в потустороннем мире
он в большей мере, чем в этом. Пребывающий в коме
есть не больше чем тело. Но и не меньше чем тело.
*
То и плохо, что призрак был юношей
или даже мальчишкой,
говорящим на двух языках – русском и идиш.
*
Оба наречия он позабыл позднее:
их сменили иврит и английский.
*
Так вот, мальчишка в каком-то кибуце,
сидя на низенькой табуретке,
смотрел на задние ноги рыжей коровы
и огромное вымя. Он дергал соски, и струи
молока ударяли в оцинкованное ведерко.
*
Ведерко и вымя составляли мир человека,
принудительный мир, в котором ему предстояло
выжить, чтобы сбежать. Вымя рыжей коровы –
слишком маленькая Вселенная даже для парня,
родившегося на Украине в сожженном местечке.
*
Его отец был художником, слишком известным,
чтобы заботиться о жене, скованной полиартритом.
Дети были не в счет. Особенно старший мальчик.
*
Мать, журналистка, писала на идиш
в левую газетенку статьи о задачах
борьбы мирового пролетариата
против не менее мирового капитализма
и сионизма плечом к плечу с арабским народом.
*
Да, с арабским народом. Кстати, о рыжей корове
говорит вторая сура Корана.
С той коровы не было толку – ни плода, ни удоя,
и ее принесли в жертву Аллаху.
*
Позднее, в Канаде, он думал о самоубийстве.
Обычная формула – "смерть и любовь" породила
желание хоть разок трахнуться перед смертью.
Он был слишком робок,
чтобы рассчитывать на взаимность
продавщиц супермаркета, где он работал на кассе.
Он пошел обходным путем, вернее, поехал
в город Нью-Йорк, чтобы купить проститутку
и, расплатившись сполна, броситься вниз с небоскреба.
Он не был согласен на меньшее. Это решенье –
умереть, достигнув высот, в переносном смысле –
стало его девизом. Тогда, в Нью-Йорке,
он не покончил с собой, поскольку
не смог найти проститутку. Полиция нравов
сохранила науке будущее светило,
не подозревая об этом.
В католицизме есть термин: "избыточные заслуги".
*
Он был почти гениален во всем. Хозяин,
заметив это, возможно, спасая душу
или даже две – его и свою, выделил крупную сумму
и оплатил учебу в колледже. Как-то в общаге,
полуголодный студент, он раздавил таракана,
забросил его на совок и спустил в унитаз. Вернувшись,
он увидел – лежит на полу тараканья лапка
и дергается. Прости, Марина, я понимаю,
картинка, вызывающая отвращенье.
Но он подумал: "Это я, Господи, я – тараканья лапка,
я лежу и дергаюсь, сохраняя
остатки ненужной и обреченной жизни
перед ликом Твоим. Благословен Ты,
Господь, Бог наш, Царь Вселенной,
хранящий остатки жизни". Эта молитва
была единственной в его жизни – или остатках жизни.
Атеист и сын атеистов, он оставался левым
настолько, насколько это было возможно.
*
Надеюсь, Марина, Господь помянет
душу его ради этой одной молитвы
с любовью и состраданием, так же,
как мы вспоминаем его в эти минуты.
ПАМЯТЬ-2
*
Давай-ка проверим, выверим и измерим
нашу память. Долгую дряблую память.
Десять слов, пятнадцать метафор,
десять табличек по три фигуры на каждой.
Давай-ка измерим, выверим и проверим.
*
Они говорят, что в старости наши воспоминанья
разрушаются в обратном порядке:
от недавнего – к давнему, от сложных вещей – к простому,
от безличного – к личному, это похоже
на путешествие в прошлое – экмнезия,
или "закон Рибо". Из всех законов
закон Рибо подлежит отмене одним из первых:
жестокость, непоправимость, нарушение прав человека.
*
Был друг у меня. Мы сидели ночами
за игрою в карты, внимая слаженным звукам
хоровых концертов Бортнянского. Наперебой читали
Пушкина и Пастернака. Пили кисляк. Шатались
по вечернему городу. Женились и разводились.
Крестили детей. Потом детей кумовья увозили
на ПМЖ в Америку. Жизнь продолжалась.
Да. Жизнь продолжалась, Марина. Потом меня зацепили
компетентные органы. В первый раз допрос затянулся
на семь или восемь часов. Когда я вернулся,
в дверь ко мне позвонили. Друг стоял на пороге
с бутылкою "Твиши". "Ну, рассказывай, как там?" –
"Откуда ты знаешь?" – "Довольно простая загадка.
Представь, твой приятель исчез – ни дома, ни на работе
не достучаться. Коллеги мычат в телефонную трубку.
И это когда вокруг сплошь обыски и допросы.
Куда же еще затянут приличного человека?"
*
Действительно, обыски шли чередой. Телефоны
приносили дурные вести: "Приходили из библиотеки.
Просили срочно вернуть казенные книги.
Две книги забрали сами. За остальными,
вероятно, придут позднее". Наивно, Марина,
но в те времена мы любили играть в подобные игры.
Самиздат называли ватой, советской власти
достались нежное имя и отчество Софья
Власьевна. Даже "Доктор Живаго"
был известен под псевдонимом "Медработник Юра".
"Архипелаг ГУЛаг" назывался "Острова в океане".
Хемингуэй не обиделся. На октябрьскую годовщину
пили первый стакан за столетье советской власти,
чтобы все мы дожили до этого юбилея,
кроме виновницы торжества. Но времена менялись.
КГБ мужало. Брежнев дышал на ладан.
С библиотеками приходилось прощаться.
*
Мне тогда казалось странным, что друга
так и не пригласили в большое серое учрежденье
(так он говорил, но я, признаться, не верил).
В самом деле, откуда они узнали о разговорах
о Николае Втором, о моем секретном крещенье?
Знавших эти детали было раз, два и обчелся.
Но мы продолжали дружить. Нас развела перестройка.
Антисемитизм становился модным. Шли разговоры
о том, что евреи (жиды) не талантливы, а мастеровиты,
они – часовщики и портные – в литературе
остаются мастеровыми. Друг мой тогда связался
со стариком-баснописцем, с его подачи
он мне как-то сказал, что я не способен
говорить по-русски, то есть, на каком бы наречии
ни говорил еврей, он говорит по-еврейски.
В моей гортани русский язык превращается в идиш.
Так у меня устроен гипоталамус. Друг был инженером.
Анатомия центров речи была ему неизвестна.
Я не стал возражать. Мы перестали встречаться.
Разве только в храме на Пасху кивали друг другу,
но обходились без поцелуев. Христос Воскресе!
*
Недавно мы снова встретились. Он был приветлив.
Мы обнялись. Начался разговор. Вскоре я понял,
что друг не помнит о нашей ссоре,
о моем разводе, о своей недавней болезни.
Он рассказал, что не смог мне дозвониться
по телефону, который восемь лет как изменился
вместе с домашним адресом. Позже, увидев
у меня в руках том Солженицына, он удивился,
как я могу не бояться открыто ходить с подобной крамолой.
"Впрочем, ты всегда был таким". Он погрозил мне пальцем.
*
Для него вернулись восьмидесятые годы.
Разговоры об афганской войне продолжались.
Каждый раз, встречаясь со мной, он удивлялся,
как долго меня не встречал и как я постарел. Однажды
он при мне посмотрел на свое отраженье в витрине.
На мгновенье в его глазах я увидел ужас.
Но – вот опять мы идем вдвоем, и улыбка
на его лице. Я радуюсь примиренью
и возвращению в прошлое. Да, Марина,
согласись, это было славное время.
Впрочем, ты тогда уже несколько лет проживала
в лучшем мире, верней, на Западе, куда когда-то
жрецы уносили тела египетских фараонов.
*
Пришедше на запад солнца, видевше свет вечерний...
*
Давай-ка проверим, выверим и измерим
нашу память. Долгую дряблую память.
Десять слов, пятнадцать метафор,
десять табличек по три фигуры на каждой.
Давай-ка измерим, выверим и проверим.
|
