|
* * *
Плещется отраженье
под самым окном с утра.
Уличное движенье –
лодки и катера.
Резкий ветер продольный.
Времени скорый шаг.
Смолкнув, звон колокольный
молча стоит в ушах.
Смотришь – о, не смотри так,
словно листаешь альбом
довоенных открыток,
выдержанных в голубом.
Мраморные ступени
уходят на глубину.
Карнавальные тени
расхаживают по дну.
* * *
По случаю прекращения очередной чумы
построен храм, где можно читать псалмы.
Гондольер в плаще будет глядеть с кормы
на облака молочные, на кормящие купола,
на пухлые детские каменные тела,
даром, что с крылышками, а ни грамма тепла.
Мостики – дужки над цепью невидимых позвонков,
составляющих стержень канала, который внутри не таков,
каким представляется сверху водянистым глазам стариков, –
руки и отражения дрожат – поди разберись!
Прекращение эпидемии – праздник, прежде всего, для крыс,
они умирали первыми. Глядящие сверху вниз
на хвостатых страдалиц радуются, пинают ногой
один издыхающий экземпляр, а за ним – другой;
тельце плывёт по каналу, лапки торчат над водой
со всем смирением, на которое способен зверёк,
что полгорода на вымиранье обрёк.
Фаршированная заразой блоха скачет вдоль-поперёк.
Город нижет стеклянные бусины, затевает очередной
бал-карнавал, радуется Богородице, как родной,
строит новую церковь, для ровного счёта не хватает одной.
* * *
Ложь, что здесь не снятся кошмары. В стопке белья
на дне твоего чемодана, между страниц привезённых книг,
неотвязные, как лёгкий запах гнилья,
как уроки-упрёки, даже если забываешь о них,
сны рвут на части хвалёный ночной покой
всюду, даже в этом городе, поставленном на островах,
раньше ты был иной, теперь ты тоже такой,
никто, звать тебя никак, и место тебе – саркофаг.
Украшенный барельефами, где Христос, безбород,
сидит с виноградной гроздью, что твой Дионис,
где по углам ангелы разных пород:
кто глаза закрывает крыльями, кто со страхом взирает вниз.
Вниз, туда, где раскачиваются приморские города,
даже этот, сломавший тебя, потешавшийся над
твоим убогим сознанием, сдавленным, как вода
в канале, под самым окном, где в ряд
выстроились гондолы, зачехлённые до утра,
где раскачиваются фонари, ограничивающие тьму,
где пахнет предзимней хвоей, поскольку уже пора
готовиться к Рождеству в холодном чужом дому.
Если больше проснуться негде, не проснёшься нигде
и увидишь отсвет фонаря, пляшущий на воде.
* * *
Карминная штукатурка валится, что шуба с плеча,
обнажая добротную кладку трёхсотлетнего кирпича:
очередная стена, дверь, в которую (по которой) стуча,
попадаешь в историю средних и последующих веков,
буроватых картин, вытоптанных половиков,
золотых мозаик, в которые, бестолков,
тычется голубь, хлопая крыльями – как залетел
туда, где точечное сияние – поверхность двумерных тел,
где время почти уничтожено: остаётся предел.
За ночь вода поднялась на ступеньку. Заводит мотор
лодочник под окном. Знаменитый собор
ударяет в колокол – узнаю боевой задор
краткого Марка, с его любимым словцом
"немедленно", под диктовку Петра, обернувшегося ловцом
человеков, стоящего на корме с вытянутым лицом.
Лодка, плывущая по каналу, в чём-то сродни
лодке, плывущей на сводах, – апостолы в оны дни
переиграли цезарей, на двенадцать – двенадцать. Они
опускают в златые воды знаменитую сеть,
попав в которую, тебе остаётся висеть
между каменною землёй и смальтовым небом, петь
осанну, хотя тебя и не слушают. Гриваст, крылат и плечист,
лев открывает книгу – первый, мраморный лист:
"Мир тебе, Марк, мой верный евангелист".
* * *
Сегодня вечером в церквях, почти что во всех,
будут играть Вивальди – концерты, обречённые на успех
среди тугоухих пришельцев, не имеющих прочих утех.
Четыре времени года. Затем – небольшой прицеп
из Моцарта или Гайдна, помещённых в мраморный склеп
с отличной акустикой. Вечером город слеп,
и ему отвечают тем же, обращаясь в слух, виолончель,
скрипки, альты, что за щекой карамель,
музыка раскачивается, как над бездною колыбель.
При свете струнные замолкают. Раздолье колоколам,
особенно в полдень. К мессе спешат, как по делам.
Проблемы с Богом решают, как всюду, с грехом пополам.
При свете город не столько на поверхности вод,
как Дух до начала, сколько сам в себе. Совершая обход,
упираешься лбом в повторы. Демонстрация мод
в витринах справа и слева. Маски со всех сторон
выставляют носы, вуали, перья, чернее, чем у ворон,
пустые глаза, белые зубы, золотые зубцы корон.
Наконец выходишь на площадь. Вот – различимый едва
лев на высокой колонне. Не дотянуться до льва.
Плывут, как тяжёлые баржи, ближние острова.
* * *
На одной из мозаик Собора изображён он сам,
проще и гармоничнее, к вызолоченным небесам
обращающий увенчанный крестом кружевным
полусферический купол. Так и живым
приходится внутренний уплощённый образ нести.
Упрощённый, вызолоченный, узнаваемый, несмотря
на тысячи мелких неточностей, что, как зёрна в горсти,
сжимает ангел-Стрелец, стоящий в конце ноября.
* * *
На каждом углу канала и улицы подтянутый, молодой
мужчина в плаще и шляпе предложит вам
катанье на гондоле – над водой или под водой,
он, конечно не скажет, и кто поверит словам,
сказанным на языке, равно чужом для вас
и для него, иллюзия понимания разве что рыб
с чешуйками слюдяными потешит. Словарный запас
раз два и обчёлся. Отражённый прогиб
очередного моста замыкает кольцо,
сквозь которое проплывают удвоенные катера.
Мифическое существо прячет своё лицо
в плавниках, расцвеченных, как старинные веера.
* * *
Представляю себе божество, отщёлкнувшее год
жизни на счётах, тех, что немного поздней
назвали советским компьютером, род –
женский, сидит за фанерным столом, на ней
кофта, на стене – объявление: культпоход,
к примеру, в царство теней.
Ластик и карандаш, простая ручка с пером
номер два, ободранный коридор,
лампочка без абажура, чуешь нутром –
перегорит и будет висеть на проводе, как укор
мужчинам. Аптечный флакончик: бром
с валерьянкой, ландышем, прочий вздор.
Фантазии, не слишком уместные под потолком,
который держится на балках трёхвековы́х.
Но на странице Книги Жизни с загнутым уголком
нет венецианских интерьеров как таковых.
Всё больше школа, Игорь, удачно командовавший полком,
поскольку полк погиб, а князь остался в живых.
Остаться в живых, выжить – это у нас пока
общее, князь, вырваться из-под колпака
пространства, времени, губчека, Кончака,
как говорят в народе, где неволя, там и побег.
И мы бежим без оглядки, и покрывает снег
бесконечную степь, над которой нет-нет, а вертикаль –
колокольня с церквушкой, кампанила с киезой, даль
свободна от признаков жизни, невелика печаль.
* * *
Вода в каналах взбухает. Думаешь о паре высоких сапог
в доме прекрасной хозяйки. В ту же минуту Бог,
вспомнив обетование, отменяет потоп,
остановив его где-то на уровне стоп,
и возвращает воды в Адриатику, откуда они
и пришли. Жаль, погожие дни
ещё безвозвратней. Месса, сжавшаяся до тридцати
минут, уместившаяся в закутке храма, куда по пути
мы заглянули, в полном ходу: орган
наполняет пространство, как напиток – стакан
в каком-нибудь знаменитом венецианском кафе,
где сидишь не то чтобы подшофе,
но подавленный изобильем красот
на пятачке пространства в несколько сот
квадратных метров. Не думал, что меня сюда занесёт.
Но как занесло, так и вынесет в мир иной,
как в каноне поётся, "морскою волной
древле покрыша", и встанут стеной
воды, и каракатица выпятит глаз
на пришельца, и, раздуваясь во много раз,
выпустит облако сепии, и нахлынувшая тьма
отпразднует победу над проблесками ума.
* * *
Хорошо – не сезон и дождь. Бутылочная муть
воды гуще прежнего, обломки, огрызки плывут
туда не знаю куда, всё выше и выше, ещё чуть-чуть
и перехлестнёт, поднимется на тротуар, что тут
поделаешь, знал, куда едешь, выставлен град
на скалах, на сваях. Могучий надводный флот,
галеры, фрегаты. Нескончаемый маскарад.
Фрески, росписи, статуи. Неизменный полёт
смешанной стаи чаек и голубей,
отражённый в лужах. Вспарывает на ходу
грудь косматого облака колокольня ещё грубей,
чем нож анатома. Погода в этом году
не удалась, старожилы не помнят, а чтó, скажи,
старожил может вспомнить, чтó может старец извлечь
из руин рассудка и памяти? Отражённые этажи
подрагивают, и вода стекает с немощных плеч.
* * *
Маг, астроном, разумеется, еретик,
пригретый временно при дворе,
поскольку шум вокруг его имени поутих,
а человек полезный. Тепло в декабре.
Вода в лагуне плещется. Нарядный собор, куда
ему дорога заказана, сияет под синевой
опустошённого неба, где не сыщешь следа
облака, ангела, в котором теряется твой
одинокий голос. Враждебный квадрат
огромной площади, по которой идут
нарядные дамы в синем, едут всадники в ряд
в красных камзолах и чёрных накидках. Тут
все одеваются так. Толпа пестра.
От добра не ищут добра. Не убежишь. Исход
ясен – ему не избежать костра.
Но это не завтра. Когда-нибудь, через год.
* * *
Всё от рождения отражённое начинает жить
двойной и бесстыдной жизнью. Что предложить,
кроме собственной красоты, наготы, твоих
бессчётных изображений на плёнке, бумаге, цветных,
чёрно-белых, тонированных, всё это погружено
в глубины глáза – стекловидное тело, глазное дно.
Термины анатомии: зрительные пути,
перекрёст, сияние, птичья шпора – помогут прийти
к общему мнению, знаменателю, исходной точке, куда
возвращаются древние прекрасные города
с отвратительною историей. Едва
начнёшь вспоминать, увидишь, как катится голова,
как царёк соседнего острова пьёт отраву из рук молодой
оторвы-венецианки, не считая это бедой,
поскольку эпоха такая и город такой,
и неизбежная смерть, дарованная рукой
прелестницы, тоже прелестна – пока отрава войдёт
в силу, пока на лбу не проступит холодный пот,
успеешь ещё с отравительницей разок
переспать, и семя уйдёт в неё, как вода в песок.
* * *
"И новые тучи придут вслед за прежним дождём".
Екклесиаст – о зимней Венеции. Этот город рождён
из воды, для воды, во имя воды, для серебристых рыб,
покрытожаберных, ракообразных, моллюсков, медуз
(каждая как стекловидный пульсирующий гриб) –
более, чем для холёных, хвалёных муз.
Место, в котором пришельцев в тысячу раз
больше, чем жителей, под напором глаз
и объективов поддаётся, притворяется тем,
что хотят увидеть, оставляя несколько тем
для размышления, несколько слов – таких, как "стиль
архитектуры", "византия", "гондола", штиль
на водах, ни облачка в небе, но приходит зима
и порядки наводит сама.
Между серых створок, что сомкнутся вот-вот,
живёт жемчужина Адриатики, но живёт
иначе, чем нам хотелось бы, показывая себя
в новом, тусклом свете, в оболочке дождя,
возможно, по-прежнему нас любя,
но не щадя.
* * *
В каждой лавке – фигурки Марии, Младенца, царей,
пастухов и пасомых – овец и коров.
Ожидание Рождества, распродажа, уценка ангелов и зверей,
ёлок, радужных шариков. Под надёжный покров
облаков уложен город, праздничные лотки
заполняют площадь, помогая забыть о том,
что тьма подступает к сердцу, что дни совсем коротки,
страшно подумать, что будет потом.
По тёмно-зелёной поверхности скользит, замедляя ход,
пряничная гондола, на корме – расписной
гондольер с веслом. Поёт. Уходящий год,
ему подпевая, кашляет, повернувшись спиной
к бытию, прибавляющему обороты, невмоготу
ждать три недели! Хочется, чтобы скорей.
И в ожидании, заполняя вселенскую пустоту,
мы расставляем фигурки Марии, царей, зверей.
Пластикового Иисуса укладываем в колыбель,
под ёлочкой, танненбаум, оставь нам долги за то,
что мы оставляем, колядки, кэролс, ноэль.
Устами Младенца глаголет Истина. Не слышит почти никто.
* * *
Субботний вечер. Город почти пустых
ресторанов, церквей, площадей, включая святого Марка, затих,
свернулся, спрятался в раковину. Час проплутавший зря,
на углу заблудившийся разглядывает карту у фонаря.
Лучшее место в это время – у алтаря.
Симеон Маленький (Пикколо) – последний оплот
латыни в зимней Венеции. Обтянутый кожею переплёт
старинной книги. Две женщины – вот вам божий народ,
житейское море переходящий вброд.
Служат тихую мессу. Сакральная пантомима. Спина
предстоятеля, двое служек. Затворена
дверь Спасения. Все, включая карликовый орган,
молчат – а о чём говорить? Христос-пеликан,
расклевавший собственную грудь, кормит кровью птенцов
молча. В конце концов
Тот, кто Слово сам по себе, имеет право молчать,
пока седьмая печать
не сломана. Купол без церкви. Так затейник-Наполеон
назвал Симеона Пикколо. Сегодня он
был бы прав во всех отношениях, тут
дело не в архитектуре. В небесах в расчёт не берут
форму сооружений, не имеет значенья число
прихожан. Из всех измерений остались добро и зло.
Ite, missa est. Служка поёт грегорианский хорал
так бесстрастно, как будто Христос не рождался и не умирал.
* * *
Он видел – те же ноги, что вчера
топтали церковь, встали в первый ряд
на клиросе, и свечечки в руках,
замаранных по локоть, что ж теперь?
Что ни скажи – подведена черта,
и те, кто точно знали, что творят,
давно забыли о своих грехах
у двери рая – и стучатся в дверь.
При галстуках, костюмах, при часах
ценой в две жизни, при чужом-своём,
в законе, при погонах, при тогда
и при сейчас, при жизни и потом.
Обителей немало в небесах.
Небытие сроднится с бытиём.
В реке забвенья тёплая вода.
Сияет вечный Свет в гробу пустом.
* * *
Иосиф с бутылкой кьянти плетётся домой, в отель,
в нетопленый номер, накрахмаленную постель,
город кренится, что парусник, севший на мель.
Легато мостиков соединяет то, что могло
быть мелодией, но стало набережными. Стекло
во всех цветах и видах глядит из витрин. Тепло.
Тепло и темно, и муторно. Призраки тех, кто тут
безвозвратно был до тебя, уже ничего не ждут,
слишком прозрачны, бесплотны, и слишком крут
спуск в подземелье, он же – подъём к облакам,
в стратосферу, в космос, мать его, к прошлым векам,
двадцатому – в том числе, к девственным старикам
в белых одеждах, росписям на потолке,
оку всевидящему со слезой в уголке,
уху всеслышащему, к всемогущей руке,
сжимающей вселенную, как мотылька в горсти,
всегда остаётся выбор – погубить или спасти,
страшно выпустить, некуда дальше нести.
* * *
Просто надпись на камне.
Спи, мой долгожданный мальчик,
умерший прежде рожденья,
ставший невинной причиной
смерти своей матери,
оставившей меня
безутешным, с пятью дочерьми.
Спи, мой долгожданный мальчик,
спи спокойно.
Это всё, что осталось тебе,
не увидевшему света.
Просто надпись на камне.
* * *
Они дружили. Много лет спустя
после кончины первого другой
сидит в кафе. Прекрасное дитя,
дочь-пятилетка, левою ногой
раскачивая, смотрит сквозь стекло
на площадь, где вовсю гуляет дождь,
холодный ветер, но в кафе тепло.
Кусаешь пряник, ничего не ждёшь.
Что помнит он о первом? Что дымил,
как паровоз, писал на языке
не слишком популярном, говорил
ещё на двух, читал, держа в руке
стопарь. Перечисление утех
почившего. Но нам, живым, сложней
понять, что помнят мёртвые о тех,
кто смог их пережить. На склоне дней
найти иное счастье, жить втроём
в палаццо, на прогулку дочь вести,
и юная жена глядит в проём
высокого окна. А как снести
взгляд времени, тяжёлый, иногда
враждебный, сверху вниз – наверняка,
в том городе, где мрамор и вода
считают не на дни, а на века?
* * *
Пройди наискосок по лучшей из площадей,
где столпники – лев и Георгий, где купола
запряжены четвёркой бронзовых лошадей,
угнанных из Царьграда. Где все дела –
фотографироваться, прикармливать птиц,
сидеть за столиком, разглядывая дно
маленькой чашки, по изгибам границ
кофейной гущи гадая о том, что знаешь давно.
Растратишь всё до гроша, как ни береги.
Жизнь чем слаще, тем меньше, что леденец.
Площадь-хищник ходит, сужая круги,
ожидая, когда ослабеешь вконец.
* * *
Крохотный островок. Развалины монастыря.
Всех руин – четыре массивных стены
с готической прорезью окон. Получается, строили зря:
ни монастырь, ни остров никому не нужны.
Их объезжает катер, направляясь туда,
где остался огромный собор на пятьдесят человек
прихожан, плюс – мощи святого. Мозаика "День Суда"
не имеет равных – тринадцатый век.
Иконостас уцелел частично. Колонны стоят,
как их поставили. За стеклом – футляр для святой
мумии, бородатая маска, тот, должно быть, и свят,
кто нетленным уложен в ковчег золотой.
Если кто не верует в бестелесность, тому
утешение – мумия, древние камни, крик
вечерней птицы, рассекающий загустевшую тьму,
составленный из фрагментов чужой мозаичный лик.
* * *
Если архитектура застывшая музыка, то важны
тональность, гармония, тема, какой-нибудь ре мажор,
аллегретто, дольче, мольто виваче, и кто на ны,
когда за нас оркестранты и дирижёр,
когда аккорды струнных уносят ввысь
любое ничтожество и наполняют собой
бестелесных, что у престола в кольцо сплелись,
ударились оземь, обернулись резьбой
по мрамору, отразились в зимней воде,
отродясь не скрывавшей лица под коркою льда.
Ты не менее счастлив, чем больше уже нигде,
просто больше негде теперь уже никогда.
|
