Ночью Мамлюк, как лис, прошел по селу и срезал яйца 14-ти петухов. Запершись в сараюшке с нестругаными стенами, обклеенными девушками из календарей, он принялся за приготовление состава. В глиняной макитре макогоном растер петушиные яйца, мерной ложечкой добавляя то зеленого имбиря, то мускатного ореха, душистого горошка и перечной эссенции, гвоздику, циннамон, сушеную индийскую землю, пальмовые семена, зовущиеся в народе семенами интеллигибельности, а также унцию хайдарабадской бертолетовой соли, четверть унции шафрана и кусочки коры дерева мандрагоры, проросшего из семени повешенного арабского юноши. Все это он тщательно истолок и растер, подмешивая понемногу меду, но не доводя до образования пены. Затем все до последней капли выскреб ложкой и переложил в стеклянную банку, которую, за неимением "глины мудрости", плотно укупорил лепешкой крутого теста. Банку поставил на водяную баню, на слабый огонь – на следующие трое суток. К утру четвертого дня снадобье было готово. Остудив его на рассвете, он накатал из него шариков, наподобие овечьих, – их получилось 44, и лег спать.
Как только поднялся молодой месяц над колхозным сералем, он разомкнул глаза. Весенняя земля, исходя грязью и влагой, звала к соитию. Ноздри Мамлюка раздулись как крылья ночной птицы, изготовившейся к охоте. Глаза его потемнели, слившись с небом ночи цвета индиго, заплетенным в двенадцать косичек. На две пары нейлоновых носков он надел резиновые сапоги, в алюминиевый портсигар уложил 44 драгоценных зерна всемогущества, поднял капюшон армейской плащ-палатки и вышел со двора, как Гарун-аль-Рашид. Меся грязь сапогами, как пароль повторяя одно слово: "Лубрикация! Луб-брикация", – он вышел на проселочную дорогу. Путь его, как отрубленный свинец, освещал молодой полумесяц, размножая свое отражение в лужах распутицы. Расположение звезд сулило удачу тем, кто не спит в эту ночь. Дорога уводила за край села, туда, где за последним фонарем на деревянном столбе, как поплавок, подрагивающим в лужице собственного света, начиналась кромешная тьма. В ней, на каком-то удалении, будто остров, светился в полях освещенный двумя прожекторами двор МТС. Путь Мамлюка лежал туда.
Усыпив привратника четвертью самогона, он вытащил за петли, прикрепленные к коронкам, из пищевода раздувшийся гондон со своей долей и выплеснул под ноги сверзившемуся скоту на замызганный пол бытовки. Выйдя на порог, движением плечей он скинул плащ-палатку, обнаружив под ней спортивный костюм с лампасами – брусничного цвета с перебегающей зеленой искрой. Из кожаной поясной сумки он достал портсигар и, взяв двумя пальцами одну из отлитых им пилюль, положил ее на язык.
Дрожь прошила его тело, волосы затрещали, поднялись усы, уши засветились электричеством. С треском надорвалось что-то в паху, звякнул шкворень и щелкнул, достигнув упора, – вороненой лоснящейся головкой своей отразив луч, посланный ему с небес полумесяцем.
Ропот прошел по машинному парку. Будто всплеснулась ночная рыба. Но с первой же соломосилосорезкой, не проработавшей в своей жизни ни единого дня, его ждала осечка. По стенкам ее мерзлого влагалища был размазан застывший солидол, и, как ни холил ее Мамлюк – лучший механизатор района, – как ни подступался к ней со своим заводным ключом для запуска движков, как ни подлазил под нее с гаечным, как ни заходил сзади с торцевым, ответом ему был холодный стук. Запустить ее он не мог. Стиральная доска ответила бы ему с большей страстью.
Но не таков был Мамлюк. В ярости сокрушив своим шкворнем замок на дверях слесарной мастерской, он выкатил оттуда коитрон – сверлильный станок и грозно покатил его на неблагодарную машину.
Бедная соломосилосорезка содрогнулась. Но было поздно. С жутким скрежетом войдя в нерв ее секса, Мамлюк заставлял ее переживать оргазм за оргазмом. С нее полетели листы обшивки, в кабинной головке что-то заклинило, и она повторяла только: "Я люблю тебя... я люблю тебя!.." Она пошла вразнос, теряя на ходу болты, как богомол, рубя на лету ночных птиц и нетопырей на силос, – пока не врезалась на всем ходу в забор и не повисла на нем как подстреленный зек, будто отдыхая после смерти, растеряв по двору половину своих заветных гаек.
Дерево обретенной потенции грозно шелестело над механизатором своей кроной. Чтобы снять нечеловеческое напряжение, Мамлюк, поймав на лету левой рукой самку летучей мыши, капнул ей из масленки под хвост и, придерживая за кончики крыльев, бережно насадил на свою булаву; так что у бедняжки повылазили глазки, и она повторяла только что-то на своем ультразвуковом наречии, что-то вроде: "точка–тире–точка!" – коготками царапая плоть его плоти.
Насытив ею свою похоть, механизатор отшвырнул ее как ненужную непарную перчатку и извлек из портсигара вторую таблетку.
Едва он сорвал попону со следующей машины, как из недр механизма ему ответил стон страсти. Это была трехрядная картофелесажалка СН-4Б-1 теребильного типа, с навесной жаткой и челночным думпером. Трансмиссия в ней возникала при одном приближении механизатора. Он же менял насадки то на обдирочный напильник, то кутаясь в бархатную нулевочку, то насаживая реверсную отвертку, – отчего масло закипало во чреве механизма, во всех сердцах его, желудочках и предсердиях, раскаленными брызгами обдавая пах механизатора. Пахло паленым волосом, лезли волдыри. Задолбанная до полусмерти картофелесажалка скребла и грызла утрамбованную землю двора, потеряв уже всякую вменяемость, мочась под себя, непроизвольно включая и выключая фары, как Мата Хари на грани провала.
Передернув затвор и приняв еще одну таблетку – тайну фармакопеи магрибских султанов, Мамлюк взглядом обвел свой сераль.
Взяв связанные шарики рин-но-тама, используемые японскими женщинами для мастурбации, и поигрывая ими как нунчаками, он направился к скромной установке в углу двора – у пожарного водоема, назначение которой трудно было установить в темноте.
Ее неброская красота покорила его. Он предложил ей решить уравнение, имеющее в ответе "69", – она, потупив глаза, согласилась.
Слабокислый ток сразу побежал по цепи, пощипывая язык, заставляя партнеров все сильнее впиваться друг в друга, пока не наступило КЗ, цепь не разомкнулась и не пролился электролит.
Последнее сильно огорчило механизатора. Он вспомнил, что импортные землесосные снаряды с фрезерными разрыхлителями, допустив такую оплошность, немедленно втягивают пролитое назад. Но было поздно. Вряд ли бы уже земля отдала ему его семя.
Приняв сразу две таблетки, он сходу приступил к педикации установки, но, к прискорбию, под кожухом она оказалась циркуляркой – взвыв и выбросив протуберанец крови, она распустила его фаллос надвое.
С ревом он бросился от нее прочь, подхватив на бегу шестигранную гайку и свинтив ею распадающиеся половины своего органа, – соорудив таким образом нехитрый ампалланг – он немедленно, с криком, как шланг, всадил его в срам близстоящего механизма.
Это оказалась ГРУ-4, жижеразбрасывательница торфофекальных компостов, одержимая солироманией. Через секунду механизатор был весь в фекалиях с головы до ног, но цапфа ее крепко удерживала его за гайку, сразу переходя в режим оргаистической манжетки, развивая в кульпе чудовищное отрицательное давление, так что механизатор и на этот раз не сдержался и, с криком, вместе с гайкой, толчками, оставил в недрах ее новую порцию спермы, смешанной с кровью.
В воспаленном мозгу его промелькнуло негритянское племя, сидя под баобабом потешающееся над пантомимой из постельной жизни белого человека. Рослые, в шоколадных пупырышках женщины, веселясь, будто эскимо на палочках, обмахивались своими двадцатидвухсантиметровыми готтентотскими передниками.
Почти не видя ничего, Мамлюк бросился в гараж и, вытащив во двор карбидную газосварку, в мгновение ока приварил к металлическому листу колеса юной сенокосилки и огромного размера звероподобной стогометалки марки Сук-КА-10, составив их в непристойную комбинацию, чтоб, обратив их в пособниц своей похоти, насладиться обеими без помех. Друг его и слуга уже не был столь крепкоголов и одноглаз, но оставался по-прежнему вломчив и развязен и без труда проник сразу в оба заповедника сквозь колючую изгородь, одну мелодию наигрывая на двугубых гребенках хозяек, заставляя патокой истекать вестибюли их вагин, а носики закипающих чайничков свистеть паром – словно на пионерской железной дороге, где два бегающих по кругу паровозика гудками возвещают близость конечной станции.
Первые лучи солнца застали механизатора – обескровленного, без единого сперматозоида в мошонке – взошедшим на гору металлолома, еще так недавно, еще этой ночью бывшего машинным парком МТС, на груду искореженного металла – над бескрайними пораженными аноргазмией полями, готовыми в любой момент без пререканий по приказу начальства принять необходимую позу и незамедлительно включиться в севооборот.
КОНТРИБУЦИЯ 1
Реми де Гурмон, постоянный посетитель парижского лесбийского салона начала века и душевный друг его содержательницы, в книге "Физика любви" описал процесс любви богомолов.
Описание этой сцены, длящейся весь световой день, поражает. Напав с утра на самку, богомол, который по размерам своим годится ей в дети, начинает осторожно к ней приближаться. Движения его грациозностью напоминают танец, являясь в то же время грозным парафразом детской игры "замри": самка время от времени поворачивает голову, как прожектор на вышке, и если богомол шелохнется в тот момент, когда взгляд ее скользит по нему, то в тот же миг голова его окажется снесена смертоносной косой предмета его вожделений – который сам, возможно, хитрит, ибо не может на самом деле не понимать, что происходит, и в котором самом, возможно, все сильнее разгорается ответная похоть, – но таковы правила этой жестокой любовной игры. И если удалец с безукоризненными манерами все же подобру-поздорову добирается до крупа облюбованной им самки, то начинается сам акт, который длится шесть часов, – и из которого живым ему все равно не выйти, но он еще не знает этого.
В отличие от тривиальных пауков самка богомола проявляет совершенно нетривиальное, чтоб не сказать феноменальное, знание мужской психологии и физиологии. На исходе четвертого часа, когда любовь их приобретает уже черты однообразия, механичности и рутинности, самка медленно поворачивает голову и молниеносным ударом своей косы все равно сносит голову своему отчаянному любовнику, что – парадоксальным образом! – не ведет к немедленной его смерти. Наоборот, пробуждает в нем самые глубинные ресурсы страсти, эрекция лишь скачкообразно усиливается, ибо голова – этот паразит во всяком деле – перестает наконец спорить с сердцем, и весь кроветок направляется теперь лишь к одному месту – месту любовного стыка с самкой. И два часа после этого длится еще пик любви с безголовым партнером, неистовствующим над ее крупом, это катание на пущенных под гору гигантских колесах, существование среди грозного обвала, на волне непрекращающихся оргазмов – в крови и сперме.
И в конце этого грандиозного акта, разыгравшегося у подножия природы, самке ничего не остается, как стряхнуть небрежно с крупа труп партнера и, оплодотворенной, не оборачиваясь, величаво удалиться в заросли травы, уже темнеющие в лучах закатного солнца, чтоб слиться – до нового голода – с миром растений.
КОНТРИБУЦИЯ 2
Рассказ о любви, представленной в таком ракурсе, был бы неполным без свидетельства одного из ведущих русских поэтов А.П., проведшего в свое время два года в стенах одной южнорусской сельхозакадемии. Курсовые работы по кастрированию поросят нередко куда больше могут поставить вопросов перед отдельным пытливым умом, чем многие даже дипломные работы иных гуманитарных факультетов. Во время прохождения практикума по искусственному осеменению скота будущий поэт стал свидетелем следующей, незабываемой, если подумать, картины.
Через ворота въехала на ферму сперматовозка. Из кабины ее выскочил веселый шофер. Шатающийся без дела по двору скот потянулся к нему. Рогатое стадо окружило машину. Коровы мычали, признавшие шофера лизали ему руки. Другие терлись мордой о двери кабины или лизали шины, нетели пугливо принюхивались. Глаза коров стали еще более пусты, чем всегда, они томно вздыхали. Атмосфера яловой печальной нежности повисла над стадом. Быка давно уже не было у этих коров – как и многого другого, с чем они уже свыклись. (Тот, что жив был еще два-три года назад, озлобленный и недокормленный, предпочитал и тогда отсиживаться в шизо.) Но теперь у них был отец, и была возможность материнства. Они просто любили этого шофера и были ему благодарны.
Рабочие рукавицы Эроса, куда никогда не входила его рука, – забытые и списанные.
