Засушка строк. Когда они высохнут на солнце и станут ломкими, зимним вечером можно будет приготовить из них что-то на п е р в о е. Это как превращение рек, как мемориализация русла Волги, – от Андропова до Сталинграда – духовное строительство в т о р о й Кремлевской стены: великий водно-исторический путь впадания в Каспийское море, через Калинин, Горький, Ульяновск, Брежнев, Куйбышев; одному Хрущеву не повезло с вотчиной на великой русской реке, в одна тысяча 964 году он провалился в собственный полуботинок и там исчез, с большими предосторожностями полуботинок был спущен на воду и зарегистрирован в книгах Волжского пароходства как атомный ледокол "им. ХХ/ХХII съезда ООН".
В страшную ночь полнолуния в разреженном воздухе отсюда с горы становятся видны и известкой беленая Триумфальная арка в Диканьке, и седой Днепр, придавленный бетонным болваном, и все безмерное пространство для туризма – аж по оборотнем, красными каменными зубцами встающую над степью Волгу.
Здесь ты стал невидимкой для социума, назойливость его распылилась, почернела, высохла до размера мух – и консолидируется, и торжествует, и обретает былую мощь только раз в сутки: около твоих утренних выделений.
Путь твой сюда лежит вверх через заросли рептилий древесного мира – хвойные леса, миллионы лет откладывающие в землю свои чешуйчатые яйца. Ты проходишь по дну сквозь трепет буковой рощи, игралище света и тени, пугая стайки летучих мальков.
Из муравейника, как из словаря Даля, вытягиваются друг за дружкой и впечатываются в слепящую бересту берез письмеца от пляшущих человечков, письмена, которые ты уже не в состоянии прочесть.
И вот луга, как голые острова Поднебесной. Они поражены чесоткой. Кузнечики в кровь раздирают коленки о свои чешуйчатые бока и, распрыгиваясь из-под ног, взлетают над лугом, будто ликующие отглагольные рифмы. Один запрыгивает тебе на грудь и, оттолкнувшись с ужасной силой, как каратэист, улетает куда-то прочь, в сторону.
Вот – пойман в окуляре подзорной трубы – болтается желток солнца, что-то должно, вот-вот должно родиться из этого яйца, кроме ничтожных тропов. Но солнце закатывается за веко горы, на его фоне будто китайскими мельчайшими ножничками вырезан гребешок сосен. Раскаленный обод солнца, своды туннеля в мир света – оседают, сжимаются прямо на глазах, пока наконец не схлопываются, испустив последний стынущий луч; и, ощупав стетоскопом дивную небесную пустыню, ты ловишь теперь в окуляре прыгающую бель луны с надорванным краем – дичок, девственницу, решившуюся этой ночью потерять невинность и испугавшуюся своего решения.
Тени овец, пасущихся на горбе под луной, разбегаются на весь склон, достигая твоих ног.
В этот вечер, как всегда, тени предпринимают отчаянную попытку освободиться от господства трехмерного мира, оторваться от предметов. В свете свечи мечется по стене, лишившись веса, букетик сухих трав, вздымаются и опадают, будто тяжело дышат, тени бревен.
Вторит им в сумерках пес, охает, тяжко вздыхает, ожидая скорой уже встречи со своим песьеголовым богом, погромыхивает цепью во сне.
Поднимается ночной ветер, холодит и слегка рябит поверхность глаз, колодцев, из которых, скрипя натруженным воротом, гремя цепью, я поднимаю образы.
P.S. У меня украли здесь (бандеровцы) примус. Каждый день ем довольно белые грибы. Был угощен конфетами "Осенними", но храню их для медитаций. Закусываю самогон, как правило, брынзой.
– Пью до Вас. Дай боже!
Сентябрь, числа не знаю, 1984-го.
P.P.S. Собаки в горах знают друг друга по голосу только, как телефонистки.
