Их было три, и первый из них был о казенном доме.
Заговорщики или ветераны, преданные погребенному делу партии. Они пришли раскопать клад с оружием. Я как гид должен был показать им это поле, все в дренажных каналах. Они изображали из себя туристов, гоготали: – йа, йа! – поскольку были пока безоружны. Я делал вид, что ничего не понимаю и не замечаю. Кто-то из них, незаметный, быстро отдавал распоряжения – руководил всем этим туристическим машкерадом. Они побросали фотоаппараты и взялись за лопаты. Полетела земля. Я начал быстро, не оборачиваясь, уходить. Мрачный, как английский сиротский приют, стоял утюгообразный дом на пустыре. Я откуда-то знал эти гулкие плохо освещенные коридоры, этот каменный лабиринт лестниц и крашеные полы, систему сырых внутренних дворов и переходов – все это откуда-то я давно знал, но забыл. Шли занятия. Классы напряженно ждали звонка, всегда неожиданного, мазохистского – наглых заходящихся ударов по рельсу, распахивающих двери и катящих лавины с лестниц.
Я бежал по длинным коридорам и бесконечным лестницам, останавливаясь только, чтоб прислушаться, где преследователи, в какой части здания они уже ищут меня, – они наверняка раскопали оружие и уже заняли выходы из дома. Я был ненужный свидетель – и они решили убить меня, спокойно и деловито, как продезинфицировать дом от насекомых. Они знали какое-то простейшее средство от меня – что-то типа красных флажков для волка, – я сам должен был выйти и надеться на их пули.
Останавливаясь, я слышал только звон своей крови и стесненное дыхание. Звонок не мог быть ни отсрочкой, ни спасением. В коридоре я встретил однокурсницу Аллу Петрову. Она, вроде, обрадовалась, но уже через минуту она почувствовала, что я неспокоен, и теперь ее доброе лицо внимательно смотрело на меня через глаза и линзы в роговой оправе. Я лихорадочно разговаривал с ней об общих знакомых, но не слышал даже звука своего голоса. Она не могла мне помочь. Я был на овчарне. Просьба о помощи вызвала бы недоумение и подняла шум, который только обнаружил бы меня для НИХ. Ибо учителя и их ученики, даже став свидетелями моей смерти, не поймут смысла происходящего и воспримут его как должное, разойдясь по классам на следующий урок. Можно предположить, что им вообще неведом смысл смерти, что они никогда не задумывались над этим и просто еще не догадались, что люди смертны. Возможно, за ужином они упомянут о сегодняшнем случае одной фразой, только чтобы сказать что-то домашним перед сном.
Первый сон – пионерская фантазия, вошел и вышел из него в позе на спине. Он оборвался в тот момент, когда ему удалось спекулятивным образом бежать из казенного дома через пространственно-временную дыру на чердаке. Достигается это простейшим способом: поворотом корпуса на левый бок – правую ногу оттянуть несколько назад, нога прямая, пальцы ног вытянуты, левую ногу согнуть в колене и подтянуть к груди, пальцы ног сжаты, будто держат орех. Изгиб поясницы усиливает впечатление бега стремительными прыжками.
В "позе оленя" ему приснился следующий сон, от которого у него заболело сердце.
Чудом спасшийся, уже мертвый, он сидел за столом в квартире своих родителей. Отец торопил всех с завтраком. Было воскресное утро, и мы все собирались зачем-то в город – одни на базар, другие проведать родных. Поэтому позавтракали на скорую руку и столпились в передней, где, мешая друг другу, обулись и вышли. Отец последним закрыл дверь и догнал нас внизу на лестнице. Мы прошли через тенистый внутренний двор и свернули за угол. И тут я вспомнил, что забыл дома что-то, без чего не мог пойти с ними. Ключ я тоже забыл, и мама мне дала свой. Отец сказал: "Растяпа, о чем ты думаешь? Давай, только быстро, одна нога здесь – другая там".
Они стояли на углу и смотрели мне вслед. Уже входя в подъезд, я нашел свой ключ в заднем кармане и взбежал по лестнице, держа в руках два ключа. Перед последним пятым этажом я слегка запыхался и замедлил ход.
Дверь квартиры была распахнута настежь. В ней торчал ключ. Отчетливо доносились голоса, на кухне шипела сковородка, лилась вода. Но все же я вздрогнул, когда через двое дверей увидел отца в трусах, бреющегося перед зеркалом. Он тоже сразу заметил меня в зеркале. С гримасой бреющегося человека он сказал:
– Хорошо, что ты вернулся. Сейчас будем завтракать.
На кухне возилась мать. Я увидел ее сосредоточенные редкие волосы. Мокрый от ужаса, я сделал шаг назад и толкнул дверь в ванную. Под душем, обнаженная, стояла моя жена, прекрасная, как наваждение. Я закричал и, подхватив из-под вешалки тапочку, бросил в нее. Тапочка, брошенная со всего размаха, повисла в воздухе и двигалась медленно, будто под водой, пока не упала, описав дугу, на пробковый мат перед ванной. Жена укоризненно – видно было, что я огорчил ее своим поступком, – покачала головой. Но, вероятно, тапочка нарушила своей массой равновесие воздуха в ванной – силуэт жены пошел волнами, заколебался и начал таять в воздухе, пока наконец не исчез окончательно. Комнаты были пусты, но душ продолжал работать, на кухне лилась вода.
Мокрая простыня облепила, как резиновая, тело Боба. Он лежал под ней, некоторое время не решаясь ее сдернуть. Светящийся циферблат его часов показывал три часа ночи. Внизу живота лежала неповоротливая до рези тяжесть, сильно хотелось помочиться. Пришлось встать...
Сон третий. Сон в позиции лежа на животе. Он состоял из обрывков разговора, испуга и брутальных действий. Главное действующее лицо – женщина-печень. Мягкая, еще с кровью, сырая, она обхватывает своими влажными ластами его руки, не дает бежать, уговаривает, несвязно и властно, переходя от бормотания к угрозам.
– Вы же – интеллектуал, умница. Вы же понимаете, что женщине не обязательно нужны плечи, колени, ребра – весь этот анатомический бред. Я освободилась от всего этого. Такая женщина, как я, и нужна вам – способная организовать вашу жизнь, ваш талант и волю. Способная дать вам бездну наслаждения... – печень, изображая ненасытность, теребила его безвольные пальцы, – но способная и тяжело покарать за неверность, за отказ. Вы видели уже часть моего могущества. Я стою во главе мафии. Меня зовут мадам Вонг...
Она переходила к бормотанию, лепету и, вдруг сорвавшись, начинала безудержно мастурбировать его рукой, наезжая на нее и соскальзывая, вновь наезжая и вновь соскальзывая. Он выдернул свои слизистые руки и, схватив со стола остро отточенный карандаш, начал с остервенением, ненавистью, гадливостью колоть, протыкать насквозь и стряхивать разъезжающуюся, ускользающую печень. Он не знал ее жизненных центров, которые надо было повредить. Поэтому он колол наугад, что, впрочем, не приносило ей особенного вреда. На ее теле оставались только всхлипывающие проколы, напоминающие дыхательные отверстия дельфина. Она продолжала грозить, и, отбросив карандаш, он взялся за перочинный ножик, оставляя бледные сочащиеся порезы. Но тоже безуспешно. Он был бессилен заставить ее замолчать. Три сна шли за ним по пятам все утро, вскоре вытесненные заботами дня и, как панночка, дожидаясь следующей – возможно, еще более грозной – ночи.
