М.: Новое литературное обозрение, 1998. – Библиотека журнала "Соло". ISBN 5-86793-042-4 Обложка А.Гольдмана. C.114-116.

        Есть люди, которые говорят, что пить не надо. Они под градусом от рождения и всю жизнь. Из крови любого абстинента вы всегда сможете нацедить стакан сухого вина. Открыватель пещер с Идеями говорил, что до какого-то возраста не надо пить вообще, затем умеренно, после сорока – обязательно. И танцы. Так должно было быть заведено в его Идеальном Государстве.
        О пьянстве писали многие. Опьянение воспето. О водке как продукте молчат даже поваренные книги. Последствия ее всегда налицо, суть же неуследима, как... – не помню, как это называется. Для удовольствия существуют другие напитки. Вкус есть у вина, он бывает лучше или хуже. У водки нет вкуса – одна только крепость. В русской водке она утверждена в точке оптимума – на перевале, на сороковом градусе широты лежит столица государства по имени Алкоголь. Студенческая работа Менделеева о водных растворах спиртов лишь подтвердила безошибочность интуиции народа, навсегда связавшего свою судьбу с... огнем, водой и медными трубами.
        Аппарат для возгонки спиртов изобрели тысячу лет назад арабские алхимики; чтоб обойти религиозный запрет, они создали то, чего не было – но кто об этом сейчас вспомнит?!
        Пить в России – дело чести, совести и ума.
        Водка – это настоящий и единственный собутыльник человека здесь. В ней осуществляется союз его со стихиями: водой, огнем, исшедшим из земли зерном и... spirit'ом, извлекаемым из пор этого мира. Водка – она же горелка, горькая, паленка... – по виду неотличима от сырой воды (а ведь и надо пить чистую, как слеза, воду... но только крепостью 40⁰!). Но в мире напитков она – как на пиру холодного оружия – обоюдоострый меч, не имеющий имени. Питая, она возжигает кровь и встает в человеке категорическим императивом, – и мало кто из смертных может соответствовать тяжести предъявляемых ею требований. Грубо говоря, мало кто умеет пить. Она выворачивает нутро человека, делая – на один вечер – скрытое явным, – оттого ее не любят так ханжи и некоторые прочие люди, похожие... на плоскодонки. Сестра философа – это греки могли позволить себе две тысячи с лишком лет назад разбавлять вино водой, – на самом деле ей нечего сказать людям – она пуста, как вакуум космоса, она лишь зеркальце, поднесенное к губам, ужас зомби, а уверен ли ты, что оно и на этот раз у тебя запотеет?

        Ослабление гравитации в пьянстве усиливает гравитацию в похмелье. Языки алкоголя, лижущие жилы, оборачиваются холодным адским пламенем похмелья под черепной коробкой, – когда все тело трудится, словно чадящая, перегруженная сырыми дровами печь, и стучит – как предатель – твое собственное омерзительно здоровое сердце.
        Пьянство выжгло кислород под удушливым колпаком неба – его недостаточно ныне даже на то, чтоб истлели и скукожились, если не сгорели, обложившие с ночи голову, как компрессы, нераспечатанные письма Гипноса – без адреса, без марок...
        О, собачий мир из папье-маше! – нищета самотождественности, давно догадавшейся о тщете соитий, но все ж продолжающей проситься наружу, как детский сад пи-пи. И изо рта смердит, будто ты уже похоронил кого-то в себе.
        И это грубость земного алкоголя, который "spirit" только по имени – то языковая ошибка!
        Все вещи на свете вдруг утратили смысл, будто сфотографированные. Какой не выпадающий ни в какой осадок остаток искал ты на дне своего воображения?! Почему и как, пройдя по тонкой и напряженной тропе тревоги, совершив бегство из мира костенящих забот, ты очнулся вдруг – весь в скользкой глине – в азиатской яме для пленников?
        Ведь было так не всегда – были времена расфокусированности зрения, когда на следующий день пилось больше, чем накануне, и обычный столик, накрытый для завтрака, вдруг преображался, и пар подымался от кофейной чашки, как замшевая пыль, в протянутом с неба солнечном бревне; где самые простые предметы были разбросаны в беспорядке, но руки твои не блудили тогда, выстраивая в перпендикулярно-параллельные ряды спички относительно кромки стола и узора на скатерти, вилку – относительно еды, где пел еще чижик, когда хотел, – быть может, отдаленный потомок того, о котором предпоследний стих Пушкина.
        А под окном могла идти девочка по пустырю – шла! – помнишь? ...вороны ее не боялись, хотя в руках у нее была палка, ею она разбивала подмерзшие лужи, чуть позади и сбоку от нее прыгал по кочкам пустой полиэтиленовый кулек, похожий на собачку, девочка поминутно над чем-то склонялась долбила и ковыряла что-то палкой пока та у нее не сломалась и тогда она побежала в сторону дороги где уже разворачивался автобус ранец и сумка с формой болтались в разные стороны делая ее бег дерганым лишенным равновесия в себе...
        "Развей свою мысль, развей!" – кричали собутыльники накануне. Всю жизнь ты прождал знаков, мотая время на себя лебедкой, чтоб подтянуть свою люльку к смерти.
        Все вкусное уже съедено.
        Хлеб твой отныне как сухой кал, и питье как запечатанная желчь. Бессильны "колеса".
        Нет тропы, выводящей из этого горячечного девонского леса, невидимого для обитающего в ультрафиолете... Кого? Молчит.
        Ад! Я – твоя победа.
        Но час твой еще не сегодня. Еще не пробил.
        Вот снова оно подступает, и я не знаю, что с ним делать.

        Каретка скорой помощи спешит, спасая жизнь, к началу нового абзаца.