Я ехал в "девятке" и глядел в окно. Что нового мог мне показать девятый номер? Какие неожиданности он готовил на моем коротком пути, кроме контролера?
Когда трамвай с судорожным скрежетом поворачивал у главпочтамта, мой взгляд задержался на каком-то дивном кретине – переходившем улицу уродце в джинсах, с головой микроцефала и огромной "пидораской" в крошечных, как у кенгуру, руках. Его гримасничающее лицо проплыло за окном в метре от моего.
Я поморщился. Следующая была женщина-утка с такими сплюснутыми раскоряченными ногами, с тазом, почти волочащимся по земле, что стало противно и стыдно на нее смотреть.
Откуда взялось столько уродов на улице?
И тут же я начал замечать, что за окном происходят странные вещи. У одного мужчины прямо на моих глазах вдруг укоротились ноги, удлинилась шея, лицо сложилось в ухмылку монстра, пораженного базедовой болезнью и готовностью действовать. У женщины следом неожиданно стала жутко утолщаться, разбухать одна нога, пока не достигла толщины туловища, – вторая нога оставалась нормальной.
Что-то произошло со структурой окружающего пространства – исчез какой-то запрет или условие, – жесткие контуры предметов стали размягчаться, пусто́ты загустевать.
Люди вокруг перемещались странным образом, подобно амебам, перетекая всей массой в собственные конечности и отращивая, выпуская побеги новых конечностей.
Вместе с тем на тротуарах появились изумительно красивые женщины, медлительно и грациозно переступавшие на длинных – раза в полтора длиннее обычного – ногах.
В недоумении я оглянулся. Мир за трамваем оставался нормальным, как и прежде, миром без уродств и преувеличений.
Некая зона деформации перемещалась по городу параллельно ходу трамвая. У машин, попадавших в нее, сплющивалась крыша и поочередно увеличивались колеса, танк времен первой мировой мог с бесшумной легкостью принять вид электрического ската либо летающей тарелки. Покидали они зону деформации без единой царапины. Водители их при этом оставались совершенно бесстрастны. Метаморфозы проходили для них бесследно, быстрей и бесследней, чем корь, о которой взрослому человеку не дано знать ничего, кроме имени. Таким образом, КПД зоны деформации был равен нулю. Если не считать восхищения единственного наблюдателя этой реальности, где только что стайка школьниц перебежала улицу на длинных ходулях, тонких, как воробьиные коленца, – реальности, пахнущей ошеломительным сырым запахом свежезарезанного мяса. Наблюдателя, уже пытающегося некоторыми дилетантскими пассами – поворотом и наклонением головы, изменением угла зрения – заговорить окружающую реальность, навязать ее бездумной изменчивости свою волю.
Вы догадливы, мой читатель?
Современные читатели даже чересчур догадливы – не успев еще увидеть как следует предмет, они уже узнают – хочется сказать – "опознают" его. (У литературы до сих пор – хоть это и странно – гораздо больше общего с юриспруденцией, чем принято считать.)
Я намеренно оттянул момент узнавания, чтобы и вы почувствовали тот трепет, так прочно забытый нами, который вдруг ощутил я.
Заманчиво, конечно, предположить, что стекло, у которого сидел я, было единственно истинное, изначальное стекло, но это было бы слишком сложно и требовало бы чересчур тонкой и лживой аргументации.
Я ограничусь тем, что не отдам предпочтения и ровным стеклам – сквозь них хорошая видимость, но истины в них нет также.
Продолжение книги Игоря Клеха
|
