Желтуха занесла его на 6-й этаж Второй инфекционной больницы в местности под названием Соколиная Гора. Закружила метель, залепила глаза, заложила уши снегом. Картавые вороны оповестили о приходе первого больничного ясного утра.
Оконные стекла за ночь закристаллизовались от мороза. Рассеянный свет лился сквозь широкий белый экран – проекцию географической карты: Антарктиды ли? Гренландии? или изрезанной фьордами Скандинавии?
Он был Иностранец. На всякий случай он решил не задавать вопросов. Впрочем, не задавать вопросов другим стало в последние годы его жизненным кредо в этой стране. У него взяли анализ мочи, крови, наделали дырок в венах для капельниц. Он смиренно сносил все это – его наконец-то перестало тошнить, и он только глубже уходил в больничное белье, в койку, чтоб наблюдать оттуда жизнь этого странного народа.
...Алеша Парщиков в своем поэтическом бюро, обходясь пока без диктофона, сочинял небывалую старинную пневмогидрометапушку для новой поэмы "Полтава"...
...в замшелой яме под горой, где окаменелостью лежал серо-зеленый, как речная мидия, центральноевропейский город... – впрочем, он уже давно, вот уж сорок лет, как перестал быть центральноевропейским, потому что география в этой стране аннулируется в первую очередь...
...фригиды со средним и высшим образованием жадно искали личного счастья по городам и весям, курортам и новостройкам страны...
...Никола – на снегом занесенном хуторе в горах – наварил картофельного самогона и ждал гостей из далекого несуществующего почти города, ждал бинокля – к Рождеству, к Крещению... Гости всегда появлялись неожиданно, возникали вдруг внизу на последнем подъеме от ельника две-три фигурки с лыжами, с рюкзаками, похожими на раскладушки, перекуривали уже в виду хутора и медленно, тяжело заваливались в хату, наполняя ее паром, путаницей запахов, разбросанными вещами, от которых разбегаются глаза, доставали водку из рюкзаков, – растапливали печку, – праздник.
Гостей не было. Батарейки давно сели. Никола опрокидывал один, потом второй стограммовый стаканчик самогона – тоскливо поглядывая в прорубь оконца на снег, на лесистый склон, на сырую серую фотографию пасмурного дня, – откусывал солонины, кем-то уже надгрызенной с угла, запивал все кружкой воды со льдом. Затем скидывал сапоги, оставаясь в двух парах равно рваных носков, забирался с ногами на лежанку, доставал фуяру – латунную трубку, обрезанную наискосок, – затыкая ее одним пальцем на выходе, извлекал из нее звуки, вытягивал плохо гнущуюся мелодию – заунывную, предвечную и праздничную, как та жизнь, что была когда-то в этих горах, когда дети с отцом возвращались раз в году с ярмарки, что раскинулась на берегу торопливой горной речки, и отец, заглянувший в шинок, – туго выбритый гуцул, – нахлестывал коня, в ремнях пахучей новой збруи, скакали ободья на каменьях и гальке, а дома мама скребли и мыли полы желтоватым настоем буковой золы, а там отбирали опять у детей полотняные штаны и прятали в скрыню, оставляли бегать в одних сорочках, пока подрастут...
И видится Николе БИНОКЛЬ – черный, в пупырышках, огромный неестественно, даже непристойно, 16-кратный, если есть такие на свете, и сжимаются, и тоскуют его беспалые руки, и в крепких, как лопата, как топор, ловких ладонях сжимают худенькую тростиночку, ледышку, глупую железку, разогреваемую его дыханием, водочным духом, теплом, – от хриплых звуков переходящую ко все более пронзительным, но все же с хрипотцой, как недающееся воспоминание о том, чего не вспомнить никак, и нельзя, что только дразнит, дразнит, тянешься руками – пусто в них, только трубка латунная, мешается...
Сумерки вливаются в оконце, ползут из углов, темнеет – колышется оптический обман – рак – бинокль мохнатый в полхаты – и все это маята только и напрасное томление духа...
Потому что за полторы тысячи километров у Николиного знакомого друга, Иностранца, отвратительный цвет мочи, и это пока единственное, что он находит в себе общего с непонятными для него людьми, переполняющими отделение.
Иностранец тем временем отсыпался целыми днями, и даже – как на какой-то день начало казаться ему во сне, в который раз, – принялся осторожно нащупывать карту сновидений – в забытьи бесконечного ленточного сновидения, замкнувшись в оптике сна, когда, даже просыпаясь, не покидаешь его пределов, – в уме его и представлении связывались сонные ландшафты, улицы и дома, теснились видения, группки чем-то знакомых, но виду не подающих людей, ненавязчивые, но и неустранимые, снящиеся нам десятилетиями; выстраивалась страна, величиной с уезд, но странный, построенный из обманчивой полупрозрачной субстанции: Пристанище Разбитых Сердец, родина детей, лунатиков и подростков – Гель-Гью, брутальный, как все портовые города.
Путешествие жука по ленте Мебиуса.
Можно и так: страна величиной с бинокль.
Разбитое, саднящее его тело нашло наконец покой, будучи выброшенным разбушевавшимися стихиями Кризиса Середины Жизни на крошечный островок койки в инфекционной больнице на окраинах евразийской столицы.
Он лежал неподвижно, лицом в углублении подушки, со свесившейся рукой и болящими от воды легкими, с ушными раковинами, полными песка, с водорослями в спутанных волосах и юношеской бородке. Сладко ломило отбитую, желчью разлившуюся поясницу.
О, бывший 15-летний капитан! О, вечный Иностранец!
О, желчный вегетарианец!
Ну чем тебе не нравится эта, именно эта страна?
В какое опять путешествие ты собрался?
Передохни. Спи пока, спи.
Нет ни Африки, ни Патагонии – есть одна Родина.
Она одна – магнит, – пока мы с ней, ни в каких компасах мы не нуждаемся.
Она – одна Большая Курская Аномалия, отклоняющая и притягивающая наши сердца, намагниченные ее соловьями, домнами, Байконуром, Большим балетом, печатным русским словом.
Спи, мой мальчик, – я тебя не люблю, спи.
И он спал и спал, как давно уже не умел, не мог, пенисом не буравя матраца, не мучая подушек и не будучи мучим ими, расслабив все болящие мышцы, уретру, сфинктер, выходя в просторных пижамных штанах и сорочке со штампами (но без пуговиц) только в санузел, перекурить, помочиться – поперек кабинки тянулась надпись: "Да здравствует гепатит!", и сверх забытого чьего-то кала не было никаких следов работы мысли.
Иностранец удивленно крутил головой, затягиваясь до головокружения, замечая вдруг, что его не смущает больше ни такой род лапидарности, ни потеки из-под двери; ну чуть заплеванное ведро с окурками; ну умывальник со стоячей водой; ну треснутое окно, как желатином покрытое пленкой никотина; какой пустяк по сравнению с первыми спазматическими затяжками, с теплом батареи, белизной кафельных стен, чувством беспредметной благодарности всему и всем. С ним не заговаривали, чувствовали – Иностранец. Он был благодарен и за это.
Он прислонился лбом к стеклу. Надвигался вечер. Фонарь внизу плавал в лужице света, освещая дебаркадер, лестницу, кирпичные склады. Больница была огромной – в ней насчитывалось как минимум одиннадцать корпусов, и одиннадцатым был морг. Видения не оставляли в покое его усталый мозг. Он опьянел от сигареты – она начинала жечь пальцы, когда внизу, ему показалось, мелькнула какая-то фигурка в шахматном трико, в коротком ренессансном плаще, она пересекла двор, метнулась в свете фонаря, прижалася к дебаркадеру – слилась с тенью, – карнавальная фигурка "дель арте" в снежной Москве-Товарной, Сортировочной...
Он опять канул в сон, едва успев добраться до койки и коснуться головой подушки. Свет разума и памяти был не в состоянии на этот раз пробить толщу сна; морды глубоководных рыб подплывали несколько раз вплотную к его лицу, но проходила минута, полторы, и – будто растворялась чернильная таблетка – разливалась совсем уж кромешная тьма, в которой они исчезали навсегда.
Проснувшись, он почувствовал, что наконец отоспался – за все предшествующие месяцы, а может, и годы. И было ему хорошо. И был день третий, от начала же болезни восьмой...
* * *
Эти люди вокруг – в сущности, они не были непонятны, они были непостижимы для него.
В палате – эстетически тренированному Иностранцу – сразу бросился в глаза брейгелевский "Знаток" – пролетарий с Красной Пресни: щель улыбающегося безгубого рта выбрана была двумя верными надрезами по дереву; с костяшками домино в сведенных ладонях он радостно-удивленно вглядывался в небывалую композицию – растущий на столе, как полип, черный крест.
Вся способность соображать пресненского токаря ушла в глядельную неброскую силу, ту трудную силу, от которой фосфором светиться начинает в потемках перфорация древней игры – угольных карт.
Зрелище причудливых поворотов и перекрестков – движение гексаграмм судьбы – понемногу начинало волновать воображение и нашего Иностранца. Дни проходили в игре. Смысл этой игры, ее правила были совершенно неведомы ему, несмотря на то, что он провел в этой стране уже немало лет и даже получал за это деньги, правда, рублями. С самого начала, с пробуждения почти, он начал подозревать, что смысл ее не так прост, как непросты и те люди, что играют в нее. А может, и не играют, может, игра – только видимость, форма?
Другими глазами – но как? – следовало взглянуть ему на партнеров Знатока.
На косящего от напряжения уследить за игрой и партнерами, агрессивного отрывистого Падалку. Этот Падалка страдал редкой разновидностью астмы, не будь трех-четырех смазочных слов, он давно задохнулся бы, не в силах выговорить и единой фразы, – сперло бы дыхание, перехватило горло, и он рухнул бы замертво. Слава богу, эти слова были! Каждому нейтральному слову Падалка давал двух-трех провожатых из их числа, предупредительно поддерживавших его со всех сторон. За верную службу слова эти он лелеял и по-своему, наверное, любил, лаская их суффиксами, награждая приставками, творя отглагольные существительные и редкой смелости и новизны глаголы. Благодаря несгибаемой силе духа, беспощадным и изнурительным вербальным упражнениям, каждый день выходил он победителем в схватке с душившей его болезнью.
А "Казачья сотня", что каждое утро плевал в свои милицейские глазки и, под чубом елозя, начищал их рукавом, чтоб блестели; что растирал пухлые плечи – по-штангистски отдуваясь – одеколоном, понятно зачем; что вдохновенно и звонко рассказывал палате о позе "ласточки" в наручниках и смирительной "восьмерке" с помощью сыромятного ремешка; девушка его сдала экзамен, а он – анализ, скоро его выпишут, и он будет "паханом"; целыми днями он напевал две строчки – только две:
"Притяженье Земли,
Притяженье полей!"
– что свидетельствовало о развитой службой эхолалии,
– и зычно себя поощрял во всяком деле:
– Но-ор-мальный ход!
Поди пойми их! Иностранец думал про себя: "Я вижу и не вижу их..."
Медиум – четвертый – сидел всегда спиной (и потому описание его опускается) и широкими встречными круговыми движениями, как виртуоз-пианист, месил игральные карты. Это был военнослужащий, похотливый глист, замороченный активной жизненной позицией бедолага.
Втягиваясь подспудно в игру, Иностранец все более ощущал, как потрескивают под ударами и размываются контуры его собственного лелеемого "я". Все менее важным становилось в ходе игры, что представляют собой игроки по отдельности. В полноте, с которой они отдавались ей, в тотальности самой игры, за пугающей доступностью он улавливал присутствие еще чего-то разлитого – неуловимого и загадочного, как Славянская Душа, как Истина, умещающаяся на кончике носа – переведи только взгляд, потрогай ее!
Все, что не являлось игрой, было подготовкой к ней, разминкой и настроем команды. Палату легко принять было за раздевалку в ответственном международном турнире. Короткий послеобеденный сон – восстановление физических сил, любовная ретардация перед новым погружением в игру.
Тогда слетала вся вялость, развеивалась пустота взгляда, легкий трепет пробегал по палате, свежел утомленный воздух – тело мира стремительно омолаживалось.
Было, пожалуй, еще одно, кроме мочи, кроме общей страсти: все они были простые русские люди, в глазах их читалась готовность выполнить любой приказ своей Родины. Иностранцу было стыдно, что он не любит их. Но другое, более сложное чувство уже пробуждалось в нем, пробивало себе дорогу, теснило диафрагму...
Смысл игры стал постепенно проясняться для него – как всегда бывает, упорство и долготерпение оказались вознаграждены; не прошли даром многодневные наблюдения из койки за игрой, скрытные записи, сопоставления, угрюмое отсиживание в засаде, диета, изнурительные интуитивные усилия – и вдруг – что-то блеснуло, посыпались искры внутри головы, что-то перевернулось, стронулось, озарило – и ВСЕ стало вдруг на свои места.
Горе-Иностранец, ну почему ты иностранец?
Ну что бы тебе раньше понять! Не повезло же тебе родиться здесь, у нас, где каждый с малолетства знает и любому может объяснить, что смысл этой Игры, высшее достижение в ней – это "Рыба"! А что такое Рыба? – Это же IHTYS! Сигнатура Христа, IHS.
Видел ты лица этих непостижимых для тебя людей, когда кому-то из них, преуспевшему в молениях, постах, в черных мессах магических "богохульных" заговоров, когда кому-либо из них открывалась вдруг РЫБА?!
Вот истинный венец Игры – момент открытого созерцания истины! В каком экстатическом состоянии пребывают "игроки", ревностно завидуя собрату, опередившему их на стезе духовного подвига!
Уже в названиях игры заключена подсказка; на самом профанном, демонологическом уровне она именуется "забиванием КОЗЛА" – т. е. нечистого еще с античных времен.
Но тебе ли, окованному кармическими цепями, идущему слепо по следу Игры, завороженному симметрией ее и асимметрией, магией дубля "шесть-шесть", мистическим совершенством карты "пусто-пусто", тебе ли с сознанием, распорошенным в феноменах, с иммигрантским твоим высокомерием, тебе ли было понять, что эта древняя и вечно живая всепобеждающая ИГРА – что она имеет глубокий богоискательский, богостроительский смысл, что она не что иное, как наша тайная сокровенная национальная религия – синтетическое верование, вобравшее в себя и переработавшее католицизм и православие, астрологию, спиритизм, "И цзин", некоторые сектантские вероучения, культ Авесты, комбинаторику и кристаллографию, гадание на картах, догадки Гессе, правила дорожного движения и еще и еще десятки и сотни составляющих, и на новом уровне разрешившее все их кажущие противоречия.
Эта Игра оказалась выведена из закрытых арабских двориков, из теснин лондонских пабов и эксклюзивных голландских клубов, из скверны Тринити-колледжа в Оксфорде на простор московских скверов, куда давно переместился центр мировой религиозной жизни.
Сама этимология слова: ДО-МИ-НО, понимаешь? DO-MI-NO? "Аnno Domini", – латынь-то ты знаешь? должен знать! Ты же видел – тебе дано было видеть! – бенедиктинцы, черный плащ с белой подкладкой, Монте-Кассино? Марко Поло? "Dixit Dominus Domino meo!.."
Иностранец с горечью записал в тот вечер: "Мы ленивы и нелюбопытны"...
Еще через неделю он сделал последнюю свою запись – расписавшись где-то на полях сбоку во всечеловеческой книге самоубийств, – в предутреннем мороке взяв в рот электрокипятильник, который сам смастерил накануне для нужд палаты из провода, двух бритвенных лезвий, пары спичек и черной нитки, он крепко сцепил зубы на параллельных пластинках "Shick'а".
Было без одной минуты шесть. Начинала прокашливаться радиоточка, чтоб грянуть через минуту государственным гимном.
