Голова была, как гулкая пустая квартира, в которой нет никого и никто не придет. Он бродил по постылым комнатам собственного ума, где все двери открывались вовнутрь, никак не находя наружной двери, выводящей из лабиринта бессонницы в разреженные области сна.
Промаявшись с полчаса, хитря с подушками и позами и поняв всю бесполезность этого занятия, он поднялся – его качнуло в темноте – с тем, чтобы попробовать умучить себя механически. По коридору, стуча когтями, пробежала одна из тех метровых чернобыльских кур, ударом клюва в голову убивающих собаку, – загремели и покатились бутылки. Он прижался к стене – рука его, растопыренная пятерня, исполнила на стене танец морской звезды и, нащупав наконец добычу – выключатель, с треском сломала ей косточку.
Глаза он прикрыл заранее, чтоб не так больно, и, добравшись по памяти до кухонного крана, подставил пересохшее горло струе. Квартира поспешно возвращала свои очертания, одергивала передник, поправляла воротничок, как ученица, едва добежавшая на урок к приходу учителя. С грохотом, хлопая крышкой парты, она уселась на свое место почти одновременно с ним.
Он строго посмотрел прямо перед собой – и потянулся к сигарете. О, как устойчив человек, сидящий на стуле, – с запасом прочности даже. Шесть ног у человека со стулом!.. Он потянулся к сигарете. Было ли это ошибкой?? – но он так делал всегда.
Он взял в руки маленький параллелепипед, называемый спичками, в другом – чуть побольше и смятом – нащупал душистую, набитую сухой травой, чуть похрустывающую в пальцах палочку и ЧИРКНУЛ.
ОПИСАНИЕ СПИЧКИ
Описание опускается, так как наблюдение возгорания спички – включая некурящих – доступно каждому.
Он обжег пальцы, настолько поразила его жизнь спички, – краткое, длиною не больше октавы, сочинение в цвете для всех слепых и глухих, всех отпавших от Бога и упокоившихся, всех заведенно снующих по узкой тропе между спячкой и снами, всех слабодушных и бесчувственных, – и вот уже только обугленный крученый нерв ее зажат между двумя пальцами.
И в этот момент, ощущая еще в кончиках пальцев боль, он увидел вдруг ясно ВСЮ КУХНЮ!
Вся видимая и невидимая вселенная, все существующие и несуществующие живописные школы пожаловали на его кухню, на 8 кв.м, чтобы сложить у ног его свои дары.
За окном шел снег, чудным образом не попадая внутрь, заговоренный остекленевшим некогда в печи взглядом. Тянулись сюда подземные трубы из водозаборов дальних рек, токи горючего горного газа, по виду неотличимого от пустоты, распускающего на кухне удушливые голубые цветы, и кислого на вкус электричества, подведенного к выколотым глазам розеток, ко вспыхивающим колбочкам лампочек, со сроками жизни не дольше бабочкиного или стрекозиного лета. Всякая же из сил, достигающих кухни, имеет свой норов и в больших дозах смертельна для жизни человека.
Вдоль стены подвешены были и растягивали свои меха причудливые отопительные агрегаты – тупиковая ветвь звучащих инструментов, чугунные выблядки, – с названием, похожим на головы цветной капусты (то ли на цирковую фамилию?) – калафиори.
Громоздится собором рухлядь буфета, воинство посуд, арсеналы холодного колющего, режущего и разделочного оружия, тяготеющий к плите паровой флот кастрюль – очертания пароходных труб, чайных носиков, обнажившихся рулей и ватерлиний, ручек, приваренных и приклепанных к бортам и задвижкам, – колышущееся марево порта, верфи и разбросанных на причалах грузов, пакгаузов, кранов.
Стойкий умопостигаемый запах мазута и пахнувшего – на секунду – в лицо соленого морского ветра, тут же отлетевшего. И далее сухопутные склады с выдвижными бесчисленными ящиками, коробочками, жестяными сундучками и полотняными мешочками, завинчивающими баночками, где мясорубки на полках, жернова точильных кругов, залежи пробок, деревянных, пластмассовых и металлических, связки засушенных трав, могучие галифе чеснока, черный перец и белокаменная соль, имбирный корень, бобы кофе, загорелого, как гениталии негритянских девушек, лавровый и чайный лист, белые сушеные грибы в стеклянной банке, запахом своим способные повергнуть жителя города в обморок и потому укупоренные. Умолчим о бочонках с порохом и дробью – с крупами и рисом, – численностью и одинаковостью своей, когда их перебираешь, приводящих на ум судьбу восточных народов. Также о бутылке с подсолнечным маслом, будто обмотанной липучкой для мух, – на подоконнике, рядом с полбутылкой выдыхающегося уксуса.
И над всем этим – арчимбольдеска женского чулка, туго набитого золотистым луком и свисающего со вбитого в стену гвоздя.
На белом искусственном леднике, мирно похрапывающем в углу, – черный VEF, обугленный метеорит, изредка еще спиннингующий в эфире, придавивший краем поваренную ветхую книгу Бытия кухни, с закладками, сделанными неведомо чьей рукой.
Сто лет своей жизни не задумывался он, пока не застыл, пораженный, перед смыслом увиденных вдруг вещей, – кто они? откуда? и куда идут? Кто живет и поддерживает огонь в этом тесном хлебном храме? Бог ли создал Едока для мысли? И мастерская здесь демиурга или репетиционный зал преисподней? – теллурическая подсобка злобных троллей, зажигающих серную спичку от дыхания князя тьмы?
Как долго он пользовался этими вещами – будто слепой, в сомнамбулическом трансе, всего лишь знающий, что где лежит, и немедленно забывающий их по насыщении...
Вот этот картофель, косящий глазками, раскатившийся по затертому, умученному дереву пола, эти пустые, попадавшие частью бутылки, выбывшие из своего естественного круговорота. Эти срывающиеся капли, тромбы и ночные судороги водопроводных труб в недрах дома. Этот нарост пыли повсюду, грязная посуда, захваченная врасплох, в пышном цветении своих грехов, со стоном открывшаяся под ней дверца, выкатившаяся яичная скорлупа, мусор, ползущий из ведра, – шевелящийся в углу под раковиной хаос, опасный и непредсказуемый муравейник, на страже которого два верных маршала, Мюрат и Ней – веник и совок в отставке; их фартуки, парадные кухонные мундиры на крючке под чердачным слуховым оконцем в ванную.
Полотенца – не иначе как для компрессов, для перевязки ран. Колеблющийся, как в стоячей воде, мутный табачный дым. Выплывает на середину комнаты духовка с манометром – помесь субмарины с крематорием и газовой камерой, – с припавшим к стеклу (то ли в нем отразившимся?) лицом капитана Немо.
...Он чувствовал, как верно, с коварством питона, кухня начинает заглатывать его словарь – весь состав его, начиная с номинаций и глаголов и подбираясь уже к служебным частям и до самых до междометных окончаний, – способная поглотить весь его в одночасье и его вместе с ним, так что и следа не останется, ни от него, ни от его словаря.
"Так. Боже, как здесь опасно. Надо поскорей выбираться отсюда. Я не видел ничего и не помню. Скорей. Скорей!" – он встал со стула, напрягшись, как атлет, и, крадучись, на цыпочках стал пробираться в спальню. Аккуратно прикрыл дверь. Щелкнул выключателем и на ощупь – прочь, прочь, скорее, – контролируя вестибулярный аппарат касаниями пальцев о стенку, добрался наконец до кровати и шмыгнул к жене, назад, под одеяло. Только здесь он с облегчением вздохнул.
– Фу! На этот раз, кажется, пронесло.
