* * *

я лежал среди поля
и думал:
"Я убит подо Ржевом"
и оно было ржавым

но в теле не было пули
и поле было под Тулой

и у меня было слово
похожее
на ресницы ромашек

и оно закрывалось

и видимо было богом

и было страшно

ВЫШНИЙ ВОЛОЧЁК

Деревья весной тоже взлетают,
Разводят ветвями воздух,
Сигают вверх,
С берегов разлившегося ручья,
Прямиком в синие дыры,
В прорехи облаков.

В тех облаках есть город
ВЫШНИЙ ВОЛОЧЁК,
Закрученный семью ветрами
Невесомый волчок,
Полный прозрачных башен,
Винтовых лестниц,
Тающих площадей,
Колокольчиков,
Колоколов,
Колотушек.

Чтобы взлететь,
Надо сказать,
Окая и округляя рот:

"Володей мной,
ВЫШНИЙ ВОЛОЧЁК,
Небесная юла,
Посёлок облачного типа,
Куда не долетают птицы.
Володей мной!
Володей миром!
Вели миру вертеться,
Как волчок!"

А самому кружиться
Вокруг своей оси,
И земля пружинит
Под ногами, толкает в высь,
В ВЫШНИЙ ВОЛОЧЁК,
Совсем не держит!
Можно подпрыгнуть
И долго-долго не падать.

Но пролетев несколько станций,
Теряешь высоту.
Перья оплавились,
Облепили тело,
В глазах –
Тугие хороводы молекул,
Огненные обручи,
Гонимые по неведомым дорожкам
Туда не знаю куда,
В голове – репейник
И мокрая солома.

На щербатой, лузгающей
платформе "Снегири",
где нет уже ни снега,
ни красногрудых птиц,
ты опускаешься,
нелепо растопырив руки,
щёлкая клювом.

С навеса льётся золотая вода,
Разбивается вдребезги об асфальт,
Гудит электричка,
И дитя погремушкой
Пугает бесов,
Гоняет грачей,
Не долетевших
До ВЫШНЕГО ВОЛОЧКА.

Володей мной!
Володей миром!
Вели миру вертеться,
Как волчок!

* * *

это солдаты Майкла Мура,
говорящие в камеру:
"убивать неприятно,
но это моя работа,
и я буду делать её хорошо"

это арабская женщина
в дымящемся Багдаде,
говорящая: "Аллах вам отомстит!"
а потом: "ну, где же ты, Аллах!
почему они до сих пор живы!"

это мой мёртвый одноклассник
с веснушками и синей пастой на пальцах
говорящий: "дай списать
задачу про двух пешеходов –
"из пункта А в пункт Б
вышла смерть,
а второй пешеход был я,
и я не успел найти скорость""

это мальчик из Беслана,
закрывший собой сестру
и собранный по кускам
светилами хирургии,
говорящий сквозь бинты:
"а как ещё я мог поступить?
я же мужчина"

это поэт Ярослав Могутин,
бритый наголо,
говорящий: "Дяденьки,
дайте мне денег на колготки,
дайте, не издевайтесь,
а то я вас всех тут расстреляю на хуй"

это телеоператор Миша,
только что снимавший бомжа,
задавленного трамваем,
и говорящий: "если бы не Уголовный кодекс,
я бы уничтожил
половину человечества,
своими руками бы
РЕЗАЛ и РЕЗАЛ,
РЕЗАЛ И РЕЗАЛ"

это преподаватель
католической школы в Манчестере,
говорящий ученикам:
"идите скорее домой,
а то сегодня конец света,
не успеете сказать гуд бай
папе&маме"

это прорицательница из ток-шоу,
говорящая
хорошо поставленным голосом:
"Я вижу кровь,
только кровь,
ничего, кроме крови"

это мой любимый,
говорящий:
"я хотел бы родиться слепым/глухим/безногим,
тогда бы я знал,
как жить,
а сейчас я не знаю,
я ничего не хочу,
только убить тебя,
да разве это поможет?"

это я, говорящая:
"Всё будет хорошо"
и смеющаяся своим словам,
как удачной шутке,
хотя анекдот уже с бородой.

это бог,
говорящий
что-то такое простое,
ТАКОЕ ПРОСТОЕ
и как бы ни для кого.

ОТСТУПЛЕНИЕ

Уходя перелесками,
Болотами,
Глухими таёжными тропами.
Я ем кору и клюкву,
Как Мересьев,
Я забываю слова.
Скоро я встану на четвереньки.
Скоро у меня отрастут клыки.
Моя гимнастёрка
Истлеет и останется на крючьях кустов.
Мои мускулы
Станут стальными,
А голос разучится лгать,
Одичает,
Охрипнет.
Скоро я превращусь в хищного зверя.
Но я никогда не нарушу присягу,
Не выпущу из рук оружия,
Не перестану помнить
твоё лицо.

* * *

Ты девочку свою разноцветную,
Богоданную
Куда дел?
В какой уронил колодец?

Там она до сих пор и летит,
В линялом платье,
В пустом тумане,

Держится за тарзанку,
Привязанную
К седьмому небу,

Качается маятником:
Оттуда – сюда,
Туда – отсюда.

А лица не видно,
Как ни крути.

Протрёшь глаза,
А на пальцах кровь.

Это ты поранил своё
Сно-виденье,
Летунье
Переломал молочные руки,
Молчание перемолол в муку.

А она всё равно не обернулась.

Истекла кровью
Тебе на лицо,
Иди, умойся,
Нагнись в колодец,

Поминай, как звали
Твою разноцветную,
Богоданную.

Маятник
Оттуда – сюда,
Туда – отсюда.

Мается память,
Маячит имя.
Летят белёсые косы.
Туман,
Туман.

УТРО. ЛЁТЧИКИ. СОБАКА

Собака рычит
Как из ведра
Изнутри
Изумлённого
Утра

Звук
Отражается
В низкое небо
И возвращается
Вспять
Как река
Полная молока

И все мы
Я
Ведро
И собака
Как будто
Живём
Изнутри

Шарика
Для пинг-понга
Где полярные лётчики
Улетают
В белую мглу
Белый шум
Белую свободную бесконечность
Казимирова квадрата
Велимирова корня
Всех слов
Всех цветов

Так вот
Собака

Собака
Сегодня утром
Рычит
Сама
На
Себя

* * *

утро было похоже на Утро,
Когда она вернулась к цветам.
Брала их за подбородок,
Полусонных,
Целовала в глаза-лепестки,
Называла странными именами.

Вы, цветы, не цветы, – говорила, –
Вы – провожатые,
Вы – двери,
Откройтесь мне,
Я хочу обратно.

Мы сами не знаем, чьи мы дети,
Но там, куда вы ведёте,
Нас давно ждут.

Зачем мы выросли
Посреди смерти,
Пасынки планеты,
Где всё распадается,
Где время отбилось от рук.

Цветы, вы не цветы,
Вы – двери,
Куда вы ведёте?

И она вела нас за руку,
А думала – мы ведём –
Но Земля-мачеха
Крепко держала нас
И мы остались расти

А она вывернулась наизнанку,
И – нам показалось –
Оторвалась от Земли.
Но куда?

АКУСТИЧЕСКАЯ ФОРМУЛА СМЕРТИ

Когда умирают/мы, ты умираем/неважно/
Смерть разбирается в местоименьях, в местах
Своевольных своих и всегда неуместных явлений
Неразборчива тоже она/но неважно/когда

Умираю/ты, мы
Полетим над водою, как чайки/
Как печально/
Смеркается мир/
В воскресенье/не верю/не помню когда
В воскресенье, в субботу ли в среду/
когда это было/но будет/не знаю
когда умираю/
в грамматике вязкий туман/
и ослаблены связки/и голос увяз/
угасает глоссарий/молчанье/
и молекулы
связи теряют/
и атомов стаи/
летят/разбиваются/гибнут/
в широтах чужих/умирают/
когда/разложение речи/гниение/
сло́ва/на звуки распад/
угасание голоса/выдох/
просто ветер/уже
без преграды меня/
продолжает лететь

ДАГЕРРОТИПЫ

Нюхаем соль,
Приходим в чудо,
Сходим с серебряных пластин,
Странные дагерро
                -типы,
Расправляем
Выцветший
Крепдышин.
Дыши, дыши,
Вспоминай,
Как воздух –
Лёгкие
Шаги
Тяжёлые шляпы,
Вспоминай,
Как звали:
Клавдия?
Капитолина?
Нюхаем соль
Неба
(это звёзды)
лучами щекотно
чихаем
соль
перец
эфир
цветок
нюхаем
соль земли,
землю,
берём след
и гоним,
гоним
зайца, волну, воспоминанья,
серсо.
звериный
нюх
захватывает
нас
пронюхали оттуда
сквозь все наслоения
мамонтов
мезозой
сквозь землю
где мы,
Клавдия?
Капитолина?
Серсо
Катится
По волнам протоплазмы
Память! Не говори.
Слов нет.
Здесь ещё не было Слова.
Эфир!
Эфир!

ЛЮТЕЦИЯ

1

это моя ночь лютеция
дышит во сне
моё имя растворено как специи
в кипящем вине
растворено
окном в океан
из ковчега мансарды
где я безымянен и пьян
пьян как бес
безымянен как барды
как клошар что горланит куплеты
на улице ада
о подвязках жюльетты
и прочих исчадиях сада
и садится
тень моя как бескрылая птица
на иглы собора
одержимая бесом столицы
и призраком вора
что повешен у южных ворот
и поёт
галльский ветер гуляя в глазницах
баллады
тень мою
потерял я на улице ада
и пою
что лютеция
римский ребёнок порочный и нежный
спит со мной без одежды
за горсть оловянных стихов

2

распутная девочка
в спутанных косах
лютеция спит уронив папиросу
в папирусы
жёлтой и древней
беспамятной ночи
и ночь полыхает
глазами кокоток и прочих
порочных
парижских божеств
париж это жест
уводящий орфея
под землю
по стеблю
ночных эстакад
лютеция фея
аида лютеция ад

3

дьявольски серой
собакой на сене
град люцифера
римский подкидыш
в мартовских идах
высохший ландыш
выкидыш мира
мираж
витражей
ветра жест
жесть
карнизов на улице ада
перкуссия града
и звездопада
пароль совершенства
свершилась
симфония каменных жестов
с вершины
капеллы
капель
а капелла
лютеция пела
прозрачным эфебом
с драконом на торсе
танцуя на тросе
под куполом неба
сияла люси
в небеси
бесноватая нимфа
гимнастка
гимн ласкам
и ласточкам
лета по лимфе
плескалась впадая в аид
рефреном
лютеция спит
люцифер снова падает в ад
лютеция спит
листопад

АФРИКА

Африка будет
Искупление  Искушение  Иссушение
Африка будет
Покушение  Преступление  Приключение
Африка будет
Отречение  Озарение  Озверение
Африка будет

АФ- – говорю я – АФфект
АФелия, что я играю,
Выбирает не рясу,
                  А расу другую
С розовым ликом ладоней,
Бьющих – челом – в там-там.
                                    Там, там
Я вывернусь наизнанку,
Оборотень тебя, стану собой
                                        Тобой
Разрешусь
От метаморфоз  метАФизик  метАФор.

АФ! – говорю я – АФфидерзейн,
Ты, девушка, взявшая быка за рога,
Чтоб не упасть в океан,
И ты, мальчик, не взявший меня за руку,
Чтоб я не упала
С этого скользкого шара земли,
Я не возьму вас с собой
В путешествие на край ночи
Посторонним вход воспрещён,
Поэтому
Африка будет
Мой Монастырь  Моностих  Монолог.

АФ! –
Рика
        Шетом вернусь бумерангом бумажной стрелою
В тебя поцелую погибну
РИКА!
Мутная злая
Мутит
Лихорадит
Отравит
Отправит дальше
на полюс
На поиск
Не знаю чего

На край света
На звезды
Насквозь
Навсегда
И наверно
Африка будет
трамплин

МОРСКОЕ

1

У тебя глаза перед грозой
Чайки перед штормом
Штурмуют
Крепость моря
И кричат
Твой взгляд
Меня парализует и ладони
Ладони вянут лепестками вниз
Как иван-чай
Или букет сирен:
Поёшь
Сдуваешь пену голоса
На ветер
Набрасываешь сеть
Своих до-ре
Твои глаза:
Глаза перед грозой
Мгновенно наполняются пейзажем
Моей фигурой
Солью и звенят:
Звенят ресницы как у мёртвой панны
Как у тебя
Глаза
Перед грозой

2

Твоё имя
Погасло как душа маяка
Перед моими
Глазами старого моряка
Проносятся длинные стебли
Печальные стаи
Твоих одичалых волос
Я безголос
А ты голосом достаёшь
Сердцевину ветра
Сердце вынув
Я вырезал имя твоё
Чтобы помнить наверно
Но вот ты опять поёшь
Партитуры
Бури
И опять безымянна
Где моё сердце панна
Певица отчаянья где
Имя твоё
Имя чайки
Танцуют к беде
Это примета конца путешествий
Ловлю твои жесты
Глазами пловца
Что идёт под крыло океана
Где я окаянный
Погибну во имя твоё
Безымянная птица сирен

* * *

как дикий лель качаясь на лианах
фонарных обесточенных ресниц
мне снится половодье белых птиц
мне слышится трамвайная поляна

где дикий лель гвоздики лепестки
в ладонях обесточенных качает
там рельсы прогибаются от чаек
и крылья у кондукторов легки

ФЕВРАЛЬ

Я в книгу мёртвых имя розы внёс
как первый взнос как первый кинул камень
как горсть земли как петрограда гроздь
кидают в яму голыми руками

как это имя что дороже всех
звезды одной и мне темно с другими
я наспех написал как первый грех
в папирус смерти нацарапал имя

и не своё чтоб не было больней
меня занёс цветок в строку метели
и памятью беспамятством о ней
стоял февраль глотая дни недели

глотая слёзы бил меня озноб
я буквы рисовал бутоном кисти
я имя розы выплюнул в сугроб
сорвав с неё запёкшиеся листья

сорвав с себя незрячих пальцев стыд
я в приговор впечатал имя розы
как бледный конь как хохот аонид
стоял февраль как чёрный знак вопроса

* * *

Я выпадаю из трамвая желаний
Ты выпадаешь из меня
Как снег над Летой
Лето из календаря
Мы выпадаем
Друг у друга из рук

Я забываю слова. Я переспрашиваю
Что такое "горе"? "мне"? "лето"?
Кого ты перекрестил?
Кому выпало твоё знамение?
Кому Я-знамя выпало из Ты-рук?
Куда мы выпали как молочные зубы снега?

Смотрю и вижу одно: молчание,
Миф, метель, тридесятое царство, надцатое мартобря.

                  Кажется, меня звали "Ты"
                  Кажется, меня звали сюда
                  Кажется, мне показалось

Орфей! Я хочу обратно: в желанья, в тебя, в себя,
Забери меня из Нигде,
Как из детского сада, как из химчистки,
Орфей! Впади в меня снова,
Как в реку с греческим именем,
Как в забытьё, как в детство, Орфей –

Но ты даже петь не умеешь
И зовут тебя по-другому
                            Другие зовут голоса  полюса  поляны

                  Кажется, тебя звали "Я"
                  Кажется, я звала тебя
                  Кажется, тебе показалось

* * *

Это мы учим друг друга,
Как иностранный,
Как иноземный
Язык,
Читаем по слогам,
Слагаем
В сумму, в симметрию, в сутру.
Не солгали губы?
Не солгали,
Проклятые,
наглые,
сладкие,
складываясь в незнакомый звук?
Нет, не солгали.
И дальше –
По слогам,
Сложно,
Осторожно,
Пальцем по буквам,
По очертаньям друг друга
Проводим, осваиваем
Новую планету,
Иную артикуляцию,
Гравитацию.
Гравий
перекатывается
Под нами,
перекатывается
во рту новое имя –
Это мы открываем друг друга,
Как Магеллан,
Открываем глаза,
Чтоб впустить ещё глубже –
Как раньше никто –
Не солгать?
Не солгать уже, нет.

Задержимся друг в друге
Как можно дольше.
Как можно dolce
Целуй меня.
Я хочу выучить твой язык.

МИКРОКОСМОНАВТИКА

Я хочу быть в тебе
(блуждающий нерв)
ловить губами
как снег
ускользающую красоту
твой inner garden
летучий голландец тебя
твоих снов
что тебе снится
корабль аврора заря
облако озеро башня
а мне снится
быть в тебе
путь в тебе
путешествие через край
ночи
где я перестаёт
и уступает дорогу
и тогда уже не я
но вижу
в тебе свет
(солнечное сплетение)
солнца пальцы лучи
сплетаются и качают тебя
колыбель для кошки
какие сны
что снится
(альвеолы)
виола
виолетта
(то есть фиалка)
ультрафиолет
ультра violence
тоже в тебе
сплетены смерть и солнце
как у ацтеков кажется или майя

не анатомия
anima –
женщина в тебе
(атомы Я в Ты)
я – твоё вторая Я
не анатомия
просто быть в тебе
уйти в тебя
и выйти только с animoй
в открытое море
в открытый космос

МОНОЛОГИ НЕМОГО

Небо

Когда на землю
на синий труп планеты
слетятся стервятники,
слетятся ангелы спецслужб
с золотыми кудрями
и в противоядерных шлемах,
меня расстреляют в оливковой роще
за косноязычные,
языческие попытки мои
полюбить детёнышей человека,
злых мальчиков
с лёгкой походкой
и вирусом надменной глупости в крови.

Меня, немого,
мычащего слова любви,
произносящего звуки космических азбук,
неземные аббревиатуры животных инстинктов,
расстреляют,
как лучшего поэта земли
в оливковой роще
при фатальном стечении звёзд.
Пули-вакханки
разорвут на куски моё тело,
как тело Орфея.
Так в смерти своей я сравняюсь с ним,
обретая дар речи.
Одновременно человеческой,
птичьей
и ангельской.

Я, дерево,
научившееся издавать нечленораздельные звуки,
умру с песней на устах.
Дерево,
смертельно влюблённое
и ненавидящее птиц.
Птиц, живущих в его опадающих космах.
Птиц, поющих так,
как ему не дано.
Птиц, поющих в такт
его иссушенному злобой
древесному сердцу.
Поющих легко,
как легко нас,
безгласных уродов,
бросают красивые мальчики.
Как легко переходят на левую сторону улицы,
завидев меня на правой.
Как легки голоса птиц
и слова человеческой речи.
Как тяжело звуки даются мне.
Как я в кровь стирал неповоротливые губы,
силясь произнести "люблю".
Как тяжело закипала во мне
бессловесная ненависть к людям и птицам,
когда мальчик смеялся
над моим окровавленным "лю":
"Что это? Лютня, Лютеция,
лютики, люди?
О чём ты?"
Как легко он смеялся
и как тяжело умирал.
За это меня и казнят.
За то, что его бесстыдные лёгкие губы
тоже покрылись кровавой пеной.
За то, что и он разучился говорить,
умирая в моих ветвях.

Но красавчик Дионис –
это не преступление,
это лишь дань олимпийцам,
моё золочёное кресло,
благодарность за злое уродство моё,
за мою немоту.
Когда каратели спецслужб прилетят,
как стервятники,
на тело земли,
я крикну им: "НЕ-БО",
что значит "не боюсь".
Дионис мой поступок из рода простейших.

Но как объяснить.
Не карателям, а себе объяснить
некрасивую девочку Герду,
Офелию подмосковных прудов,
вцепившуюся в стебель кувшинки.
Ведь когда я отламывал её серые пальцы
от растительной пуповины цветка,
когда яростно рвал из рук её стебель кувшинки,
я уже задал себе этот вопрос,
а она ещё смотрела на меня
бесцветными глазами
сквозь грязную воду.
Сама покорность.
И я был бы тронут.
Я бы вытащил её из пруда её смерти.
Согрел бы и спрятал в своих колыбельных ветвях,
мою Аннабель Ли,
укачал, успокоил и сделал невестой своей,
эту кроткую личинку человека.
Но её подвели её пальцы,
которые схватили стебель цветка
и пытались бороться со мной.
Которые разозлили меня.
И я опять возненавидел
женщин, людей и её.
И лицо её стало похоже
на лицо Лоры Палмер,
такого же цвета.
А я наступил ей на грудь и смотрел,
чувствуя себя ещё более одиноким и отверженным,
чем после смерти Диониса.

О, ангелы спецслужб,
красавицы-блондинки
с автоматами наперевес,
бегущие к месту моего захвата,
я целую ваши карающие руки,
но послушайте,
что я сказал этой жалкой русалке,
подходя к ней сзади,
шлёпая по чёрной воде
подмосковных прудов,
я, урод и убийца,
хрипло шептал ей: "НЕ-БО",
что означало "не бойся".
И она застыла на месте.
И я видел её так чётко.
Видел, как мышиные волосы
прилипли к острым ключицам,
а кожа покрылась
отвратительными пупырышками страха,
как пальцы сжались на горле кувшинки,
а я заклинал её ужас: "НЕ-БО".
И вам, жестокие ангелы в шлемах,
вам, красавицы в униформе,
я, Батист Гренуй,
чудовище Франкенштейна,
вам, блистательные мои убийцы,
вам говорю я: "НЕ-БО".
Это и есть моё последнее слово.
Это и есть моя последняя песня:
НЕБО.

Война

Моя смерть избегает меня.
Зато сколько чужих
падает без памяти
в мои отчуждённые ветви.
Сколько птиц и людей у меня на счёту.
Я устал ждать и жаждать расплаты.
Оплаты труда.
У пруда
моей смерти безлюдно,
как прежде.
Эринии в полицейских фуражках,
дивные девы жестокости и правосудия,
миновали мои катакомбы.
Бомбы и мины убили эриний.
Подорвали их тонкие жизни сквозь бронежилеты.
Собрали в букет и поставили в вазу на стол олимпийцам.
Я остался в живых.
Мычал,
Минотавр,
призывая Тесея-убийцу.
Но Тесей так запутался в нитях к концу лабиринта,
что связанной личинкой,
порочной куколкой
рухнул к моим ногам.
Так посмеялась надо мной Ариадна,
мстя за убийство жениха своего.
Моего Диониса.
Убил их обоих.
Несложно.
Задушил той же нитью.
Потом вытащил из паутины Тесея
и долго качал на ветвях.
Ходил с ним по каменным коридорам.
Какая-то нежность случилась со мной.
Какая-то песня.
Одни только гласные.
Странно.

Когда наступила война,
я решил, что пришёл мой черёд.
Вспомнил юность и древность,
когда короли-уроды
были без рук, без ног и без глаз.
Ещё хуже, чем я.
Их лечили магнитом и космосом.
И они становились безумны.
Их дряблую плоть
покрывали горячими губами,
поливали огненной кровью
прекрасные юные воины.
а когда начиналась война,
короля выносили, как знамя,
в самую гущу сраженья,
чтобы он первым, как бог, дегустировал смерть.
И я ждал.
Смотрел телевизор
и видел очищение мира от скверны и слабости.
Упивался первобытной жестокостью
этих солдат пустыни и новой эры.
И ждал.
Радовался новым казням.
И ждал.

Но они не пришли.
Не нашли своего короля в глубине христианской страны
и погибли.
И с ними ушла в песок новая эра,
и хитрая скрытная смерть моя
вероломной невестой
отдалась не мне,
но армии Армагеддона.
А я,
Агасфер,
снова остался в живых.
Так наступила старость.

Снег, смех и смерть

Она звонит по телефону
и говорит, что выпал первый снег.
Ползу к окну.
Окно заросло кораллами грязи.
Провожу черту.
Языком рисую просеку в коралловых лесах
и вижу белое вещество,
населяющее воздух.
Прилив совершенства.
Головой разбиваю стекло.
Омерзительно чистый воздух.
Обжигает жабры.
Кричу:
"Смотрите, белый порошок!
Ликуйте, личинки людей,
это они добрались и до нас
и рассыпают над городом белую смерть,
это мышьяк и пыль эпидемий.
Креститесь, крысы,
ловите пастью ядовитую манну,
это ваш день!"
Так я кричу.
Пока не начинаю задыхаться.
Пока не вспоминаю о своей немоте.
Пока не слышу
кипящий на губах моих кровавый клёкот
вместо гармонии человеческой речи.
Во мне нет горечи.
Я слишком презираю людей,
чтобы быть понятным.
Я падаю головогрудью на щит подоконника
и страстно пожираю хлопья белого яда,
рыча.
Потом понимаю,
что это обычный снег,
обманка,
очередная иллюзия смерти.
А война проиграна очень давно.

Усталость.
Лежу на щите.
Пою себе песню.
Старею.
Это колыбельная.
В ней только гласные.
Я никогда не пытался её записать или запомнить.
Она приходит каждый раз разная.
По-разному красивая.
Из разных гласных.
В неё вселяются сны,
утоляющие мою боль
и жажду совершенства.
Это сны смерти.
Сны юности и жестокости.
Похожие на чёрные подмосковные пруды.
И я пою во сне.

Проснувшись,
я задаюсь вопросом:
зачем она мне звонит?
Ползу обратно.
Трубка обречённо и женственно качается на шнуре.
Короткие гудки кардиограммы.
Значит, сердце работает.
Давлю на рычаг:
длинный сплошной гудок,
сигнал остановки,
нота освобождения,
прямой,
как стрела омелы,
мост,
по которому бежит мне навстречу
прекрасная дикая смерть.
Я думаю, кто мне звонит и зачем.
Не даёт мне покоя.
Кто?
Может быть,
это вовсе не женщина,
а мой ангел-хранитель,
ненавидящий меня,
как и все остальные,
раз в сезон,
для отчётности что ли,
нарушает мой вакуум,
сообщая,
так официально и глумливо,
о том, что происходит за моими заросшими окнами:
снег, наводненье, война.
А потом пишет доклад
в небесную канцелярию:
"Звонил. Контактировал. Без изменений".
Старею.
Впадаю в постыдную мистику.
Больно.

Бывает и хуже.
В минуты особенной старческой слабости
я начинаю думать,
что это "она"
и что ей
есть до меня какое-то дело,
если звонит.
И я, мягкий, как мидия,
растекаюсь по пыльному полу
с цветами в душе,
студень-мечтатель,
дохожу до полного сумасшествия,
представляя,
что та несовершеннолетняя утопленница,
так покорно смотревшая на меня сквозь воду,
не умерла.
Что её сине-зелёное тело
нырнул и достал
какой-нибудь положительный юноша
с мускулатурой и разрядом по плаванью.
Что она долго болела,
но всё-таки выросла.
И стала другой.
Не такой, как они:
не счастливой.
И единственной яркой минутой
обязана мне
и воде подмосковного пруда.
И поэтому я неизменный герой её мыслей.
И она мне звонит.
И она собирается с духом,
чтоб явиться ко мне во плоти,
чтобы я воплотил
то, чему помешал
недалёкий красивый ныряльщик.
Чтобы вновь испытать
оргазм отлученья от жизни.

И придёт.
И натешусь с ней всласть.
И никто не посмеет вспугнуть мою радость.
И она, моя радость,
мне будет покорна
и утешится в кроне моей.
Навсегда.

Так я мечтаю.
Но я видел сам.
Видел заметки.
В местных газетах.
Утонула девочка.
Утонула в пруду.
Собирала кувшинки.
Родители в горе.
И прочий мусор.

Другие мысли:
придёт не за смертью,
но смерть приведёт за собой,
проводница,
карающий ангел с зелёным лицом.
Или, может,
какой-нибудь родственник,
как в древнегреческих мифах,
какой-нибудь пылкий и мстительный брат, например.
Стоп.
Не надо мужчин.
Не пускать в эту тему пленительных мальчиков,
слишком жестоки.
Да, я деградирую.
Да.
Мысли о женщинах.
Женщину легче убить.
И ещё потому, что они мягкосердны.
И смерть моя женского рода.
Старею.

Я аморфен.
И мне нужна амфора,
чтобы влить в неё морфий моей души,
которая, как лишняя морфема,
пришита к корню тела моего.

Я думаю стихами.
Я пою себе песни.
Я нелеп.
Я стар.
Я стёр,
износил панцирь ненависти
и насилия,
я голое старое тело.
Мой демон распался
на пригоршню мелких бесов.
Я больше не могу убивать,
я слишком слаб.
Мне нужна женщина.
Я зависим от её телефонных звонков.
Она мне звонит
и смеётся,
смеётся,
смеётся,
сме..............

8 ЖЕНЩИН, УБЫВАЯ В ТРЕЩИНУ НЕХОРОШЕЙ СМЕРТИ

1) Я – я:

Как будто во мне живёт какая-то трещина,
которая никак не хочет заживать.
И сквозь неё утекает жизнь.
Я могу собирать и разбирать себя,
как башню из кубиков,
но во всех зданиях "Я"
быстрей меня поселяется эта трещина.
Она разъедает любые стены,
и всё рушится.
В космос, в тартарары, в нет.
З и я е т.
Этой ночью я проснулась от крыльев.
Это в трещину нехорошей смерти заглянула ночь.
А я – в неё.
А в ней – орды ворон,
нетопырей, упырей.
Я – в прятки играть,
в чехарду чердаков,
в лабиринт винтовых коридоров,
я – наутёк, я – врассыпную.
Меряю зеркала,
подражаю чужим отраженьям.
Трещина ловит меня.
Под ногами – АУ!
Ан нет.
Это не я.

2) Я – Ульрика Майнхоф:

Мои дочери пишут мне письма.
А я не могу ответить.
Мне стыдно слов.
Слово имело силу только в Начале.
И только у бога.
А что делать мне?
Ты сделал меня зрячей,
а спросишь, как с ясновидящей.
А у меня от этого дара –
сработала сигнализация.
Я вся – непрерывный сигнал тревоги:
ALARM! –
кто-то мне перевёл: "К оружию!".
Но привёл меня к этому ты.
Ты дал мне зрение, стыд и бессильное слово.
Я взяла пистолет двумя руками.
И выстрелила в зеркало.
Это была моя первая смерть.
Из трещин подуло ночью.
И я ушла.
Скоро уйдут и они.
Только в другую сторону.
Перестанут писать.
Скоро им объяснят,
что такое "убийца".

3) Я – Рената Литвинова:

Высокие каблуки на распродаже.
А потом на станции Бирюлёво Товарное
я прижалась к цистерне,
ранила щёку мазутом,
убила платье.
Зачем я туда ходила?
А ещё там была сбитая поездом
полосатая кошка.
На неё садились мухи.
Я мимо прошла.
Не бежала.
Хотя так хотелось
пуститься во весь опор.
Мне говорят:
откуда у вас этот акцент?
Литва? Польша?
Нет, это Бирюлёво Товарное,
пройденное на каблуках.
Короче,
это акцент как бы другой планеты.
Говор существ,
родственных
и не всегда враждебных людям.
Пока я шла
через все эти пути и вагоны,
я почему-то всю дорогу вспоминала,
как в детстве слушала пластинки,
где были записаны шизофреники.
Прозрачные такие.
В смысле, пластинки.
Я села на рельсы и разулась.
Все каблуки были в трещинах.
Я закричала.
И отшвырнула туфли
далеко-далеко от себя.

4) Я – шаман Алёша:

Той ночью упали сразу все листья.
Со всех деревьев.
Это было как наводнение.
Только сухое.
Я потерял дар речи.
И украл голос у женщины в парке.
Листья были ей уже по грудь,
и я подумал:
всё равно не выплывет.
Это было днём,
когда буксовали машины,
и остановились трамваи.
Мне сказалось тогда:
"Не я выбрала эту боль.
Это она выбрала меня.
Взяла за руку и повела, куда не хочу.
Это врождённая хромота,
перелом души,
который никак не срастётся.
Глупо спрашивать у тебя: "зачем".
Я говорю только "прости".
Что всегда оступаюсь.
И в этих провалах теряю тебя.
И себя"

5) Я – пьяная татарка из столовой:

Мой мужчина знал только слово "Я".
Он говорил сам с собой о себе.
Даже спорил: "Я такой? Нет, Я другой!"
Мне было так одиноко.
Мне хотелось,
чтобы хоть раз он сказал: "ТЫ – такая!",
чтобы немного поговорил обо мне.
А он не видел.
Я стала спать со всеми его друзьями.
Думала, может, они ему скажут
что-нибудь про меня,
и тогда он заметит.
Я заболела дурной болезнью,
сделала 3 аборта,
у меня потрескались губы.
Тогда он сказал:
"Разве Я плох? Нет, Я – хорош!" –
и выгнал меня из дома.
Я мою посуду в столовой.
Я засыпаю в трамваях
и уезжаю в парк.
Я пью по ночам и смотрю в его окна.
Я вижу с ним рядом другую.
Она снимает чёрное платье.
У неё на теле – знакомые трещинки.
Она разбивается об него.
Каждую ночь.
Она засыпает в слезах.

6) Я – Урсула, королева трёх вокзалов:

Жизнь – это зацепки на чулках.
Все друзья оказались собутыльниками:
Зашьёшься – и никого вокруг.
Все друзья оказались любовниками:
Порвут чулки, а мне – зашивать.
И опять никого рядом на утро.
А ведь я почти мальчик!
И мне так хотелось быть наравне,
плечом к плечу.
А они клали мне руку на голову
и опускали вниз.
Такая вот дружба.
Белковая диета.
"Когда очень хочется есть – надо глотать", –
говорила Люська-Спермогонка,
когда я пришла сюда первый раз.
Было так непривычно
видеть помаду на фильтре
(до этого я никогда не красилась)
и получить затрещину
за то, что "плохо стараюсь".
Хотя я старалась,
просто замёрзли губы
и очень хотелось спать.
Но ведь я настоящий друг,
а где ещё взять денег?
А потом я исчезла.
Моё рабочее имя – "Урсула".
Для постоянных клиентов – "Трещина".
Рыжий парик.
Залезая в машину,
надо запомнить номер
и подобрать подол
грязной сиреневой шубы.
Я очень много курю.

7) Я – привидение Эдит Пиаф:

Je n' suis qu'une fille du port,
une ombre de la rue...
С тех пор, как я его разлюбила,
я всё время боюсь, что он умрёт.
А он, и правда, стал болеть, болеть...
Но ведь я разлюбила лишь от того,
что сама умерла...
Je ne regrette rien...

8) Я – трещина нехорошей смерти:

ГОРОД МЁРТВЫХ

Посвящается Даниле Давыдову,
который, сидя в соседней комнате,
одновременно с этим написал
своё стихотворение про то же самое.
Наглядное доказательство телепатии.

Старуха покупает буханку хлеба
И слышит голоса.
Они говорят ей:

"Будет тебе, бабушка, и Юрьев день,
и Вальпургиева ночь длинных ножей,
а после наутро: ура, первомай,
и мы все, оставшиеся в живых,
встретимся у памятника Ленину
и пожмём друг другу руки
облегчённо.
И колонны: первая, вторая, пятая –
Отправятся в путь
Туда,
В наш Чевенгур, Бошетунмай,
В город Солнца и Полумесяца,
Где все мёртвые живы и плачут:
И Розенкранц, и Гильденстерн,
И доктор Геббельс, и Жюль Верн,
И Роза Люксембург жива.

Мы обнимем их и воскликнем
В сердцах,
Да, в сердцах
Заиграют сирены и скрипки,
Мы воскликнем:
О, донна Роза Люксембург!
О, донна Анна Рубинштейн!
О, доктор Геббельс, доктор Гибель,
По кладбищу гуляли мы,
Ты веришь, доктор, мне повсюду
Мерещатся холмы, холмы,
Курганы, склепы, пирамиды.
Скажи мне доктор, что со мной?

А после я спрошу у Розы,
Отчайной Розы Люксембург:
"Что делать мёртвым?" Роза скажет:
      моя любимая вышла купить сигарет,
вернулась через полвека.
Есть многое на том и этом свете,
Что если приснится – то недотыкомки отдыхают,
А когда молчат пушки,
Говорят ядерные бомбы.
А холмы я тоже вижу повсюду,
Но отсюда
Мне просто видней:
НА ХОЛМАХ РАСТЁТ ВЕРЕСК.

ДВОЙНОЕ ДНО

Первое дно

Каждый день здесь –
Это дно.
И мы несём на плечах
Тягучую реку,
Тяжёлую
И неведомо зачем.

По дну мы гуляем в парке,
Не находя в этом
Ни радости,
Ни свободы,
Ни даже простого воздуха.
Обшариваем разноцветные листья
Равнодушным взглядом
Потаённых
Глубоководных рыб.

Мы больше не берём
На прогулки трость,
Которой так весело было
Стучать по решётке лечебницы.
Наши руки стали прозрачными
И плоскими,
Как плавники,
И трости нам теперь
Не удержать.

Так мы и ходим по дну
В немом ожиданье крючка,
В чёрном котелке, но без трости,
Лениво двигая плавниками,
Растопырив жабры жабо.
Премудрые пескари,
Потаённые твари,
Ошибки природы.

Самое ценное
В нашем положении –
Это возможность
Молчать.

Второе дно

Ночью мы погружаемся в сон,
Более глубокий,
Чем наша дневная река,
Но невесомый.

В этом двойном погружении
Есть, разумеется,
И двойное дно.

Там мы и прячем
Свои удочки, поплавки и лески.

И сестра, похожая на треску,
Обходя палаты,
Поправляет съехавший нам на лоб
Чёрный котелок,
В котором мы спим,
Готовые стать ухой.

Ночная сестра
Осматривает наши сны,
Ощупывает виденья,
Считает удары сердца,
Шевеля своими губами
Глупой трески.
Но не видит.
Она не видит!
Как там,
На двойном дне,
Рыба становится рыболовом
И, тихо шурша песком,
Расставляет сеть...

Я повторяю:
Самое ценное
В нашем положении –
Это возможность
Молчать.

БЕЛЫЕ ПИОНЕРЫ

И трубят в опустелых парках
белые пионеры,
трубят в потрескавшиеся горны
неслышные позывные алебастра,
пионерам на плечи ложатся листья,
а потом снег,
и они исчезают совсем,
переходят границу,
белые пионеры
древние истуканы
позывные потусторонних.

– Смотри, – говорит Алиса, –
это же царевич Алексей,
его не убили,
а приняли в пионеры,
как завязали красный галстук на горле,
так и кровь завязалась
и больше не уходила из тела,
но он всё равно не вырос,
стоит пионером.

И мы стали
внимательно всматриваться в белые лица.
И всех узнали.
И того царевича,
что прирезал Годунов,
и даже Бориса и Глеба,
и мальчика, затравленного борзыми,
и мальчика-у-Христа-на-ёлке,
и даже недавних детей,
расстрелянных в школе.
Они все были здесь,
среди чёрных деревьев,
мёртвый пионерский отряд,
дружина "Невинно убиенных",
я никогда,
никогда не пойму,
мёртвые дети – это сомнения бога
(послал на задание,
а потом передумал и отозвал обратно),
а он сомневаться не должен,
ведь иначе
я начну сомневаться в нём,
и трос лопнет под ногами,
и усомнившийся циркач
полетит в тартарары,
вместе с барышней,
которую вытащил танцевать на канате.

Я дёрнулся, уворачиваясь от бездны,
от взгляда Горгоны,
и увидел хмурую белую пионерку
на облупившемся маленьком пьедестале.
Она повернулась и потянулась ко мне.

Алиса, сколько раз ты уже умерла?
Она загибает пальцы,
сбивается, бросает, пожимает плечами,
спрыгивает на землю,
идёт по дорожке,
теряется в чёрных стволах,
смотри, говорит Алиса,
это же ты,
вон там, в фонтане,
взъерошенный и рот до ушей,
смотри –
дёргает меня за рукав.

Я беру её на руки и бегу.
Прижимаю к груди,
как всадник в "Лесном царе"
(это страшная сказка, не буду её читать)
и бегу,
белые пионеры бросаются мне под ноги,
чёрные деревья стучат по плечам,
и скалится из фонтана
подтаявший снеговик.
А я бегу.
И выбежав из парка,
я расцепляю сведённые руки,
и на землю сыпятся гнилые листья,
подмороженные палки
и клочья сырой травы.
И ещё что-то с металлическим звуком.
Роюсь в мусоре
и нахожу пионерский значок.
Всё.
Навсегда готов.