Нет! Итальянские песни не столь живы и непосредственны, как казалось русским романтикам. Бархатистые голоса – лишь прикрытие стальному каркасу механизма – вслушайтесь: дрелью зудит блок-флейта; пилят виолы; словно забивая сваи, ухает неведомый перкашн. Конвейером движется мелодия; но – по кругу. Любая "Non Al Suo Amante" или "Ecco La Primavera" – маленький заводик по производству грусти, меланхолии и прочих чувств широкого потребления. Не зря именно они – эти "Saltarello", "Trotto" – были запрятаны в кассетники ранней индустриальной эпохи – в шарманки.
        Шарман! Трогательная картинка. Крутит мальчонка ручку муз. ящика, наматывая одну мелодию на другую. Выходит смуглый разбойничьего вида мужик с рыжей бородой, открывает затейливым ключом сундук темного дерева с бронзовыми полосами – и пыльные, со свалявшимися париками, в мятых платьях являются честному народу марионетки, куклы: Пьеро, Арлекин, Пиноккио...
        Он же, по-нашему, Буратино. Кто из нас не тащился в детстве от этого то ли хиппи, то ли панка с янтарного цвета хаером; кто не был готов впрыгнуть в экран телевизора и втолковать этому (все-таки дубоватому) парнишке, что не вырастет, не вырастет чудо-дерево из каменистой почвы Дурляндии; кто втайне не сочувствовал стопроцентному торчку (с физиономией Тимоти Лири) Дуремару; кого, наконец, не коробил неизбежный хэппи-энд: превращение вихрастого хиппи в щербатозубого советского яппи – октябренка? И конечно, Карабас-Барабас. Известный театральный продюсер и режиссер сеньор К.Барабас.
        Алексей Толстой писал Барабаса с Мейерхольда. Таким эдиповым (извините! – эзоповым) образом автор "Аэлиты" мужественно боролся за реализм в советском искусстве, противопоставляя шитого золотом по бархату космополита с то ли греческой, то ли испанской фамильей скромному русскому папе Карло. О! "красный граф" далеко смотрел... Тождество Барабаса Мейерхольду лежало почти на поверхности: в ямке глубиной не более оной для пяти посеянных сольдо. Мейерхольд основал эксцентрический театр: так говорят. Но на самом деле его основал Барабас. Мейерхольда обвиняли в том, что актеры его театра – куклы, марионетки в ловких руках режиссера. Но Барабас – кукловод с большим стажем, чем Мейерхольд. Хотя есть кукловоды и поопытнее.
        Что же такое "кукловод"? Субъект, окруженный объектами; субъект, симулирующий (своими действиями) субъективность у окружающих его объектов. Какой-то гностический Демиург триста шестьдесят пятой степени; Бог самых мрачных и нетерпимых сект – тех, что не признают свободы воли; тех, для которых Предопределение есть чуть ли не античный рок. Но как же им самим, сектантам, дышится тогда в роли кукол? Не шалит ли печень, не колет ли сердечко, не мучает ли одышка и несварение, не болит ли спинка?
        "Сильно болела спина, ныла шея, как, может быть, они должны были бы болеть у куклы, обычной куклы, которую надевает на три растопыренных пальца кукловод", – пишет о своем герое, носящем обезьянью фамилию Мангушев, писатель Александр Покровский. Покровский, к сожалению, мало известен читающей публике; те же, кто знает, в силу своей слепоглухонемоты причисляют его к сонму Рассказчиков Баек Бывалого Советского Моряка: от Сергея Колбасьева до Виктора Конецкого. И действительно, Покровский – удалившийся от дел кавторанг¹, и большая часть Полного Собрания его прозы – "морская проза". Однако. Кукла с больной спиной могла возникнуть скорее в "театральном романе" К.Барабаса, чем в образцово-показательных лясах советского Джона Сильвера или даже капитана Смоллета². "Тысяча чертей! – сплевывая табачную жвачку, воскликнем мы и осушим (залпом! залпом!) кружку рома, – чем старина Карабас не кавторанг, а Покровский не Барабас?" И верно. Проза Покровского – тоже эксцентрический театр. Точь-в-точь как у К.Барабаса. Своего рода "Необыкновенный концерт" Образцова. Выходят куклы в тельняшках и кителях, бегают по кораблю, стоят на вахте, ходят строем, падают (при общем хохоте публики) в воду, считают носом ступеньки трапа, лезут в окна общежитий, прогуливаются с (механической!) бабочкой. Кукол много. С ними можно сделать все, что угодно ("офицера можно..."), можно даже отпилить (или растворить) лишние сантиметры тела, ежели какой-нибудь Пьеро Иванов не лезет в деревянный ящик. Поэтому, читая морские рассказы Покровского, все время слышишь какой-то деревянный стук и потрескивание. Не зря, не зря язвительные стрюцкие кличут военных дубами. Чудное дерево.
        Но не только дерево. Крошечные синие пластмассовые матросики. Самые несчастные из всех вооруженных сил моего детства. У них было только две позиции: "Смирно" и "Отдание чести"³. Как слабо держались они на ногах: на своих крошечных подставках; как мгновенно падал их строй, стоило ласково тронуть любого из них за бескозырку. Славно валились они. Кажется, те, кто "Смирно", – это матросы рассказов Покровского, а те, кто "Отдание чести", – те офицеры. Эта синенькая (цвета моря) мелюзга есть хор тех потешных трагедий, что разыгрывает перед нами кукловод. Вот они выстроились; появляется Брутальный Старпом, или Хитрожопый Зам, или Дебильный Адмирал (эти куклы большие, серьезные; так сказать, фронтмэны)⁴, делает жест рукой – и армия синих ничтожеств начинает красить камни, разучивать монгольский гимн, драить палубу, что-нибудь другое драить. Мы ржем, кукловод с достоинством раскланивается. Славная комедь!
        Напрашивается сравнение Покровского с Зощенко. Да! абсолютный успех у публики (у тех, конечно, кто прочитал), хохот, хохот, хохот, до боли в животе, до колик, до хрестоматийных смешков наборщиков в типографии. Но, прохохотавшись. Сравнение оказывается несколько натянутым. У Зощенко смешны – слова: броуновское движение ублюдочных слов, испаряемых с поверхности неустоявшегося, неритуализированного быта. У Покровского уморительны – действия, ситуации: ссал человек на пирсе, а его в воду столкнули. Ха! ха! ха! как смешно. Не менее, чем когда Арлекин охаживает Пьеро палкой. Так и получается, что никуда мы не денемся в этом тексте от Барабаса; не уйдем от шарманки; не уйдем от шарманщика с попугаем на плече. А попугай бредит морем: "Пиастры! Пиастры!".
        "Сон – обезьяна смерти", – говорили в средние века. Мангушев – герой первой "постморской" прозы Покровского "Мангушев и молния" – своего рода обезьяна Зощенко эпохи "Возвращенной молодости". В 1933 г. Михаил Зощенко задумался о "душе". Для него и для той эпохи это значило – о "теле". "Возвращенная молодость" – толстовская рисовая котлетка, но с венской начинкой. Апофеоз сильного тела и старческих мыслей. Автор пытается сделать Мангушева таким же. Любование своим телом, здоровый образ жизни, нудизм, умеренность в еде и, главное, спокойствие, полное спокойствие. Узнаете? Спокойствие деревянной куклы. Узнаете?
        Но вот досада: у этой куклы почему-то болит спина, чего, по определению, быть не может; так уже на второй странице повести кукловод дал маху – помните? "...Болела спина... ныла шея... как... они должны были бы болеть у куклы". Даже утомительная сослагательность этого пассажа не в силах скрыть contradictio in adjecto – "болеть у куклы". И вот недокукла Мангушев задумывает побег. Пытаясь препятствовать, Барабас строит всяческие козни: травит его раками, пугает теткой, мучает соседями по пляжу. Но нашего Пьеро не остановить. Он браво входит в воду и во все лопатки несется на тот берег: прочь из этого балагана. Переплыв реку, беглец может превратиться в Буратино, найти и ключик, и дверь в другую пьесу, где его спросят-таки: любит ли он вареных раков? Правда, как-то слабо верится в существование мудрых Сверчков. Чего не скажешь о нарисованном очаге.
        Барабас в панике – уйдет!!! Исчерпав все кукловодские хитрости, он прибегает к последнему доводу. Барабас уничтожает Мангушева. Убивает его картонной молнией. (Вырежьте из плотного картона зигзаг, заостряющийся к одному концу. Наклейте на него золотую или серебряную фольгу и обровняйте ее по краям молнии. Гром делается так. Возьмите большой лист железа, положите на дощатый пол и резко встряхните.)

        P.S. Подойдем к кромке воды и посмотрим поближе на разломанную куклу. Боже, какая длинная рыжая борода.





        1 Капитан второго ранга.
        2 Разве что у Джозефа Конрада, но разговор на тему "Конрад – Покровский" неизбежно станет философским. Зовите какого-нибудь местного Сартра. Я – пас.
        3 То ли дело пехотинцы и артиллеристы! Они стреляли лежа, с колена, стоя, на ходу, бросали гранаты, подавали снаряды, смотрели в бинокль, шли строем – чего только, счастливцы, не вытворяли. Их красили в зеленый, черный, коричневый, красный, серебряный, золотой... Даже несчастные морячки, попадая на сушу, раскрепощались: заламывали бескозырки, опоясывались пулеметными лентами, скидывали на ходу бушлаты. Так, увешанные патронами, и рвались в атаку, словно аркебузеры герцога Альбы.
        4 У Покровского нет отдельных лиц; у него, как в классицизме – герои носят в себе лишь одну отличительную черту; только у Мольера или Расина эти черты – "скупость", "честь", "долг", "коварство", а у Покровского – "адмиральскость", "старпомство", "лейтенантство" и др. Как приговский Милицанер есть Милицанер Всех Времен и Народов СССР, так и Замполит у Покровского – Универсальный Замполит, в некотором роде, платоновский архетип Замполита. Аналогично – Адмирал, Лейтенант и другие. Отметим также весьма симпатичный архетипчик Усталого Офицера (например, "Усталый Командир Корабля", "Усталый Майор Комендатуры").

Продолжение книги "Профили и ситуации"