Начну со следующего: их невозможно читать. То есть, их книги. Невозможно взять томик, скажем, "Пролога" или "Жюльеты" и растянуться с ним на диване, развалиться в кресле (вынесем в скобки – уютный камелек, атласный халат или вельветовая домашняя куртка, завывание ветра за окном, полседьмого вечера – виски с умеренным количеством содовой, если шалит печень – душистый "Пиквик" или "Эрл Грей", теплый свет торшера, диалоги персонажей, описания природы, "он сказал", "она сказала", злодеи-судейские, вовсе нелишние "лишние люди", трогательная смерть Бергота у Вермееровой картины, "но никакого Александра Ивановича не было" и проч., и проч.). Их книги изучают, именно "изучают", за письменным столом, дома или в библиотеке, делая многочисленные записи в кондуиты и легкие карандашные отчеркивания на полях. Последнее – в том случае, когда упомянутый томик находится де-юре и де-факто в безусловном владении исследователя, что, как ни странно, бывает чаще с экзотическим Садом, чем с доступным (в смысле владения), почти публичным Чернышевским.
        Так вот, за письменным столом книг не читают.
        Этих авторов почти никто в России и не читает.
        Отечественного героя моих сумбурных заметок смутно помнят лишь по каким-то школьным снам пресловутой Веры Палны, пошедшей по рукам перестроечной либеральной публицистики, да по изысканному жизнеописанию в сиринском "Даре", где Чернышевский, что говорится, не ночевал, не оставив даже, опять-таки, пресловутого своего "клопиного" запаха. Маркиз, наскоро очерченный бойкой рукой одного московского литератора, оттиснут для нас скорее в скучной пазолиниевской фильме, да в превосходном томике "Ad Marginem", где о нем рядят более читабельные литераторы, чем он сам.
        Однако в сторону двусмысленности! – все эти "мы читали, что он не читал, что она знает, что их не читают". Расчистим подиум. Погасим лампы в зале. Включим подсветку. Негромкая музыка. Первым выходит "божественный маркиз": "человек с полным красивым лицом, одетый в серый фрак на голубой подкладке, жилет и розовые панталоны, со шпагой, охотничьим ножом и тростью". За ним, несколько неуклюже – Чернышевский (подробности внешности см. на портрете, среди прочих членов Политбюро ЦК Великой Русской Литературы, в коридоре любого филфака – университетского, пединститутского, что рядом с пыльным тупичком напротив "Кафедры преподавания русского языка в национальной школе"). Первым начинает говорить де Сад. Вот как, в слабом переводе с французского, звучит его знаменитый афоризм: "Нас возбуждает не объект похоти, а сама идея зла".
        Посмотрите, Чернышевский тоже опьянен, возбужден не конкретными целями – политическими, социальными, совсем даже и не Ольгой Сократовной, как объектом эротического желания; нет, его занимает только одно – "идея справедливости", а точнее – "идея порядка", что для Чернышевского есть "идея добра". Для Сада "идея зла" ведь тоже есть его личная "идея добра"; "зло" есть садическое "добро". Итак, оба наших героя – "идеалисты" во всех смыслах этого слова, в т. ч. житейском. Пылкие. Идеалисты.
        Но понятия имеют склонность кривляться, подмигивать, прикидываться кем-то другим, оборачиваться всяк миг чем-то новеньким, словно Бальдандерс в "Симплициссимусе". "Идеалисты". Да. Но и "эгоисты". Так, по крайней мере, говорит молва. Вспомним отлитый в бронзовом кодексе чести юного пионера "разумный эгоизм" Николая Гавриловича. Маркиз, кстати, тоже любил величать себя эгоистом. Но вот вопрос: был ли Сад Нарциссом? Нет. Чернышевский? Попробовал бы! Заклиная себя и окружающих ("эгоисты, эгоисты, эгоисты мы!"), эта парочка не преуспела – ведь нельзя быть эгоистом, равнодушным к себе самому, причем к себе с большой буквы. Себе. Вот так. То, что Чернышевский был себе неинтересен, об этом говорит сам стиль его писаний. Сад же видел себя, свое тело, свой разум лакеями, служанками неких всесильных страстей-либертенов (внеположных ему); т. е. просто инструментами вроде искусственного фалла и несчастной Жюстины. Такими эгоисты не бывают.
        Посему и "удовольствие" – не для этих двух. Они хотят действовать, и если, в силу неких жизненных обстоятельств, их действие – нескончаемая писанина (по Фрейду – сублимация), то вот герои их действуют, и как!
        А стеснены Сад и Чернышевский были по ряду причин – и вот вам главная из них. Они были "зеки", т. е. лучшую часть жизни провели в тюрьме, ссылке, психушке (последние два места – по индивидуальной склонности властей). Интересно, что оба наших героя попали в заключение несправедливо; поверьте, за "это" в то время ни в России, ни во Франции не сажали. Да, маркиз пытался устроить некие "оргии", раздавал шлюхам какие-то конфеты возбудительного свойства, от коих у милых девиц случались расстройства желудка, кого-то высек, или кто-то его высек... Завел несколько любовниц... Как вы понимаете, за это во Франции маркизов надолго не отправляли в Венсенн или Бастилию. Тем более в Шарантон. Мелкие стычки с властями у Сада были, но все его так называемые преступления – мелочь, по сравнению с поведением таких либертенов "старого режима", как, например, граф Шарль Шароле. Маркиза сгубила самая обычная теща, вытребовав у Людовика XVI "lettre de cachet", по которому ее зять просидел в Венсенне 5 лет, 5 месяцев и 3 недели и в Бастилии – 5 лет и 5 месяцев. Что же до Чернышевского, то общеизвестно: он не совершал ничего ему инкриминированного: дело Николая Гавриловича было сфабриковано, что, в общем-то, странно для сравнительно либеральных 60-х.
        Итак, две невинные (или почти невинные) жертвы обстоятельств и произвола властей. Оба не допущены до дела, их Дела. Сад, сознательный и циничный противник монархии (впрочем, как и любой другой "-архии"), не отравляет своими ядовитыми речами скучноватых депутатов третьего сословия в Генеральных штатах (а он бы их отравил! Что уж там какие-то девки, конфетки...), не клянется в Зале для игры в мяч, не призывает санкюлотов похерить лозунги и просто резать, резать. В результате отсутствия маркиза (как считает сам маркиз) Революция прикрыла свое причинное место (а причинное место Революции – насилие) тряпками с благонамеренными лозунгами; а когда маркиза, что называется, допустили, то допустили лишь до должности комиссара по организации кавалерии в парижской секции Пик. Якобинцы ("Пик" – якобинская секция) оказались прагматиками: ведь Сад – некогда майор кавалерии. Идеалист Сад оказался ненужным прагматичной Революции, тем более – прагматичнейшему Консулату и Империи. Похожая история произошла и с Чернышевским. Вместо того чтобы на страницах либеральных изданий важно полемизировать с реакционными супостатами по крестьянскому или польскому вопросу, либо давать ценнейшие советы правительству (как это делал некий звонарь из Лондона), он затерялся где-то за Уралом, в каком-то Богом (но не министерством внутренних дел) забытом Вилюйске, где от отчаяния все писал, писал, но никто более его не читал. Практичные демократы уже взяли с него все, что он мог дать: "Что делать?", гражданскую казнь, мученичество. А живой еще человек неистовствовал в окружении якутов, не понимая, что его обманули. Последняя курсистка оказалась реалистичней "позитивиста" Чернышевского.
        Теперь немного о Боге. "Атеист" Сад может вполне сойти за "негативного теолога". Вспомним, как пылко начинает звучать, дотоле почти бесстрастная, его речь, стоит лишь возникнуть Богу на развилке его рассуждений. Вот любопытнейший пассаж о Христе из "Разговора священника с умирающим": "Но это и был тот, кто заслужил наказание в высшей степени. Бунтовщик, наглец, клеветник, мошенник, вольнодумец, грубый шут и опасный бездельник, способный внушить доверие толпе, стал, в итоге, достоин наказания при тогдашнем положении в Иерусалиме. Отделаться от него представлялось очень мудрым...". Как мы видим, в порыве гнева маркиз примеряет маску то аристократа ("наглец", "мошенник"), то верноподданного патриота ("бунтовщик"), то религиозного ортодокса ("вольнодумец"), наконец, даже рабочий костюм Веберова протестанта ("опасный бездельник"). Расправа над Христом оправдывается политическими обстоятельствами ("при тогдашнем положении в Иерусалиме"). "На себя посмотри!" – хочется сказать де Саду. И действительно, именно маркиз – бунтовщик, наглец, клеветник, мошенник, вольнодумец, грубый шут (как верно, если вспомнить его театр в Шарантоне), опасный бездельник. Какое счастье, что он не стал еще одним Мирабо! Уж не Иудой ли описал Христа де Сад? Уж не считал ли себя маркиз Иудой? Уж не видел ли он, в духе раннехристианских ересей, себя новым Иудой, предающим Христа, но уже в новых условиях, при повторном розыгрыше той же ситуации? Иуда выдал врагам Христа, Сад должен был выдать врагам – что? Христианство.
        Приведу здесь пару цитат, тщетно пытаясь хоть как-то подкрепить этот внезапный и сомнительный поворот моих рассуждений: "Нужно, чтобы мир содрогнулся, узнав о преступлении, которое мы совершим. Нужно заставить людей краснеть за то, что они принадлежат к тому же роду... Я требую, чтобы был воздвигнут монумент, удостоверяющий это преступление перед всей вселенной, и чтобы имена наши были запечатлены на нем нашими собственными руками". Или вот, еще более красноречивое: "Мне бы хотелось отыскать преступление, которое оказывало бы постоянное действие, даже когда я бездействую, так, чтобы в каждое мгновение своей жизни, даже во сне, я была причиной какого-то расстройства, и чтобы расстройство это могло распространяться до такой степени, когда оно сможет повлечь общую порчу или же столь беспросветный беспорядок, что его воздействие будет еще продолжаться даже и за пределами моей жизни". Не правда ли, нечто среднее между старухой Шапокляк и Иудой?
        Религиозность автора "Что делать?" и вовсе не нуждается в доказательствах. Выходец из поповского сословия, он, попав в Петербург, тут же вступает в знаменитый монашеский орден, тайную аскетическую секту по имени "русская интеллигенция". То, что Священным Писанием для Николая Гавриловича были писания Фурье, а Отцов Церкви заменил Спенсер и Ко, ничего не меняет – важна психологическая установка. Студенты, с трепетом и гордостью режущие лягушек, не менее фанатики, чем гашишины. Не будем далее распространяться на столь тривиальную тему; это поле уже изрядно потоптали: здесь можно встретить как следы нервической походки Николая Бердяева, так и неторопливый барский шаг Бориса Парамонова. Что же, как говорили в Средние века, пигмеи, взобравшиеся на плечи гигантов, видят дальше самих гигантов.
        Итак, прочертим мелком на зеленом сукне длинную линию (у края мел раскрошится и остается лежать – покинутый, посреди элементов собственного распада) и перевернем все карты. Не-гедонисты (а потому – не-эгоисты). Идеалисты. Старые зеки. Зеки со стажем. Зеки, говорят, любят слушать ро́маны. Зеки-интеллектуалы любят их сочинять; аббат Фариа сочинил "Графа Монте-Кристо" и годами рассказывал его несчастному зеку Дантесу; заключенный Щ – не помню какой номер – до сих пор рассказывает нам роман про красное колесо. Романы компенсируют зеку то, чего он лишен. Наши герои здесь не исключение, и лишены они самого главного – возможности действовать, но энергия, страсть, фанатизм придали их романам неподдельную чудовищность и притягательность одновременно. Для интеллектуалов, конечно. Отнюдь не для нормальных людей. Поэтому их книги не читают: их, как я уже говорил, изучают. Психологически, писания Сада и Чернышевского – вещи одного порядка, но содержание их, конечно, различно. Чернышевский энергически и напористо мечтает о чем-то простеньком, как летнее ситцевое платьице в горошек, – о смешении пристойного недорогого борделя с женским общежитием из советских фильмов 50-х. Маркиз по-французски рассудительно конструирует совершенно невозможный "Сад пыток и наслаждений": все там строго расписано – оргия перемежается философствованием, в 2.00 ночи все расходятся спать.
        Впрочем, о принципиальной разнице в содержании сочинений этих двух авторов должна поведать специальная работа под названием, скажем, "Донасьен-Альфонс-Франсуа де Сад и Николай Гаврилович Чернышевский".

Продолжение книги "Профили и ситуации"