Умер Иосиф Бродский. Умер последний певец империи, певец пустого геометрического пространства, поэт поздних мыслей усталой культуры. Его перу принадлежит столько некрологов, стихов in memoriam, что кажется – он уже все сказал и о своей смерти. "Слеза к лицу разрезанному сыру". Как заметил, умирая, другой великий поэт: "Остались только детали".
        Чуть больше половины жизни он был подданным одной империи, чуть меньше – другой. Две империи, два языка, две чуть неравные половины биографии; его жизнь строилась по неуклонному закону таинственной симметрии, превратившему время его земного существования в жестко организованное пространство. Чем, заметим, империя и является. Бродский не раз говорил: поэт (т.е. он сам) – орудие языка. В нобелевской лекции уточнил – орудие культуры.
        Культура, орудием которой был Бродский, не русская, не еврейская, не англосаксонская. Это – культура Империи, поздней Империи, изнемогающей под натиском варваров, разъедаемой старческими недугами. Мужество, стоицизм, скепсис – вот ее главные достижения. Бродский был последним часовым в армии, часть которой погибла, часть – сдалась, часть – дезертировала. Его презрительный пессимизм – вовсе не поза, а ясное представление об отсутствии перспектив. Первое стихотворение первого тома собрания сочинений поэта начинается словами: "Прощай, / позабудь / и не обессудь". В последней строфе последнего стихотворения последнего тома читаем: "Она сама / состарится, сойдет с ума, умрет от дряхлости, под колесом, от пули".
        Дряхлость, распад, тление, смерть, в итоге – пустота, – вот что всегда занимало Бродского, вот его главная тема. Оттого перечисление названий лучших стихотворений поэта звучит как поминальный список: "Прощай", "Еврейское кладбище около Ленинграда", "Памяти Е.А.Баратынского", "На смерть Роберта Фроста", "Большая элегия Джону Донну", "На смерть Т.С.Элиота", "Post aetatem nostram", "Похороны Бобо", "Двадцать сонетов к Марии Стюарт", "На смерть Жукова", "Памяти Геннадия Шмакова", "Памяти отца: Австралия", "Памяти Клиффорда Брауна", "Памяти Н.Н.". И бесконечные элегии... Умирающей культуре всегда есть кого помянуть. Другой вопрос: найдется ли тот, кто это сделает. Такой поэт нашелся. Иосиф Бродский стал орудием поминающей себя культуры.
        "Я заражен нормальным классицизмом". Он был последним классическим поэтом русской литературы. В нарастающем хаосе партизанщины, он в одиночестве предпочитал правильные осады, размеренные кампании, сухую прелесть точных планов, выверенных чертежей. Он любил говорить о "стратегии автора в стихотворении". Победившие ост- и вестготы, гунны, бургунды предпочитают говорить о "кайфе" и "приколе". В 20-х годах XIII века монголы подчинили себе Поднебесную империю и, подчинив, переняли китайские военно-инженерные хитрости. Точно так же современная русская поэзия, поэзия постимперской культуры, пользуется инструментарием Бродского, а некоторые обживают и его интонацию: кто-то педалирует статуарную четкость, а кто-то низгоняет неуклюжий (а потому – трогательный) цинизм "Речи о пролитом молоке" до сивухи вселенского фраерства. Но иного и быть не могло. Классицизм крушат деталями того же самого классицизма, а устав, строят то же самое, только хуже. При всем уважении к Карлу Великому скажу, что его империя и в подметки не годилась даже поздней Римской.
        Новая империя не оказалась надежнее старой. Только ее крах, в отличие от той, другой, символизирует не стайка провинций, разлетающихся прочь от метрополии, и не меченный Богом генсек, а тихий университетский профессор, несущий мультикультуралистскую ахинею об одинаковой важности Черчилля и Чингачгука для мировой истории. Но смысл остается тем же. Отсутствием смысла. С распадом империи (неважно – в каком виде) пространство, некогда ею занимаемое, обессмысливается. Пространство теряет свои признаки, например, геометрию. Иосиф Бродский знал это. У него есть такая строчка: "Вечер, развалины геометрии..." Время сломалось, развалилось, опало тихими хлопьями задолго до пространства, координаты утеряны навсегда: "Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря, / дорогой, уважаемый, милая, но не важно / даже кто..." Или, словами любимого Бродским Пастернака: "Никто не помнит ничего".
        Продолжать говорить, продолжать выпевать стихи стало для Бродского вопросом личного мужества, делом чести настоящего поэта. С годами стихи становились все суше, строже. В VI веке н.э. "последний римлянин" Боэций в готской тюрьме сочинил знаменитую книгу "Утешение философией". "Последний римлянин" Иосиф Бродский во всех своих ссылках – от норенской до нью-йоркской – сочинял одну книгу – "Утешение поэзией". С годами, располнев, он сам стал похож на римского патриция. Но ни одному патрицию никогда не сотворить такого пиршества славянской фонетики:

О, облака Балтики летом! Лучше вас в мире этом Я не видел пока.

        Семь строф спустя, в том же стихотворении читаем: "ах, кроме ветра, / нет геометра / в мире для вас". Для "последнего римлянина" Бродского нет геометрии в распавшемся мире. Для поэта Бродского нет геометра. Таков смысл его "Утешения поэзией".

Продолжение книги "Профили и ситуации"