Есть книги странные: скверно написанные, неряшливо выстроенные. Но они – эпилептики, хромоножки, заики – вызывают порой такую мучительную нежность, что кособокая, припадающая на усохший глагол фраза становится милее божественного зачина "Весны в Фиальте". То не прихоть цепкого к уродству эстета, не цианистый цинизм вагиновского коллекционера, а. Прихоть любви. Любовь (если настоящая) зла. Она может подсунуть в качестве своего предмета существо не идеальное. В нашем случае словно сама словесность (а словесность и есть "наш случай") подначивает: "Беленькой меня любой полюбит, ты меня черненькой полюби!"
        Что (воспользуемся беллетристическим штампом штампованного беллетриста) может быть мрачнее тучи и чернее ночи? Чернее, бестолковее беспросветной "Ульмской ночи"? Нет-нет, вовсе не "Петербургские ночи" Жозефа де Местра, впрочем, вполне пристойные. "Русские ночи", сочинение князя Владимира Одоевского. Таков мой предмет.
        Но почему "Русские ночи"? Почему не славные некогда "Княжна Мими" и "Княжна Зизи"? Быть может, взяться за "Сказку о том, по какому случаю коллежскому советнику Ивану Богдановичу Отношенью не удалося в Светлое Воскресенье поздравить своих начальников с праздником"? И наконец, отчего у нас столь скудный выбор? Отчего князь мало произвел самобытного? Не неудачник ли он?¹ "Если он мало произвел самобытного, то причиною тому – увлечение его всякою встречавшеюся ему умною мыслью, всяким проявлявшимся высоким чувством или благим намерением. Все его литературные произведения проникнуты... отменною благонамеренностью", – замечает отменно благонамеренный А.И.Кошелев. И действительно, there are more things, и за всем надо бы присмотреть, со всем разобраться, порядок навести, суть вопроса выяснить. Жуковский хлопотал о литераторах перед лицом Батюшки-Царя, Одоевский хлопотал о "вопросах" перед лицом Матушки-Общественности. Слово мемуаристу (И.И.Панаеву): "С год назад тому он очень серьезно и таинственно отвел меня в сторону.
        – В настоящее время возник у нас в литературе очень серьезный вопрос, – сказал он мне... – о кухарках. Я по этому поводу написал статейку и пришлю ее вам. Это очень серьезная вещь, очень! Я развиваю этот вопрос и говорю о кухарках в Сардинии. Я на месте убедился, как эта часть там превосходно устроена".
        Милый, милый князь! Не правда ли, есть что-то ленинское в его заботе о кухарках: пощупать грубое сукно солдатской шинели, напоить чаем ходока, основать "Общество чистых тарелок". И ласковый прищур, и растрепанные немецкие философические книжки с темпераментными пометами на полях... Впрочем, Ильич – сочинитель другой эпохи, да и написал поболе. Одоевскому же вообще не нужно было ничего писать после "Русских ночей" (в смысле изящной словесности); все эти зизикающие мимикрии под светские повестушки должен был сочинить соллогубый франтик, но не наш философ. Масштаб князя неизмеримо больше.
        Одоеведы (князефилы?) находятся в непреклонном общем убеждении, что "Русские ночи" – первый и, быть может, единственный русский философический роман. Не криви лицо, читатель! Философские романы не так плохи, как кажется. Они могут быть плохи как "философские", но хороши как "романы". Разве удобство и уют, с коими ты, читатель, располагаешься в санаторных креслах "Волшебной горы", могут быть испорчены непережеванной метафизикой авторских отступлений? Нисколько. Наоборот, за аперитивом (сотерн с эвианом) иногда приятно эдак вот порассуждать. Так что Набоков был не прав, обозвав "гипсовыми кубами" все без исключения детища офилософиченной беллетристики. Вот так, одним махом, Владимир Владимирович дал маху. Охотясь на махаона, он дал маху: нахал! замахнулся рампеткой над мхом, и охмуренный махаон и ахнуть не. Вся охота, похохатывая, хоботок махаона охаивала. А махаон вдруг хлоп-хлоп лихо крыльями и – над мхом. Хэлло, воздух!
        Досужий читатель – а настоящий читатель должен быть таковым – оценит эту книгу по достоинству. По своему достоинству. А главное достоинство досужего читателя – раскрыть томик наугад, дать прошелестеть вздыбленным страницам, поймать словечко, фразочку, оборотец и... обомлеть. Да и как не обомлеть от, например, такого: "Ростислав уже насмотрелся на белые, роскошные плечи своей дамы и счел на них все фиолетовые жилки..." Вот ведь анатомический театр (феатр!) Ох, уж этот мизантропичный физиолог Ростислав ("неблагодарный, чувствовал лишь жар и усталость"), систематик артерий, классификатор вен, гроза гематом! О чем грезил он, мазурик, скользя в мазурке? А вот о чем: "Каких усилий стоило человечеству достигнуть весьма простой вещи, на которую обыкновенно никто не обращает внимания, то есть жить в доме с рамами и печами?"² Узнаете стиль вопрошания? Доедет колесо, али не доедет? Что там слышно о шишке под носом алжирского дея? Вот так в освещенных окнах "Русских ночей" замелькала носатая гоголевская тень безумия. Родителю Поприщина явно понравилась мысль Одоевского назвать "собрание... повестей" "Домом сумасшедших" (черновое имя "Русских ночей"). В самой композиции этой книги есть что-то безумное. Некие молодые люди собираются по ночам у некоего Фауста (хорошо, хоть не Наполеона!) и обсуждают записи, которые вели уже другие молодые люди, отправившиеся путешествовать со следующей целью: "Исследовать некоторых людей, которые, живя между другими, в большей мере пользуются названием великих, или названием сумасшедших, и в этих людях поискать разрешения тех задач, которые до сих пор укрывались от людей с здравым смыслом". Между тем, в самих диспутируемых текстах, в свою очередь, обсуждаются еще одни заметки (человека по имени Экономист). Все это напоминает параноидальное удовольствие ставить одно зеркало против другого... Фауст и Ко договариваются до того, что обвиняют в сумасшествии весь XIX век. И затем следует любопытнейший диалог:
        "Виктор. К делу! К делу! Без отговорок! Нельзя безнаказанно обвинять целую эпоху в сумасшествии, не показав, что такое не сумасшествие? Фауст. Без шуток, господа, я в большом затруднении, ибо также принадлежу к нашему веку – и потому одно сумасшествие, может быть, должен буду заменить другим".
        Круг замкнулся. Век сумасшедший, все люди сумасшедшие, мир – "Дом сумасшедших". Нормы³ нет. Главная задача отныне: сказать сумасшедшему (т.е. каждому), что он сумасшедший. "В этом я и вижу беду; нет опаснее сумасшедшего, который вовсе не подозревает, что он сумасшедший", – изрекает в "Эпилоге" Фауст. Сам Фауст (по утверждению специалистов, alter ego автора) в течение романа демонстрирует "технику схождения с ума". От ночных разговорчиков он буквально "косеет" (как от бутылочки-другой портвешка, как от доброй понюшки кокаина⁴), впадает в визг, хрип и сопли завзятого истерика. Ночью первой Фауст еще холодно "отшивает" завалившихся к нему дружков: "Ужинать я вам не дам, потому что я сам не ужинаю; чай можете сделать сами в машине a pression froid, – прекрасная машина, жаль только, что чай в ней бывает дурен; на вопрос, отчего мы курим, буду вам отвечать, когда вы добьетесь от животных, почему они не курят; карета есть механический снаряд для употребления людей, приезжающих в четыре часа ночи; что же касается до просвещения, то я собираюсь ложиться спать – и гашу свечи". Но последующие восемь ночных бесед даром не прошли – в "Эпилоге" Фауст агрессивно причитает, будто завсегдатай трактира "Три Карамазика": "В некотором смысле! Еще платьице на ложь! Рядите, рядите, господа, вашу воспитанницу, или воспитательницу". Вот до чего доводят слова. Много слов. Вот до чего доводят знаменитые русские разговорчики. "Русские разговорчики" как жанр.
        "Русские разговорчики" – вот главный жанр русской прозы, и это гениально предощутил Одоевский. Разговор тянется бесконечно, утомительно, навязчиво, бессистемно, бессодержательно. Что обсуждается – все равно: доедет ли знаменитое колесо до, или не доедет; возымеет ли действие депеша Новосильцова, или не возымеет; Бога нет, Бог есть; надо работать, не надо работать (в "Эпилоге" "Русских ночей": "Вячеслав. Все, что я могу сказать, это – что нужно что-то делать")... Впрочем, вопрос о "работать" не ставится, в этом все единодушны: срочно ехать в Москву, срочно работать, срочно увидеть небо в алмазах! "Работать" – вещь бесспорная для "русских разговорчиков", прочее – сомнительно. Посему за работу надо приниматься, лишь прояснив до кристальной ясности остальные вопросы – последние и распоследние, проклятые и распроклятые. Оттого стоит (по большей части) в русской прозе нестройный гул и гам, вроде настраивающегося оркестра. Только вот симфония никак не начинается. И не начнется.
        Кстати, о симфониях. О ком же говорить, поминая "симфонии", как не о записном музыковеде князе Одоевском? Кто, как не автор "Последнего квартета Бетховена" и "Себастьяна Баха", знал (среди русских литераторов XIX в.) толк в адажио, терциях и тремоло? Толк знал, да толку мало. Не успел, кажется, прослушать курс "основ композиции". "Русские ночи" имеют композицию скверную. Части дребезжат на ходу, диссонируют, налезают друг на друга. Ритм пошел погулять, скрипки зашлись в истерике, флейты пищат почем зря. Век спустя все это торжественно обозвали бы "додекафонией", а нашего скромного Фауста – "Доктором Фаустом".
        И раз уж мы о музыке, прокрутим на нашем граммофончике два финала. Первый – гениальный в своем ассонансе финал "Русских ночей":
        "Вячеслав. Все, что я могу сказать, это – что нужно что-то делать...
        Виктор. Я подожду парового аэростата, чтобы посмотреть тогда, что будет с Западом...
        Ростислав. А у меня так не выходит из головы мысль сочинителей рукописи: «Девятнадцатый век принадлежит России»"⁵.
        Второй финал – жизнь сочинителя "Русских ночей" – звучит одной, невероятно грустной нотой. Сквозь хрип и шип заезженной грампластинки она доносится до нас в исполнении Ивана Панаева: "Года три тому назад я встретился с ним в Гостином дворе и пошел вместе с ним.
        – Ах, я совсем забыл... – вдруг начал он, – вам ничего не стоит вернуться несколько шагов назад. Я вам покажу мое новое изобретение.
        Мы вернулись.
        Он привел меня в лавочку, где продают фуражки и разные дорожные вещи. У входа ее висел клеенчатый лакейский плащ.
        – Вот, смотрите! Не правда ли, это превосходная вещь!..
        – Что такое?
        – Клеенчатый плащ... ведь это мое изобретение. Я первый выдумал это...
        Эти плащи в употреблении давным-давно, но у меня не достало духу оспаривать Одоевского и разочаровывать его".
        Да, не взрывом, но всхлипом.





        1 "Когда Давыдов заместил Мерзлякова на кафедре российской словесности, он был поставлен в самые благоприятные условия для завершения того, что он начал как воспитатель счастливого Веневитинова и неудачного кн. Одоевского" (Г.Шпет "Очерк развития русской философии"). Насколько же князь "неудачен", если умерший в 22 года Веневитинов назван "счастливым"!
        2 Только советские литературоведы смогли оценить глубину поставленных Ростиславом проблем: "Перечитайте "Русские ночи" Одоевского и вы обнаружите там целый сонм живых, нестареющих мыслей, услышите любопытнейшую перекличку веков, увидите движение трезвой, цепкой и целеустремленной мысли, столь легко и смело отбрасывающей все привычные оговорки и наивный академизм и прорывающейся к подлинному знанию о мире" (из сладчайшего предисловия В.Сахарова к газетно-клейному изданию повестей Одоевского 1987 г.).
        3 Не в смысле Владимира Сорокина.
        4 Вспомним канонические изображения Одоевского: вокруг всё колбочки интересные, порошочки, реторточки.
        5 Не правда ли, чудный оборот мысли. XIX век – сумасшедший. XIX век принадлежит России. Какова же Россия?!

Продолжение книги "Профили и ситуации"