Предисловие Л.Костюкова, послесловие К.Кобрина. Екатеринбург: У-Фактория, 2003. ISBN 5-94799-250-7 С.165-169.

        Чего ожидает гипотетический читатель, открыв свежую поэтическую книгу? Ждет ли он "нового трепета", или, наоборот, до боли знакомого экзистенциального опыта? Новых звуков, ритмов, слов, или старых, проверенных? Впрочем, он, быть может, давно уже не ждет ни рифм, ни ритмов, а лишь словесных фиксаций колебаний поэтовой души...
        Так или иначе, он, читатель, эту книгу открывает, чтобы – согласимся на общем для всех допущении – открыть некий иной мир, в лучшем случае, – не "количественно иной", а "качественно". Читая стихи, путешествуешь в страну несколько сновидческого свойства: всё, вроде бы, похоже на "жизнь", на "правду", да вот беда, как-то странно расходятся дорожки в этой стране, как-то волнами идет время и никогда не догнать медленно идущего впереди незнакомца...
        "Литература – управляемое сновидение", – говорил Борхес; любой сон (что литературно-управляемый, что обычный, ночной) черпает фактуру и фабулу из меняющейся жизни, только вот сюжеты все время одни и те же... Поэт современен не тем, что пишет про галлюциногены или чеченскую войну, и даже не тем, что предпочитает верлибры старорежимным рифмам. Он современен лишь тогда, когда честен, когда у него хватает воли и таланта выстоять, продержаться на пересечении силовых полей поэтической традиции и современной культуры, не дать себя поглотить ни одному из них, успеть рассказать свой сон об этом пограничье. Именно о такой современности говорил Артюр Рембо.
        Виталий Пуханов – удивительно честный поэт. Он может показаться вполне традиционным, однако, надышавшись живительным воздухом русской поэтической традиции, Пуханов понял, что живет после ее конца. Одно из стихотворений его первой книги "Деревянный сад" начинается так:

Мы все умрем, но каждому из нас
Дана свобода умирать не раз
И после смерти жить на этом свете
И родину печальную любить.
Закрыть глаза, и небеса забыть,
И быть как дети.

        В более поздних стихах Пуханов доходит до истинного поэтического мастерства – он уже видит не деревья своего сада, а то, что между ними: пустоты, наполненные странным, неземным светом. "Пасмурный", "сумеречный", "рассеянный" свет в лучших его вещах – потустороннего происхождения. Вечное Чистилище:

Нет смерти на земле. Но нет ее и выше.
Цветами пахнет смерть. Звезда звезду не слышит.
В забвении каком я вспомнил – в эту ночь
Смерть кончилась, бессмертье началось.

Не приходи ко мне – нет больше состраданья.
Ни страха, ни мечты, ни жажды обладанья.
И, позабыв меня, не сможешь мне помочь:
Смерть кончилась. Бессмертье началось.

        В самых последних стихах Пуханова развеивается и некоторая "германская сумрачность", повисшая меж стволами "Деревянного сада". Остается один голос, в пустоте, почти анонимно бормочущий такие, например, строки:

Когда бы нас подняли по тревоге
И сколотили в серые полки.
Мы были бы тогда не так убоги,
Не так от этой жизни далеки.

        Вот он, точный диагноз "культурной современности" – "убогость"; "убогость" как остро-современное состояние, "убогость" ежедневной жизни, освещаемой яркими красками телевизионного экрана, отраженными глянцевой обложкой журнала. Унылое, какое-то посткоитусное, отчаяние, нарушаемое лишь редкими, наивными вспышками идиотских, зряшных, никчемных надежд: "поднимут по тревоге", "сколотят в серые полки"... Доедет колесо до Москвы... Нет, это мы поедем в Москву и будем работать, работать... Увидим небо в алмазах реклам...
        "Эпитеты его бедны, но точны", – писал о ком-то (кажется, о юном Эренбурге) Мандельштам. Бедность эпитетов Пуханова – намеренная; любимые поэты традиции, те, кто мог бы одарить его россыпями лексических бриллиантов, остались там, на том берегу, по ту сторону; великую русскую поэзию остается лишь печально взять в скобки, иногда заимствуя оттуда словечко, интонацию, и то только для того, чтобы дать своему читателю знак, мол, и я бывал в Аркадии. Здесь, по эту сторону, от традиции осталась кучка бесполезных вещей неясного назначения: вот хлебниковский лоскуток, который был потерян Предземшара в астраханских степях и подобран великим крохобором Вагиновым, он прошел многие руки, прежде чем снова явиться миру в пухановском стихе: "Я землю кочевал, я ночевал в могилах". Вот пушкинско-набоковская игла, штопающая эти поэтические манатки:

Священна эта мгла.
Покойся в ней, поэзии игла.

        Однако и на собственный счет наш поэт никаких иллюзий не имеет, он – как бы и не он, так, никто, томится в предбаннике Чистилища, в ожидании суда, если не Страшного, то, может быть, еще худшего:

Вот нет меня, и год спустя
Найдется пара идиотов,
Кто, мой убогий стих прочтя,
Воскликнет: гений, кто ты? Кто ты!
А я никто, ничто, нигде –
Как ты, мой друг, меня читавший, –
Так незаметно по воде
Забрел в конец. Совсем не страшный.

        Эта трезвость, этот незабываемый матовый отблеск интонации, это осознание конца великой традиции, это холодное мужество с которым Пуханов не откликается на заманчивые предложения поиграть в поэзию, делают его истинно современным поэтом. Виталий Пуханов твердой рукой управляет своими снами.