Он сидит в числе других за длинным столом на дачной веранде – точнее, он обнаруживает себя сидящим за этим столом – веревочка его жизни так далеко отмоталась уже от начала, столько сделала уже вялых непришитых витков по этой огромной стране – сегодня никто из тех, кто знал его маленьким, не думает о нем, не знает и не хочет знать, что он сидит здесь, в числе других, за длинным дощатым столом –
будучи в командировке в совершенно случайном городе, в паузе, в отдушине этой командировки, затерявшись в пригороде этого города, вместе со случайными новыми знакомыми – на даче знакомых этих знакомых...
Если он, например, встанет сейчас из-за стола и вежливо, как бы самой осанкой извиняясь за беспокойство, проберется к ступенькам и спустится и растворится в вечере, то никто, ни один человек не придаст этому значения, а когда начнут искать его, он будет далеко, будет где угодно –
начнут искать не люди – машина, система, работа, командировка – само собой, он никуда не идет – не потому что некуда идти, а потому что он, можно сказать, и так уже уходит, летит, плывет, разрезая время...
Он смотрит на них – тех, с кем оказался за одним столом, как если бы между ними располагался бы экран телевизора; он примечает женщину – из тех, которых принято называть неприметными, но которых всегда примечаешь.
Через некоторое время – полчаса, час – он замечает, что все его реплики (большей частью – шутки) немного смещены в сторону этой женщины, слегка сфокусированы на ней; он хочет ей понравиться и замечает это сам за собой – так, академически, на полях...
По начальному раскладу, он здесь уже вроде бы увязан с некоторой женщиной – у нее большие ноги и большие глаза – ну как увязан? она играет роль экскурсовода: это чайник, это чашка, это ель, это сосна, это небо, это начинается дождь – вы не устали? столько новой информации – и если правильно разыграть то, что уже сдано, то к ночи выпадет приз:
темнота, теснота, теплота, щель между чужих звуков, плоть, проходящая между пальцев, шепот, робкое дыханье, напряженные, чуть вибрирующие локти – если чего он и не может себе так ясно представить, так это только нежданной помехи – кота, прорехи в крыше совокупно с дождем, чужого племянника, заблудившегося между флигелем и домом...
и не то чтоб он этого вовсе не хочет:
тьмы, истомы, атома другой жизни – жизни атома – ток, энергия, пульсация...
он, можно сказать, скорее даже за...
Эта неприметная женщина, на которой его взгляд буксует и залипает, как неисправная кнопка, эта женщина – она, конечно же, замужем, она, конечно же, любит этого дурацкого мужа, а он любит ее – так вот все примитивно и скучно – он вдруг злится не поймешь на кого – и из него вырывается то, что действительно отчего-то волнует его:
Фарисеи спрашивали Христа: вот, в Царствии Небесном мужья снова встретятся с женами, а, допустим, человек любил свою жену, а она умерла, он женился на второй и тоже ее любил – кого же он встретит в Царствии Небесном?
Христос ответил, что там не будет телесной близости.
Ну и что?! Пусть не телесная близость... вопрос-то остался... земная жизнь слишком длинна – неужели можно встретить там все, что здесь было тебе дорого? неужели ты обязательно будешь дорог этому дорогому?
Позвольте! Позвольте! – юноша в очках так и рвется ответить за Христа – там ведь все иначе! возможно, вас там будет несколько копий, так что хватит на всех, и то, что вы там обретете, это ведь будет представлено как объект, а оно как субъект может избрать совершенно другую карму, это как преломление, полиреальность, здесь все непременно нужно сразу, поэтому столько...
В его очках разливается заходящее солнце, пальцы теребят блюдце, он, наверное, очень хороший, этот парень в очках –
Нет, говорит, сумрачный здоровяк с другого конца стола, все гораздо проще – там очень много времени.
И этот ответ постепенно пожирает остальные, как огонь – тополиный пух.
Давайте, заземляет кто-то, давайте спросим Михаил Борисыча, у него как-никак было две жены. По общему смеху становится понятно, что жены вполне живы, и это совсем другая история. Михаил Борисыч ест салат, хотя все давно пьют чай. Он отмалчивается, хитро улыбаясь в салат, наконец, посылает всех в ж... Все хохочут – громче всех – эта женщина, с которой он приехал сюда – ее глаза увлажняются от смеха и становятся еще больше, наверное, и ноги длиннеют. Та же, якобы неприметная, молчит, слегка улыбается – что-то волнует ее.
Наверное – ее муж ушел в лес – начался дождь – вот-вот начнется гроза – а он не возвращается.
Он давит окурок в блюдце и скоропостижно уезжает вместе с длинноногой женщиной, чтобы уныло согрешить с ней в гостиничном номере, где на столе лежат пепельница и кипятильник, а на стенах нет обоев, одна только масляная краска, и такой абажур, что лучше бы голая лампочка –
и взять ее телефон и добросовестно оставить свой и рассказать, как зовут мать и жену – на случай, если что нужно будет в Москве, там, чаю попить или вещи оставить –
эти цепочки цифр, в них больше тепла, чем во всем остальном.
Пока.
Пока.
Держись молодцом.
* * *
Она все чаще смотрит на часы – муж, действительно, ушел слишком давно – хотя он не мог знать, что приедут гости из города и будет так, в общем, весело...
Первую молнию она не видит, только слышит гром откуда-то сзади и сбоку, потом поворачивается – за перилами веранды падает светло-серый дождь, сверкает, гремит.
Потом гроза приближается – не становясь при этом ни ярче, ни громче, просто приближая звук к свету, – потом кончается вместе с дождем, проливается солнце и даже небольшой участок жары; кажется, что природа высыхает с шипением; гости уезжают – возможно, произошла неувязка: один из них не прочь бы остаться, но сформулировал это как "не надо ли чем-нибудь помочь" – а она отказалась сразу и точно; уехал и хозяин дачи, с одной из компаний – продолжать вечер в город, совершенно так же, как из города едут на свободную дачу.
Она остается одна.
Никто и не заметил ее смутного страха грозы – да и что, в самом деле, первобытная она или Катерина? вот только Костя отчего-то не идет.
Она пытается осторожно примерить на себя мысль, что он не придет вообще – сразу поднимается откуда-то огромная боль, какие-то стрелки на каких-то манометрах взмахивают, минуя шкалу, – остается ждать, она ждет, в общем, даже не волнуясь.
Смеркается. Она моет посуду при слепом свете качающейся лампы.
Он не придет.
Он приходит – в мокром плаще и как бы не с той стороны.
– А корзина где? – спрашивает она, чтобы не показаться ему сумасшедшей.
Он смотрит на свои руки, словно спрашивая их.
– Не знаю... потерял.
Она прижимается щекой к плащу – плащ холодный и мокрый.
* * *
Ночью вдруг сон оставляет ее, и она лежит еще с закрытыми глазами между сном и обыкновенной жизнью, и она еще раз повторяет про себя, как молитву, не открывая глаз, что это чудо – что они вместе, еще день, еще ночь, и оба живы, и тут, как часто уже бывало, уверенность оставляет ее, чудес ведь не бывает – ей нужно увидеть, прикоснуться, чтобы поверить; она вытягивает руку, открывает глаза –
его нет.
так и должно быть... это и есть обыкновенная жизнь... его нет... не будет... не было...
Она выбегает из дома – холодный мрачный рассвет, режущая роса, стальные тона, глухое распахнутое небо, огород спускается к реке, он, кажется, сидит в самом низу огорода, она бежит к нему, изображение растет и прыгает из стороны в сторону, как в кинокадре –
он совершенно неподвижен –
она останавливается у него над правым плечом, кладет ладонь на плечо –
он оборачивается, смотрит ей в глаза.
– Галя?
– Да что с тобой, пойдем, ты совсем замерз, у тебя ледяные руки.
– А лицо?
– Что лицо? лицо чуть теплее.
– Я смотрел на солнце.
– Пойдем... пойдем.
Ей едва удается его согреть.
* * *
Через день кончается хлеб, она идет в магазин –
– Не пойдешь со мной?
– Нет... извини – я неважно себя чувствую... отдохну.
– Мужики – мастера отдыхать.
– Это точно.
Она стоит в очереди – две старухи шепчутся в другом конце магазина, и она слышит их слова так отчетливо, как они не слышат одна другую и даже, наверное, каждая из них – самоё себя; то ли такая акустика здания, то ли...
"Молнией – наповал..."
"Ах! надо же такое..."
"Говорит: сожжено, уголь..."
"Он вызвал милицию?"
"Нет – вы же его знаете, какая там милиция..."
"Господи..."
Она прибегает в небольшой дачный двор, залитый резаным сквозь листву и забор солнцем, его не видно – он неслышно подходит сзади:
– А где хлеб?
– Боже! Как ты меня напугал. Хлеб?..
– Там же, где моя корзина?
– Да...
Он смотрит ей в глаза и начинает говорить:
– Я увлекся этими грибами, но почти ничего не нашел, а когда посмотрел наверх, возвращаться было уже поздно, и я решил переждать в лесу. Началась гроза. Я помнил, что молния ударяет в высокое, но не помнил, что из этого следует: держаться высокого дерева или избегать его. Наконец, я встал ни так, ни сяк. С каждым ударом пауза между молнией и громом сокращалась. Я помню – в предпоследний раз не вместился даже один удар сердца.
потом – вспышка – и я увидел себя в ужасном, надо сказать, виде и сразу подумал о тебе: хорошо, что ты этого не видишь. Потом понял, что умер.
Я ощущал большую свободу.
Вот что было обидно: молния не попала никуда больше, ни в высокое дерево шагах в двадцати, ни в березку, около которой я стоял. Она попала только в меня.
Я поднялся вверх – лес начал втягиваться вниз, у меня закружилась голова – правда ведь, смешно, ведь у меня уже не было никакой головы... потом я потерял сознание, если так можно сказать... пролежал сколько-то, очнулся...
У меня мелькнула надежда, что я ожил, но я снова увидел то, что осталось от меня, и снова подумал о тебе, и стал плакать...
сперва я не видел слез, потом мне показалось, что я увидел одну слезу...
Вот что я понимал: сейчас я могу идти – плыть – лететь – куда захочу, мог в Лондон, в Париж – я не видел их никогда и, в общем-то, мог увидеть только таким образом, но мне захотелось к тебе –
и я двинулся, а потом почувствовал, что просто иду, а потом ветки стали царапать лицо...
* * *
Жарко – он скидывает майку – она ищет шрам от молнии и не находит, хочет спросить, но потом замечает, что исчез и шрам от операции – год назад была операция... а вот шрам от детского ожога есть, остался на руке.
Ей отчего-то жутко спокойно.
– И... что дальше?
– Я не знаю. Я несведущ. Вроде бы душа странствует три дня.
– Ты так странствуешь...
– Да, а как же еще?
Проходит три и четыре дня. Проходит и девять.
– Знаешь, я думаю, может быть, просто забыли обо мне?
– Если бы... если бы...
– Нет, там не могут забыть. Хотя, это такая ведь мелочь – звезды, миллионы лет, материки, а тут...
– Костя, что я могу сделать?
– Наверное, сорок дней. Есть ведь еще срок – сорок дней.
– Но я... я просто не выдержу сорок дней. Уедем в город.
В электричке она спрашивает его:
– А что ты чувствуешь?
– Знаешь, – не сразу отвечает он, – очень холодные руки и ноги и... как после ожога... нечувствительные...
– А болит?
– Нет.
– Дай я помассирую.
– Не лучше? – спрашивает она через пару станций.
– Вроде бы лучше.
– Ты из вежливости говоришь?
– Нет.
Между тем тело в лесу вторично находят и на сей раз вызывают милицию, но случается страшный дождь – на сей раз без грозы – и тело, видимо, смывает в овраг. Там его ищут назавтра – и не находят. Остается протокол опроса свидетелей.
В городе по ее настоянию он обращается к врачу, тот внимательно выслушивает симптоматику, осматривает, тычет, колет, назначает массаж, электрические процедуры, мази. Она достает все мази, кроме одной, потом и эту достает тоже. Лучше всего помогает электричество. К октябрю неприятные ощущения почти полностью исчезают, немного хуже пока с левой рукой.
При реорганизации работы отделения милиции протокол теряется, потом находится совершенно не там и рассматривается исключительно как курьез –
после Нового Года ощущение остается только в безымянном пальце левой руки, но там никак не проходит:
январь, февраль, март –
протокол теряется окончательно –
в апреле они едут в Москву, к известному профессору, тот неожиданно назначает импортное лекарство внутрь; через неделю палец выздоравливает окончательно. Они едут в метро; через три дня – домой, билеты уже в кармане.
– Вроде бы выкрутились, – говорит он осторожно.
– Постучи по дереву. – Он послушно стучит.
– Знаешь, о чем я думаю, – говорит он через несколько минут, – ведь пусть не сейчас, но через двадцать лет, ну, тридцать, сорок...
– Не надо. Не говори.
Она накрывает его руку своей, сжимает. Его рука сухая и горячая. Так, не разжимая руки, она дремлет вплоть до конечной станции, где им, как и всем остальным, приходится освобождать вагоны.
1992
Продолжение книги
"Он приехал в наш город"
Продолжение книги
"Просьба освободить вагоны"
