* * *
Будучи москвичом, я никогда не жил в московской гостинице и ни разу не участвовал в экскурсии по городу. Откуда же тогда стрекочет в мозгу: "...булыжная мостовая Красной Пресни, обагренная кровью трех революций..."? Или все же участвовал? Или вел? Я помню, как считал революции, загибая пальцы.
Главное – эта жуткая смешанная кровь – жандармов, рабочих, солдат, случайных прохожих. Тебя запишут в палачи, тебя – в жертвы. Потом, возможно, перепишут по-новому. Но, отдраивая булыжник, ты заведомо не отличишь кровь жертвы от крови палача. Так склеиваются две толпы в единый народ.
Я шел по ветреной Пресне, меняя булыжник на асфальт, широкую стержневую улицу на холмистые переулки, углубляясь, приближаясь к этим Грузинским, Тишинским. Я шел на сценарные курсы – учиться понимать, как устроено кино.
* * *
Нас учили: сценарий – оптический фокус, по обе стороны от которого – жизнь. Впрочем, это ненаучно. А научно: сценарий – это сорок машинописных страниц через два интервала.
Нас учили: в основе должна лежать простая история. У попа, например, была собака... И концепция зрелища: поп огромный, черный, съемка с колена, против солнца. Собака маленькая, жалкая, съемка с такой трехметровой штуки. Она торопливо ест кусок мяса. Кадык ходит туда-сюда...
Из местного фольклора: две мыши жуют пленку, одна спрашивает у другой: "Как тебе фильм?", другая отвечает: "Ничего, но сценарий был лучше".
За окном ветер гнал поземку, потом гнал сам себя, пустоту. Мы шли к метро переулками Пресни, ветер кинематографично надувал куртки, как паруса. Там и сям в живописных ракурсах мелькали высотные здания. Дымка: поземка, пыль, туман. Можно, наверное, использовать распылители, меловую крошку. Люди встают в очередь. Очередь дрожит на ветру. Автобус с трудом тащится мимо, приседая на заднее колесо.
Простая история: человек хочет научиться играть на скрипке, но у него обнаруживается талант к расстановке коммерческих ларьков. Он расставляет коммерческие ларьки и через десять лет покупает скрипку Страдивари, но играть на ней не умеет, а учиться нет времени.
Женщина выпала из толпы, пробует обледенелый древесный корень носком сапога. О чем она думает? Кто ее обидел? Кого она любит, кто любит ее? Я представляю...
Сценарий был лучше.
В небе мелькнула ворона, как соринка в глазу.
Был девяносто первый год, начало года. В интонациях Горбачева попадались оправдательные нотки. Смысл сводился к тому, что сценарий был лучше.
* * *
Я шел сквозь дрожащий влажный воздух. Где-то у Волкова переулка начинало явственно пахнуть зверем. Рядом был зоопарк.
В семьдесят восьмом, в Ереване меня с несколькими артистками из матушкиного театра провели за кулисы тамошнего зоопарка. Экскурсию вел флегматичный армянин.
– Это рысь на пенсии, – сказал он. Рысь, не шелохнувшись, подняла на нас совершенно человеческие глаза.
– Уй ты моя миленькая, – умилилась актриса тетя Женя, – что ж ты такая старенькая!..
– Это пантера. Ласковый и нежный зверь.
– Уй ты моя миленькая, что ж ты такая ласковая...
Я зачем-то просунул руку сквозь прутья ограды. Пантера тронула меня мягкой лапой.
– Это ягуар. Дьявол, а не зверь. Ни совести, ни жалости. Восемь лет пытался лапой открыть замок. Открыл, прошел в соседнюю клетку и отгрыз у рыси лапу.
Ягуар посмотрел на нас без выражения. Анфас он напоминал электричку.
– Уй ты мой миленький, что ж ты такой злобный!..
В московском зоопарке я не был много лет: сам уже вырос, а дети еще не родились или не доросли. Ходил мимо, умилялся доске насчет того, что здесь выступал Ленин. Доска висела прямо на железной ограде зоопарка, а может быть, и теперь висит.
* * *
Как я теперь понимаю, в девяносто первом наше кино находилось в состоянии грогги, то есть недоумевало, шлепнуться лицом на ринг или еще постоять. Мой друг Миша с двумя такими же начинающими сценаристами сходил в гости к известному сценаристу И. Тот как бы дремал, но, услышав слово "доллар", зажегся, как лампочка. Убедился, что доллар не ему, и вновь впал в анабиоз.
Наши мастера тщательно и пытливо исследовали голливудский продукт, стараясь понять, что же тут стоит миллионы долларов.
– Все вы хотите снимать, как Феллини, – учил нас известный режиссер М. – Но этому обучить нельзя. Зато вот этому можно.
И крутил перед нами тупую американскую короткометражку. Как она была сделана, и впрямь каждый понимал. Другой вопрос – зачем.
– На нашем курсе, – говорил М., – учились два гения – Шукшин и Тарковский, да еще я своим трудом кое-чего достиг. – И добавлял после небольшой паузы, с плохо скрытой гордостью: – но они умерли, а я живу.
Загвоздка была в том, что для нас Шукшин и Тарковский не вполне умерли. Но это оставалось за кадром.
Сценарист Ч. уделял внимание вторичным признакам искусства.
– Такая машина должна быть у настоящего сценариста, – говорил он, вылезая из подержанного мерседеса.
– С чего начался М., – рассказывали нам про другого известного режиссера, – он взял аванс под один сценарий, и работа не пошла. И вот я встречаю его, а он говорит: я хочу вернуть аванс... .
В этом мире вернуть аванс было примерно то же, что зарезать младенца. Избежать этого кошмара можно было, представив любую туфту обусловленного объема. Тогда договор расторгался, но аванс не возвращался.
– ...и я говорю ему – ни в коем случае! Ты себя опозоришь. Ты хоть жопой садись на машинку, но отстучи свои двадцать страниц. Он так и сделал. Прочли, сказали – гениально. И началось...
Отчего-то эта деталь кочевала из легенды в легенду. Как из ахматовского сора, кино непременно росло из кича, дешевки, ерунды. Надо было суметь попасть жопой по клавишам.
Мы выходили на улицу. Стояла нездоровая, сырая весна.
На рекламе значилось КАМАЗ ИНКОРПОРЕЙТЕД. Рядом торговец убеждал клиента: – Это же дешевка! Где еще такую найдешь?
* * *
– Этот идет до тюрьмы? – спросила нас пожилая женщина, с трудом поднимаясь на площадку автобуса возле Краснопресненской. Что ж, и до тюрьмы тоже. Неподалеку, на Ваганьковском, хоронили академика К. Хлопоты поделили на многих получужих людей. Я был среди тех, кто ездил за крышкой гроба. На Шмитовском, в детской больнице мне пришлось забирать двухлетнего племянника. У меня даже не спросили документов. Вынесли молчаливого, беззащитного ребенка – вези, куда хочешь. Простые истории сами сочетались в орнамент, узор.
В беззубых проемах Пресни виднелся Белый Дом. Я помню, как его строили, – страшный остов на фоне фиолетового неба и полчища ворон.
По ту сторону Садового кольца я бывал в буфете ЦДЛ. Странное стоячее место, словно за кулисами литературы. Люди без возраста ожидают ангела, который подойдет к их столику и скажет вполголоса: "Ваш выход".
Ангел не скажет. Литературный процесс, претворение жизни в текст, переплелся с пищеварительным и усвоением алкоголя. Иногда кто-то встает, безумно оглядывается (будто ослепший или прозревший), замечает за дальним столиком дальних знакомых.
– Вы не помните меня? Я отгрыз вам лапу в семьдесят восьмом. У вас свободно?
– Садитесь.
Простая история. Сценарий был лучше.
* * *
Наступило лето и вместе с ним обсуждение наших работ. Молодых волков позвали на Совет Стаи. Седые самцы брюзгливо смотрели на нас. Нам недоставало новизны и простоты.
– Поймите нас правильно, – обратились учителя к Ф., – мы не против инцеста. Можно сказать, мы за. Вообще-то уберите все остальное. Пусть будет один инцест.
– Что такое инцест? – горячим шепотом спросил меня один провинциал.
– Кровосмешение, – ответил я. Кажется, он не понял. Я начал было пояснять, что кровосмешение не на булыжной мостовой, а... – но тут отцы плавно перешли к следующему.
Это ново. Свежо. Охранник ведет ссыльного студента через тайгу. Только не надо студента – это укатит вас в политику. Пусть он будет уголовником. И не надо тайги, не надо так долго вести. А так – свежо. Этот волшебный отзыв напомнил мне завет Введенского: "Считай каждый шаг мыши. Забудь слово "каждый", забудь слово "шаг". Мышь начнет мерцать. Оглянись: мир мерцает (как мышь)".
Я огляделся. Молодежь старательно записывала замечания старших. Помню замысел, оцененный как крепкий, – романтическая история любви застенчивого мужчины к стальной женщине. Они меняют пол, как в кадрили, и все становится хорошо.
Я вышел на улицу. На фоне темно-красного костела бушевала зеленая листва.
* * *
Летом, в пору наших каникул, нарушился счет революций и кровь пролилась немного мимо Пресни. Я застал остатки баррикад, обугленный троллейбус, неправдоподобно яркие венки всерьез погибшим ребятам. Доцент Климов защищал Белый Дом – нареза́л ветчину на бутерброды.
Осенью я зашел в зоопарк. Меня поразило обилие гривастых волков. Малость лисицы – я постоянно терял ее из виду. Неподвижность крокодила – вместо него можно было кидать в воду резиновый макет. Сходство медведя с мужиком в медвежьей шкуре. Складки на слоне. Старческое лицо макаки. Циничный вид антилопы.
Меня осенило: кино – это не простая история и не зрелище. Кино – это иллюзия. Я написал сценарий "Профессор Птичкин".
Девушка приходит к сыщику и говорит, что ее любимого парня обвиняют в краже. Чуть не сто человек видели его посреди улицы с мешком денег. Но он сказал девушке, что был в это время дома, а она ему верит.
Сыщик хочет верить девушке и въезжает в это противоречие: люди видели то, чего не было. Это была иллюзия, кино. Сыщик находит творца автономных голограмм, призраков, – профессора Птичкина. Я облюбовал для него один терем в Сокольниках – типичную лабораторию маньяка.
Но все же выясняется, что парень солгал. Он не грабил, но и не был дома. Он был у другой. Вся интрига, вся фантастика – все оказывается зря. Парень не любит девушку. Девушка не любит сыщика.
В конце там звучала песня, и мне нравился один кадр. Сыщик хочет поговорить с человеком, подходит к одному, стоящему спиной, трогает его за плечо, тот оборачивается, но снова оказывается стоящим спиной, как монета с двумя гербами.
Сценарий никому не понравился.
Осенью всплыло такое выражение – уходящая натура. Я бродил по улицам Пресной Красни (так говорил мой друг Миша) и снимал, снимал на подкорку все подряд: стариков, женщин, детей, белье на балконах (как флаги), флаги (как белье), ржавый остов машины, руины дома, фундамент нового.
К зиме я уволился. Я понял, что не люблю кино вообще. Я люблю хорошие фильмы и не люблю плохие, а надо просто торчать на движущихся картинках.
Я торчу на бегущей строке.
* * *
Я уходил с этих Тишинских холмов, последний раз раскручивал местные переулки, и вдруг ноги вынесли меня к планетарию. Конечно! Не просто зоологический сад, а зоологический сад планет!
Я спешил и не вошел внутрь. Зато вспомнил, как ходил туда в детстве с отцом, вспомнил, как поднял рыло, как впервые уяснил отличие планеты от звезды, как люди в россыпях звезд находили простые фигуры.
Я зачем-то посмотрел вверх. Небо было белым-белым и начиналось прямо тут, метрах в трех-четырех.
|
