Чайки касались воды.
Море резко пахло йодом.
Тогда в моде были оранжевые купальники – они буквально полыхали: тут, и чуть левее и выше, и совсем высоко, на полпути к горизонту, где кривоватая линия пляжа упиралась в небеса и три стихии сходились, как на диаграмме. Пробегавший ребенок засыпал песком край моего покрывала – я приподнял его и потряс.
Пальцы помнят – я могу свести их ровно настолько, что между ними появится толщина одеяла – но без одеяла. Мерой вещей становится пустота.
Как, впрочем, и наоборот – вещи вокруг человека зачастую становятся лишь мерой пустоты, и это может случиться с каждым.
Там был белесый парень с выгоревшими ресницами и красноватой рябью на руках, заменявшей ему загар. Он любил девушку – ладную, с черными волосами будто целым куском – по ним ее можно было везде отыскать, куда бы она ни забрела или ни заплыла. В ее отсутствие парень ходил вертикалью среди полуплоских размытых тел, подходил к сугубо мужским компаниям, спрашивал закурить. При девушке он становился неуступчив и хмур. Она то ластилась к нему, то обижалась и надолго исчезала – все в шутку. А если вкратце, она его не любила.
Я наблюдал за ними от нечего делать, но иногда мне становилось отчего-то не по себе, как бывает, когда выдается день душный, пасмурный и абсолютно тихий, и люди ходят как под куполом. Тогда я отвлекался на остальных. В то лето меня интересовали люди, переставшие стесняться своих тел: коротконогие и чудовищно толстые женщины, рахитичные мужчины с острым пузом на отлете. Они откровенно жрали жареных кур на прозрачных от желтого жира газетах, играли в меру своих возможностей в бадминтон и мяч. В их отрешении от телесной оболочки мне хотелось видеть начатки земной мудрости. Подходя близко, я заглядывал в их глаза, как будто душа могла полыхнуть там на манер оранжевого купальника. Кажется, раз или два мне удалось что-то уловить, но чаще взгляд натыкался на масляную пленку и увязал в ней.
В мои планы входило отдохнуть летом на море – я и отдыхал. Вставал примерно в один и тот же час без выражения на лице и мирно завтракал в тенистом кафе. Часто за моим столом оказывалась дама средних лет с неуловимыми чертами лица – так что я никогда не мог сообразить, она ли это, прежде чем она со мной заговаривала. В отчаянии я попытался запомнить ее одежду, но как раз одежду она меняла изо дня в день.
Вот о чем мы говорили: она спрашивала меня как вода, я отвечал, что не был еще у моря, а потом добавлял, что вероятно, как вчера. Этот ответ вполне ее устраивал, и мы допивали сок в благожелательном молчании. Она неизменно уходила первой – я наблюдал ее небольшую и почти квадратную фигурку в цветастом девическом платье. Она шагала бодро и легко, мне нравилось ее отношение к собственному одиночеству. Так, со спины, я узнал бы ее из тысячи. Иногда на ней оказывалась соломенная шляпка с ярко-красной лентой, лента плясала на ветру.
Потом парень надолго поссорился с девушкой. Черные волосы одним куском мелькали там и сям. Она играла в волейбол ослепительно белым мячом, ловила красивых синих медуз, кокетничала с почти чернокожими фотографами. Он ходил, спрашивал закурить и курил.
Я, пожалуй, ненавидел эту черноволосую девушку, но слабой, разбавленной ненавистью. Мысли и желания сворачивались на солнце, как молоко. Жар парализовал меня, как ящерицу парализует холод. Я ненавидел ее – и мне не было до нее дела.
Я шел на пляж не спеша – так, что меня все обгоняли. Огромные сумки, иностранные дырчатые кепки с темными козырьками, спортивная обувь больше и белее обыкновенной. Седовласые ноги пожилых курортников и просто волосатые – молодых парней. Так много красивых женщин, что они сливались в праздничный фон. Мелкокудрявая зелень, и в ее прорезях – ровно голубые небеса. Чебуреки, плов и шашлык составляли аромат одновременно притягательный и отвратный, потому что я был сыт. И везде, устно и письменно, изливались рекламные призывы, сводящиеся к одному: все хотели моих денег.
Я шел одним и тем же маршрутом, накладывая день на день, как похожие негативы, чтобы напечатать в итоге нечто слегка расплывчатое, но лишенное временной метки, – так, тень кипарисов и тополей, солнце, небо, волна.
Мне нравилось купаться – медленно входить в воду, перегоняя вверх по телу острую границу стихий, потом плыть, разгребая тяжелую воду ладонями и толкая ногами, нравилось пробовать языком ее соль, смотреть в зеленоватую муть. Мне нравились полосы холода и тепла, чередующиеся по неизвестным мне законам.
Загорать мне не нравилось совсем. Как я ни ложился, вскоре приходилось вставать – при этом кровь в голове угрюмо плескалась, как кипяток в чайнике. Я клал на лицо унылую местную газету, которых накупил десяток в первый день, чтобы хватило на нехитрые хозяйственные нужды, и в то же время чтобы не лупило по глазам это чертово приращение даты. Теперь газета, истребленная в урне, мусорном ведре или того похуже, возрождалась буква в букву в следующей инкарнации. Не желая ее читать, я ее прочел. Не сразу, но мне понравилась беспомощная заметка о совершенно хорошей школьной учительнице, счастливой оттого, что она нужна людям. Мне постепенно стало очевидно, что эта бедная женщина действительно существует и счастлива, причем по указанной в заметке причине. Но солнце начинало печь и сквозь газету, черный шрифт раскалялся, я вставал, садился, бесцельно перестилал одеяло, выжидая момента, когда можно будет снова запустить в воду собственное раскаленное тело.
Но сильнее любви к купанию и нелюбви к загару было во мне немецкое почтение к самому распорядку, к чередованию купания и загара, сна и еды. Я ощущал себя борцом с распадом и гниением на вверенном мне участке материи и вел эту борьбу физически. Я боролся со временем как таковым – гнусной категорией, отделяющей человека от того, что выше его.
Мало-помалу я различил еще нескольких завсегдатаев пляжа.
Были три деятеля средних лет, чем-то напоминающие охотников на привале с известной картины. Их совершенно состоявшиеся лица с бородками, очками и прочей утварью не принадлежали пляжной жизни и казались приставленными к телам. Точно так же морща лбы и щуря глаза, иронично и живо эти лица существовали в горе и радости, на симпозиуме и в койке. В частности, охотники были несомненно из Москвы. По большей части они играли в карты, в преферанс.
Была девушка с тонкой высокой шеей и глазами, как у олененка из детской книжки, но кроме того у нее была превосходная широкая задница и шикарные бедра. Ее тело было словно собрано из запчастей высшего сорта, но заказчик отчего-то не заметил, что части не подходят друг к дружке. С девушкой приходила на пляж старшая подруга – в черных очках, каком-то флере на голове и с воздушным шарфом на шее, но безо всего этого, без косметики она оказывалась вовсе без лица, так, с заготовкой.
А еще был мужчина с яростным выражением толстого лица. Собственно, он весь был толстый, но не дряблый, а литой и загорелый. Яростное выражение происходило от светлых, почти белых глаз и короткой стрижки. Его жесткие волосы стояли дыбом, и когда он приподнимался на локте и оглядывался, это напоминало кадр из боевика.
Я сидел в кафе и пил апельсиновый сок. Напротив сидела женщина в соломенной шляпке и вроде бы та же, что и всегда, но пока она не спросит про воду, нельзя судить наверняка. Наши взгляды встретились, и я состроил на лице что-то вроде поощрительной улыбки.
– Вода как вчера? – спросила она.
– Вероятно.
Мы допили сок практически одновременно. Я смотрел в пустой стакан и не понимал, как мне всегда удавалось уходить из кафе вторым.
– Пойдемте? – сказала она очень естественно. Мы собрались и пошли.
Мы шли рядом, но я видел лишь шляпку, потому что эта женщина была очень маленького роста. Я хотел заговорить с ней, но обращаться к шляпке для меня было так же нелепо, как говорить с автоответчиком. Теоретически я должен был испытывать досаду из-за вариации в распорядке дня, но отчего-то мне было спокойно на душе. Я верил, что море и солнце залечат эту царапину, что через час или два я снова впаду в ту невозмутимую реальность, которая теперь заменила мне жизнь.
– А почему вы один? – вдруг спросила она.
Я затруднился с ответом. Тогда она перевела свой вопрос на язык полных идиотов.
– Вы женаты?
Я понимал, что правдивый ответ прозвучит издевательски, но у меня не было сил опускаться в интересные бездны вранья.
– Я не знаю.
Она задрала голову и посмотрела на меня.
– Вы извините... что это так выглядит. Все очень просто. Мы поссорились перед отъездом, и моя жена ушла, но я не знаю, насколько это серьезно.
– А вы не пробовали позвонить в Москву, выяснить?
– Нет. Я не хочу.
– Боитесь? – уточнила она.
– Не хочу, – повторил я, потому что уточнять было некуда.
– Но... хотя бы как вы сами хотите, ну, чтобы это кончилось?
– Я не знаю.
Сегодня нас обгоняли не все, потому что она шагала бодро и легко, а я шел с ее скоростью. Я покосился на ее шляпку, и мне показалось, что женщина сконфужена моими дурацкими ответами.
– Понимаете... я не такой дурак, как это выглядит. Просто у нас выросла дочь и вышла замуж, и теперь мы не понимаем, что именно нас связывает...
Я слушал со стороны собственные слова, и они звучали нестерпимо банально, как выдержка из типовой инструкции по человеку. Мне показалось, что моя спутница зевнула или сдержала зевок. Ее, вероятно, устроила бы яркая деталь, как я, например, швырнул в свою жену пепельницей, но я не швырял. Говоря эту пустоту и оцепенело глядя на круг шляпки, я подвернул ногу и чуть не упал. Тогда я остановился и взял женщину за локоть.
Она была моих лет или чуть постарше, но маленький рост превращал ее в девочку. Я взял ее шляпку за поля и свернул туда, в сторону ушей и затылка.
– Я хочу видеть ваше лицо.
– Да, – не удивляясь сказала она, – у меня всегда с этим проблемы.
– С чем?
– С ростом.
Мы отошли к скамейке и сели. Толпа равномерно текла на пляж. Скамейки стояли совсем пустые, в густой тени.
Здесь, в тени, она сняла шляпку и взглянула на меня спокойно и прямо. Я понял, что никогда толком не видел ее лица: всегда смотрел мельком и украдкой, боясь быть уличенным в том, что не узнаю ее. Я успел подумать еще: сколько мелочей беспокоят человека, которого в сущности уже ничего не должно беспокоить.
Между тем, маленькая женщина была, пожалуй, очень красива – спокойной и прямой красотой. Ее красота не возбуждала, но в это лицо хотелось смотреть и смотреть.
– А как вы поняли, что я из Москвы?
– Господи, – сказала она устало, – это же написано на лице. – Я вспомнил охотников и кивнул.
Не сказав еще и десятка фраз, мы поднялись и побрели дальше на пляж. Там расстались так же естественно, как встретились в кафе и дошли вместе досюда. Я пошел налево, к своим влюбленным, охотникам и остальным, а она – направо, к неизвестным мне людям. Но совсем перед расставанием я спросил ее:
– А вы – вы почему одна?
– Я, – сказала она задумчиво, – никак не могу отвыкнуть от Виталия Павловича.
После этих слов она простилась со мной очень сердечно и ушла, но, пожалуй, без обычной бодрости. Я наблюдал за ее маленькой фигуркой, пока она не затерялась в цветастой толпе. Она оказалась совсем не толстой – впечатление квадрата шло от силуэта ее платья, только и всего.
Кто такой этот Виталий Павлович? Вероятнее всего, это ее умерший муж. Отчего только от него осталось бесполезное имя-отчество, по которому его уже невозможно позвать, как по устаревшему номеру телефона... И почему надо отвыкать от него, а не привыкать к новой жизни?
Я почувствовал себя так, словно круглый серебристый тоннель, висящий где-то сбоку и сверху и никому вроде бы не мешающий, развернулся и показался мне в разрезе, во всей своей гнилой кишечной внутренности. Вероятно, ту же конструкцию узрел перед смертью Державин и назвал излишне уважительно жерлом вечности. Я ощутил это как катастрофу, причем не личную. Как если бы беспечные купальщики начали вдруг тонуть, у волейболистов схватило сердце, а пляжный песок сам собой сложился в песчаную бурю. Каких-нибудь сто лет, и все эти прекрасные человеческие формы исчезнут, истлеют и в таком виде не вернутся уже никогда.
Это, наверное, была классическая весть: я ощущал ее вполне материально, как горячий куб где-то между ребер, неудобный и болезненный – но никому я не смог бы этот куб сообщить, все отмахнулись бы от меня и сказали, что сами знают о своей смертности или бессмертности – как у кого повернулся бы лукавый язык. Но в том-то и штука, что я говорил бы о другом знании. Нет нужды упоминать, что я не пошел проповедовать курортникам. Я перемог в себе прообраз смерти, как изжогу.
Вот на какие мысли навел меня Виталий Павлович, жив он или умер.
Однако я исправно купался и загорал, купался и загорал, и читал о несчастной учительнице, которая так неловко любила людей и свою работу. Мне представлялись избыточные поздравления ей после злополучной заметки, и ее конфуз, словно она ради этого работала и жила, и мучительная мысль, что она недостойна, и мучительная мысль, что она еще как достойна, да, пожалуй, достойна и большего. Господи, как мне было жаль наивную смертную учительницу, о которой мне было доподлинно известно лишь то, что она довольна работой и счастлива, да еще, пожалуй, то, что она человек и подвержена типовой инструкции. Пожалуй, я роптал против миропорядка – так сказать было бы точнее всего.
Солнце пробивалось сквозь неплотную местную газету, но вдруг запнулось. Пару секунд я пролежал в глубокой тени, потом отложил газету и открыл глаза.
Передо мной стоял черный силуэт титана, головой уходящий в небо. Силуэт что-то сказал.
– А? – переспросил я.
– Извините. У вас не найдется закурить?
Между тем, на силуэте проступили черты. Это оказался белесый юноша.
Вот что я почувствовал: его существо, а если сказать точнее, организм нуждался в любви – и я не мог ему ничем помочь, а малой своей частью он нуждался в сигарете – и даже в этом я не мог ему помочь, потому что не курил. А еще я почувствовал, что при другом раскладе мог бы оказаться им, хотя на первый взгляд между нами не было ничего общего. Причем это была не абстрактная мысль, что любой человек мог бы родиться или очутиться другим любым, а именно я – им. К примеру, я не мог оказаться охотником, хотя умел играть в преферанс.
– Минуточку, – сказал я и вскочил. Через секунду я уже черным силуэтом нависал над яростным мужиком. – Извините, – сказал я ему.
Он приподнялся на локте с таким видом, словно у меня осталось тридцать секунд на объяснения. Я понял, что еще добавляло ярости к его облику: рот подковкой, типа улыбки кверх ногами.
– У вас не найдется закурить?
Он в высшей степени мирно залез в свернутые рулетом штаны, нашарил там пачку сигарет. Потом в другом кармане нарыл зажигалку и все это хозяйство любезно протянул мне.
– Я на пару минут.
– Да на сколько угодно.
Я отнес сигареты и зажигалку парню; тот ждал со смущенным видом. Показал, кому отдать. Потом обернулся и ушел, потому что мне нечего было сказать этому парню. Единственное, что имело бы смысл, – она тебя не любит. Но это он и сам превосходно знал.
Я шел по пляжу, бесцельно вертя головой. Среди ярких цветовых пятен преобладали оранжевые. Сказать, что я искал соломенную шляпку... разве что сугубо подсознательно. В принципе, этот мой поход состоялся не куда-то, а откуда-то. Ноги, однако, сами занесли меня на правую оконечность пляжа – и вот холодная рука коснулась моего локтя. Я отдернул руку и оглянулся – это была маленькая утренняя женщина.
– Я окликнула бы вас, – сказала она, – да не знаю имени. Извините, я только из воды, рука мокрая.
– Константин. А вы?
– Ольга.
Она подвела меня к местным охотникам и церемонно представила. Охотники приподнялись на пару миллиметров и обозначили поклоны. Их имена я немедленно забыл. Они играли в преферанс, Ольга – с ними. Я собрался было идти, хотя идти мне было некуда.
– Садитесь, – сказала Ольга, – будете мне подсказывать.
Она была невелика, но и места нам двоим на подстилочке было мало. В двух или трех горящих точках меня касался ее мокрый купальник. Охотники смотрели на нас понимающе, словно столкнулись с типовой ситуацией. Карты были мои любимые, в древнерусской стилистике, где валеты как витязи. Так я провел время – чуть касаясь женщины, которая нравилась мне все больше, и глядя в ее карты. Это полусуществование вполне меня устраивало. Раз или два мне удалось окунуться; пару раз ходила купаться Ольга, доверяя мне сыграть сдачу-другую. У нее был светло-голубой купальник и чудесная фигурка. Когда кончилась пуля и настало расплывчатое время обеда, мы разошлись. Мои вещи лежали нетронутые, не нужные никому. Не было уже ни парня, ни девушки, ни остальных моих персонажей. Волны показались мне выше обычного. Я рассчитывал встретить Ольгу на обеде в гигантской столовой – но не встретил.
Произошло то, что не должно было произойти, – мне стали важны совершенно посторонние люди, спокойно отдыхающие на южном море. Так бывает: сидишь у окна в автобусе и безмятежно смотришь на бегущий ландшафт – дома, деревья, стайки людей. Но вот автобус останавливается, и одна такая стайка всасывается внутрь, и вот они уже не за окном, а тут, на расстоянии руки. Против всякой логики мне померещилось, что это мои мать, жена и дочь протягивают щупальца из Москвы. Ритм моего отдыха сбился. Речь не о том, что после обеда мне не захотелось возвращаться на пляж: так бывало и в другие дни. Речь о том, что я пошел на поводу у своих желаний и предал свой немецкий распорядок.
Я потащился в город – ноги сами привели меня в молочную, где я так удачно брал последний кефир эти дни – или что-нибудь еще, если кефир все-таки кончался. Теперь, в неурочный час, тут был и кефир, и весь прочий репертуар, зато стояла очередь – и не из отдыхающих, а из угрюмых местных жителей, которые купаются в море только в молодости. Они смотрели на меня косо, словно мне полагалось быть в этот час на пляже, а не им на работе. Я набрал им назло целый ворох продуктов, который еле отнес к себе в сарайчик. О том, чтобы съесть это все в разумный срок в одиночку, не могло быть и речи.
Теперь моя зависимость от человеческого сословия с ненужной наглядностью топорщилась на подоконнике. Из-за многослойной зелени в моем сарайчике всегда было темно – я воспользовался этим, чтобы попытаться обмануть время и уснуть.
Я уснул – затем лишь, чтобы проснуться посреди ночи. Часов у меня не было. На небе торчали вот такие звезды. Режим летел к черту.
Я встал и констатировал, что отдохнул и могу делать что захочу. Прислушавшись к эфирному шороху своих чахлых желаний, я постановил, что хочу пойти и искупаться безо всякого загара.
Звезды светили отвратительно. Ветви хлестали меня по лицу. Предательская почва то уворачивалась от ноги, то встречала ее с упреждением. А потом сквозь непроглядную тьму все-таки открылось море. Я услышал его навязчивый гул. Я учуял йод с солью. Но я все же и увидел его, и не потому, что в нем отразились звезды (они не отразились). Просто море было настолько огромным, что проступало сквозь темноту.
Единственная серьезная проблема – как в полной темноте найти свою одежду. Но со временем даже эта мгла немного разбавилась, по черному загулял серый. Обозначилось небрежное небо между звезд, галька и даже барашки на волнах.
Bолны, кстати, показались мне больше обычного. Машинально передвигаясь по кромке стихий, я наступил на кучку одежды. Сперва у меня мелькнула дикая мысль – что я все-таки сумел обмануть время: вот, одежда на мне и она же у моих ног. Но потом сообразил, что это чужая одежда. Я поднял вещь за вещью и рассмотрел. Зрение работало уже почти нормально, только в черно-белом варианте. Отчего-то я был почти уверен, что встречу кого-то из уже отмеченных мной людей. Мне достались: туфельки, несколько легчайших лоскутов какой-то невнятной материи и черные очки. Вероятно, где-то в воде была подруга девушки с тонкой шеей. Мне стало интересно и смешно. Я начал ждать.
(Я даже не понял, голая она там, в воде, или в купальнике.)
Ждать пришлось совсем недолго – женщина вышла из воды немного сбоку своей одежды и, наклонив голову, выжала волосы. Потом стала оглядываться.
– Не бойтесь, – мой голос прозвучал хрипловато, – я просто тоже хотел искупаться.
– Милости прошу, – ответила она, даже как-то обидно меня не боясь, – вода замечательная.
С другой стороны, вряд ли станет женщина ходить в одиночку купаться по ночам, чтобы пугаться первого встречного. Она подошла ко мне так близко, что я уже ощущал холод и тепло ее тела, полосы холода и полосы тепла. Но по-прежнему не понимал, голая она или в купальнике.
Тут она оступилась на гальке – и мне пришлось поддержать ее за локоть. Как бы для верности я поддержал ее и за талию свободной рукой. Она оказалась в купальнике. Так мы простояли долгую секунду, потом она высвободилась мягко, но очень уверенно.
– Спасибо, – сказала она. – А вы ждете кого-то еще?
Я разделся и пошел прямо в волну.
Вода была теплой, тяжелой и даже твердой; пробираясь по волнам, я ощущал их геометрию: вогнутости и острые края. Казалось, что в них нельзя утонуть, но можно заблудиться. Борьба с волнами увлекла меня. Несколько раз я удачно перевалил через них, но потом меня накрыло волной и я вдоволь хлебнул едкой соленой воды. Пытаясь вынырнуть, я угодил в следующую волну, но потом рванулся изо всех сил и глотнул все-таки воздуха. В ноге хрустнуло, но так, неопасно. Я подумал еще, что опять сбился с ритма.
Барахтаясь на верхушке волны, я понял, что ко всему потерял берег. Типовая инструкция в таких случаях рекомендует плыть по разворачивающейся спирали, но на это у меня не хватило бы сил. Оставалось обратиться к женщине – не за помощью, а просто чтобы засечь берег. Мне некогда было обдумывать сигнальную фразу. Я развернулся ориентировочно к берегу, истерично вынырнул чуть не по пояс и заорал изо всех сил:
– Как там мои шмотки?
– Просятся ко мне в сумку, – раздалось совсем близко и строго слева. Я вышел из воды совершенно дохлый. Вот теперь ночная женщина стояла уж точно голая, выжимая купальник, как волосы пару минут назад.
Непонятно где и как я поцарапал ногу, и там быстро сворачивалась густая черная кровь. Cегодня днем я получил извещение о смерти, а только что чуть не погиб в прибрежных волнах – это я-то, чья жизнь в разной степени нужна нескольким десяткам людей в Москве, и не было часа, чтобы я об этом забыл. Моя жена, вероятнее всего, утешалась сейчас с моим другом (впрочем, эта банальность была вынужденной: у нас за долгие годы попросту не осталось раздельных друзей). А еще сегодня утром я встретил женщину, которая сильно взволновала меня. Странно, но и последнее соображение, как и остальные, толкало меня к этой голой мокрой женщине у кромки воды. Видимо, все складывалось в одну весть: я жив.
Я подошел к ней. Она взглянула на меня, не выпрямляясь, лишь подняв голову.
– Брось, – сказала она.
Но это означало совсем другое. Я подошел к ней и обнял ее. А потом взял на руки и отнес на песок. А там мы долго занимались любовью, сопровождая это занятие вздохами и стонами, как будто нас мучил кто-то третий. А потом, так и не сказав ни одного человеческого слова, отряхнулись и пошли к кучкам своей одежды. Она сумела одеться первой и ушла молча. Мы так и не узнали имен друг дружки и не рассмотрели лиц.
На следующий день я постарался проснуться как всегда, но по-видимому это мне не удалось. Часов у меня не было, да они и не спасли бы меня, потому что я не знал, который час бывал тогда. В утреннем кафе завтракали совершенно чужие люди, Ольги там не было. Я шел на пляж, обгоняя всех, и пытался понять хотя бы, раньше или позже обычного я туда иду. По песчаной полосе я сразу завернул направо, но не встретил ни Ольги, ни ее охотников. Впрочем, их я запомнил нетвердо.
Потом, такой же одетый и озабоченный, я вернулся на свой участок. Тут был яростный сосед – приподнявшись на локте, он кивнул мне, как родному. Были парень с девушкой метрах в ста друг от дружки. Не было охотников. И – на границе гальки и песка располагались девушка с тонкой шеей и ее спутница. Сличая дневной ландшафт с ночным, я определил, что их подстилка находится примерно там же, где мы были вместе вчера.
Я не был уверен, она ли это. Я остановился возле них как бы в задумчивости, но наблюдая за некрашенной спутницей боковым зрением. Та взглянула на меня с холодным удивлением – я рассеянно смотрел на небо. Там, впрочем, ничего не происходило.
А если это и она – как она может узнать меня?! Разве только и у нее на мой счет было наблюдение, заготовка, скажем: одинокий болван. А если мы и узнаем друг дружку, ради чего нам фиксировать это в словах? Погодите, погодите, это не с вами я вчера... Господи! а я-то думаю, откуда... присаживайтесь, будьте любезны. Хотите плавленого сыру?
И, я думаю, выражение холодного удивления предписано типовой инструкцией. Я бросил вещи и ушел купаться, а когда собрался выйти из воды, то осекся и пошел назад в воду, потому что мне нравилось купаться и не нравилось загорать. А когда средние волны вдоволь истрепали меня, я вернулся к своей одежде. И тут яростный мужчина обратился ко мне через два лежака:
– Вы слышали, тут утонул кто-то сегодня ночью.
...оранжевые пятна расплывались у меня перед глазами. Я не то чтобы был уверен, а знал: это была она, Ольга, оттого что я спутал место.. спутал женщину. Я настолько точно это знал, что непонятно зачем двигался на ее участок пляжа. Во-первых, у меня не было никакой надежды, ни грамма надежды, во-вторых, я все равно ни черта не видел. Я споткнулся о чьи-то ноги, остановился. И тут мокрые ладони закрыли мне глаза.
– Ольга? – сказал я не потому что в это верил, а потому что предпочел ошибиться в ее честь. Она обошла меня и стояла, как лист перед травой, смеющаяся, в розовом купальнике, маленькая и совсем молодая.
– Что с тобой? – спросила она, сама расстраиваясь. – На тебе нет лица.
Меня поразила эта вполне типовая фраза: ведь и я с трудом усвоил лицо Ольги, да и ночная женщина осталась в моем представлении без лица.
– Ночью утонул человек. Мне показалось, что это ты.
– Да что ты. Я не купаюсь ночью. Кроме того, меня никогда не называли человеком. Утонул – Господи! как жалко... Проходи, сегодня я не играю в карты. Я читаю женский роман. Хочешь, мы будем читать его вдвоем?
Я кивнул.
– Нет, не надо, какой ты смешной! Я пошутила. Лучше мы просто поговорим.
Мы опять уместились вдвоем на ее коврике. Она коснулась меня мокрой ногой – меня пробило, как конденсатор. Так мы просидели до обеда, говоря, в общем, о пустом. А расстались как-то глупо: мне ведь надо было забрать свою одежду, но я не решился пригласить Ольгу за ней или хотя бы попросить ее подождать меня. Она стала подниматься по лестнице, а я поплелся за штанами и майкой. В голове вертелась одна мысль: новой разлуки я не перенесу.
После довольно обильного обеда, вкуса которого я, впрочем, не почувствовал, я поддался на уговоры в мегафон и отплыл на экскурсию в Ялту. На полпути мне так захотелось назад, что я чуть не ввалился к капитану с ворохом денег и просьбой развернуться. Меня удержало простое экономическое соображение, что для таких романтических жестов нужны другие деньги. Я доехал до Ялты головой назад, как один из типовых грешников в скрупулезном дантовском аду, с мазохистским вниманием наблюдая, как возрастает расстояние между Ольгой и мной. В Ялте, против ожидания, я не бросился назад, а стал исправно шататься по набережной, стараясь встречаться глазами с красивыми женщинами. Это удалось мне так много раз, что взгляды их слились в один, голодный и долгий. Глядя в эти безымянные глаза, я съел шашлык. Вкуса он не имел, как и обед, но я различил обугленные фрагменты. В итоге оказалось, что я пропустил все обратные катера и автобусы. Пришлось брать машину. Нервно смеющийся кавказец в два счета довез меня до родного пляжа.
За каким-то чертом я свернул к воде. Тут как раз берег обшарил мощный морской прожектор, и я увидел то, что хотел, – кучку шмоток. Я подошел к ней, разделся и тщательно перемешал эти эфирные одежды со своими тупыми и грубыми. Потом, не испытывая судьбу, окунулся на мелкоте, как старик или ребенок. Сегодня ночная купальщица не ошиблась и вышла прямо ко мне в руки.
На следующий день я сделал все, чтобы не потерять Ольгу, и до самого вечера жил ее женской жизнью, трогательной, открытой и хлопотливой. Мы посетили рынок и купили хорошего творога и дешевых фруктов. Мы отыскали симпатичный сувенир из ракушек какой-то московской подруге. Я узнал, как жил и умер Виталий Павлович. Я услышал много бесполезного для себя о сыне Ольги Игоре и его разнообразных проблемах. Я записал в книжку местный адрес Ольги, московский ее адрес и два телефона – домашний и служебный. Осталось взять фото на память и снять отпечатки пальцев. Мы обедали, вернулись на пляж, ужинали, потом я проводил ее по известному мне адресу, и мы долго пили нестерпимо горячий чай с Ольгой и ее хозяйкой. Я стеснялся того, что потел. А потом мы очень сердечно условились встретиться завтра утром в кафе (я догадался оговорить час) и простились на крылечке. Я поцеловал ее в щеку – мне было совершенно ясно, что сегодня поцелуй в губы огорчит ее, Ольгу, мою дорогую Ольгу, но скоро, может быть, завтра ее огорчит отсутствие поцелуя. Я шел домой, и мне казалось, что, слегка подпрыгнув, я достану до самых высоких ветвей с трепещущей черной листвой. Придя в свой сарайчик, я честно лег спать, но проснулся посреди ночи от любви к Ольге. Я встал и вышел на улицу. Светила луна. Я пошел к дому Ольги и долго, как исправный дурак, стоял под ее окном. А потом пошел назад, завернув на морской берег, так, искупнуться. А потом, после всего, долго плавал уже хмурым сероватым утром, отмывался от греха, смотрел, как мир наливается красками. А потом поспешил на площадь, чтобы узнать, который час, и за сорок минут уже успел в кафе, где и встретил Ольгу – минута в минуту.
Ночная женщина – я не знал, кто она в точности. Та спутница, которую я заподозрил с самого начала, исчезла на пару дней, но купальщица всегда была на месте. Вечно выходящая из морской воды, она состояла из плоти, но без своего запаха, без индивидуальных черт. Наш роман, если это слово тут уместно, не развивался во времени. Хрипловатое брось осталось последним словом, сказанным между нами, да и стоны скоро сошли на нет; соития проходили в жутковатом молчании, под ритмичное похрустывание песка. Строго говоря, я даже не уверен, что это из разу в раз была одна и та же женщина. Шмотки варьировались. Ее можно было бы назвать типовой женщиной общего положения. И от меня в ее присутствии оставался лишь пол. Я уходил, не чувствуя ничего – ни стыда, ни гордости, ни даже гарантированной каждому живому существу печали. И из этого бесчувствия постепенно всплывали радости и огорчения прошедшего дня, тревоги и надежды дня грядущего.
Пожалуй, по ночам мне удалось истребить время. Теперь я к этому не стремился, но организм решил поставленную задачу по инерции. Так бывает.
До отъезда оставалось два дня. Ольга уезжала сутками позже, мы условились не менять билеты, чтобы обдумать все без помех. Мне нечего было обдумывать или устраивать. Одним звонком в Москву я все решил, вернее, выяснил, что и решать было нечего. Мы с Ольгой зашли однажды на левый участок пляжа – так, для разнообразия. Белесый парень был при своей девушке, яростный мужик – при своей фиктивной ярости. Охотники слиняли. Мне было странно, что эти люди как-то выделялись из фона. Сейчас они снова оказались за толстым автобусным стеклом.
Девушка с длинной шеей выходила из воды – так что ее сексуальная нижняя половина оставалась там, под зеленой поверхностью. Ее спутница лежала, подставив солнцу лицо в черных очках.
Она ли купалась ночью? Бог весть. Сейчас я видел, что это безразлично. Жизнь рассеклась на две: ту, что остается здесь, и ту, что отъезжает в Москву.
В Москве я встретил Ольгу с огромным ворохом роз. Мы совершили все действия, предписанные типовой инструкцией. Вот уже четыре года я совершенно счастлив. Я счастлив так, что мне нечего желать. Из надежд и тревог, составляющих будущее, остались одни тревоги.
Я встретил в дебрях Москвы белесого парня в строгом черном костюме. Он помнит меня, но не помнит черноволосой девушки. Это странно.
Те... ночные купания – я ожидал, что они исчезнут из памяти, скроются за поворотом времени, останутся как анекдот, случившийся вроде как и не с тобой. Но они остались небольшой занозой и беспокоят меня. Идеальным исходом было бы обнаружить среди Ольгиных вещей черные очки и воздушные лоскутки, как лягушачью кожу. Но это была бы готическая сказка, а не московская быль.
Я сходил в церковь и, как предписано, исповедался молодому попу с глубочайшим взглядом. Он отпустил мне грех легко и даже поспешно. Тогда я рассказал обо всем этом Ольге. Она выслушала меня невнимательно и сказала только:
– Будем считать, что ты окончательно полюбил меня в поезде.
Будем считать. Вчера я сидел вечером перед выключенным телевизором, и вялые мысли плавали во мне, как рыбы в аквариуме. Провернулся ключ в замке, я обрадовался и выскочил встретить Ольгу.
– Все в порядке? – бегло сказала она, вставая на цыпочки и целуя меня в щеку. – Что по ящику?
– Я не смотрел. Вероятно, то же, что вчера.
А под утро со страшной отчетливостью, присущей некоторым снам, я увидел ночную кромку воды и кучку цветастых тряпок. В жизни они были черно-белые, и я понял, что это сон.
С моря дул ровный ветер с запахом соли и йода. В небе сквозь облака пробивалось несколько звезд – я мог бы их сосчитать. Под ногами была галька, я переступил – острый камешек больно ужалил меня в пятку. И все это умещалось в пространстве моего черепа.
Из воды на меня шла женщина без лица. Я хотел досмотреть сон. Я хотел проснуться. В результате я проснулся со звуком лопнувшей струны в голове.
Я выбрался на кухню и налил себе стакан тепловатой кипяченой воды. Зазвонил телефон. Это оказалась Ирина, моя дочь.
– Привет. Ты не спал?
– Нет.
– Ты должен знать: у меня будет ребенок. Ты рад?
– Да. Очень.
– А кого ты хочешь – внука или внучку?
– Внука. А от меня что-нибудь зависит?
– Как знать, – промурлыкала она, – тебе все удается. Как, кстати, Оля? Кланяйся ей. Своего не хотите завести?
– Лучше уж вы к нам.
– Хорошо, хорошо. Ну пока.
Я повесил трубку и подумал почему-то, что такие судьбоносные разговоры можно доверять автоответчику. Человек хорош для пустого непредсказуемого трепа. Пришла Ольга, зевнула, зазвенела чашками. Завязался день.
Время движется на меня фронтом и занимает без боя. Моя память сыпется, как жесткий диск. Я все реже бегу за троллейбусом.
Я до конца исполню свой долг, в том числе – долг счастья, самый глубокий из предписанных человеку. Я постараюсь просидеть с внуком столько времени, сколько понадобится, и отвести его во все секции и кружки. Я люблю Ольгу (и Ирину, и мать), но иногда не могу отогнать дурацкую мысль: неужели нельзя было вообще обойтись без меня?
Друзья говорят, что это простая усталость, и советуют отдохнуть на юге пару недель.
июнь 1998
Продолжение книги
Леонида Костюкова
