Вчера ко мне пришел Р., бывший мой сокурсник, и предложил найти девушку. Я не сыщик, а он никогда не был мне другом. Эта девушка тыщу лет назад мелькнула на каком-то сабантуе в нашей компании, и вот теперь именно я должен отыскать ее среди всей этой слизи, которая нас окружает. Такой поворот событий не хуже и не глупее всего остального, происходящего со мной.
Я отказался; не потому что посчитал все предприятие маразматическим, а просто потому, что я теперь отказываюсь ото всего, отказываюсь как правило. Тогда он вывел меня на улицу, усадил в тусклую обтекаемую машину, доставил на фешенебельную окраину и показал огромную пачку долларов. Интересно, что он не сказал, что нанимает меня, не употребил таких гордых слов, как, например, гонорар или вознаграждение. Он просто предъявил пачку долларов как аргумент – так детсадовский лидер предъявляет оппонентам кулак.
В виду пачки зеленых наш разговор вдруг отошел от бывшей девушки, от нашего светлого и заурядного прошлого, от денег, от нас. Мы отчего-то заспорили о смысле жизни, потом так же внезапно остыли, перестали. У меня однажды сошла с ума стиральная машина – она точно так же принималась невпопад отжимать грязное белье или полоскать пустое место, и ее приходилось выдергивать из розетки. Он ушел варить кофе, я начал шарить взглядом по книжным полкам, словно и не было тут рядом кучи отвратительно зеленых денег, словно не было этих гнусных пятнадцати лет, превративших нас в дядей.
Про девушку он помнил, собственно, одно: ее упругие и полные щеки. Он так упоительно и долго рассуждал об этих щеках, что, казалось, речь идет о чем-то другом. Он с негодованием вспомнил впалые щеки наших девушек. Вот так – мне на сороковом году жизни предлагалось обнаружить в Москве пару щек, мелькнувших давным-давно перед нашими соловыми глазами. И чем дольше я его слушал, о щеках он говорил, или о Хайдеггере, тем отчетливей проявлялось в моем мозгу а почему бы и нет.
Я тоже знал одну девушку с неплохими щеками, жизненным девизом которой было а почему бы и нет. Руководствуясь этим принципом, она отдавалась каким-то уродам, вступала в КПСС, брала на себя скучную общественную нагрузку. Ее отличала своеобразная прохладная флегматичность. Я, впрочем, никогда ей не завидовал. Я, можно сказать, восхищался ею, но издалека.
Наш разговор, описав широкую дугу, вернулся к пачке долларов, но в философском ключе. Позвякивая колечком на ящике, мой бывший сокурсник назидательно сообщил мне:
– Годы. Годы не проходят просто так. Вот ты достиг чего-то в своем, а я достиг этих денег. Прикинь на глаз, это, наверное, одно и то же, просто в разной материи.
И я, поддавшись на его идиотскую просьбу, попробовал прикинуть на глаз, хотя не знал достоинства банкнот, а этот подлец, выждав пару долгих секунд, торжественно открыл следующий ящик с такой же пачкой, мы захихикали, как два дурака, и он снова пошел варить кофе.
Годы. Годы, что характерно, не прямо состарили, а как-то подсушили и чуть ли не уменьшили его. В пору студенчества я числил Р. среди курсовых амбалов, а сейчас видел перед собой гражданина без определенных черт, среднего роста, веса, возраста, а может быть, и пола. Лицо его было стерто, стоило ему отвернуться, как я его забывал. Он шнырял на кухню и обратно проворно, как ртуть. В квартире были еще лишние комнаты, куда не ступала нога человека. Там, вероятно, в темноте вместо мебели громоздились пачки долларов, как эквиваленты прожитой жизни, как прессованное время. И ветер изредка шелестел этой гнилой зеленью, пробуждая отгоревшие мечты.
Наступил вечер. Прошел еще один день. Я лихорадочно старался не устать за этот день – и все равно устал.
В метро я поймал себя на том, что обращаю внимание на девичьи щеки, хотя те щеки, которые теоретически мне можно было бы искать, прилагались к женской особи моего возраста. Впрочем, я ни на что не согласился.
С каким удовольствием я бы отказался, если бы он попробовал меня нанять за деньги. Дело в том, что мне не нужны деньги. Не то чтобы они у меня были, а они мне не нужны. Жена ушла от меня полгода назад к человеку, который мне несимпатичен, и не потому что к нему ушла моя жена, а сам по себе. Я перестал ее понимать. Мне неприятно приходить в его дом, чтобы видеть собственную дочь, поэтому мы с дочерью встречаемся в левых местах, в каких-то забегаловках, в метро у хвостовых вагонов, как неприкаянные. В нашу бывшую квартиру ей не хочется приходить, и я ее понимаю. Мне самому не хочется сюда приходить. Тут нежилой дух, и даже мышь, много лет шуршавшая в мусорном отсеке, больше не шуршит. Только трубы время от времени издают какие-то желудочные звуки. Мне почему-то кажется, что труба страшного суда звучит примерно так же, но громче.
Щеки как таковые интересны; что странно – полные румяные щеки вовсе не создают эффекта здоровья, физического или духовного. Если над самыми образцовыми щеками помещаются печальные озабоченные глаза, щеки тут ничего не решают. Впалые щеки и металлические глаза складываются в очень хищное лицо. Кстати, я вообще не знаю, зачем человеку щеки.
Явился кот с улицы, наорал на меня, склочно поел рыбы и ушел обратно.
Я все чаще ловлю себя на том, что мне нравятся самые обычные детали жизни, например, голубые вагоны метро или вертолеты в пустом московском небе. Мне нравится, как сигналят машины. В этих небольших радостях есть что-то тревожное. Нормально было бы все это слегка ненавидеть.
Сегодня я встретился с З., естественно, в переходе метро. Мы буквально прилипли друг к другу в вязкой человеческой каше.
Его годы изменили так: шевелюра, сохраняя организованный порядок, без паники отступила к затылку. Да еще, пожалуй, в глазах возникла чрезмерная глубина, навскидку – три-четыре метра. На самом деле в этом мнимом фокусе копошились другие люди со своими глубинами.
Дальнейшее было предопределено: за долгий эскалатор, под взглядом его глаз, в блеске его лысины я не мог не вспомнить о предложении Р. Характерно, что З. не улыбнулся, а внимательнейшим образом выслушал всю эту ахинею и обещал мне составить списочек наводок. Он взял мой телефон – и мы разъехались в разные стороны на приличной суммарной скорости, как персонажи учебника физики.
Говоря честно, и меня не удивило предложение Р. Мое удивление как бы относилось к третьему лицу: если бы здесь случайно оказался кто-то еще, он посчитал бы нас идиотами. Истина, однако, в том, что не существует абстрактного третьего лица. З., как выяснилось, составил бы списочек. Думаю, любой человек наших лет превосходно нас бы понял.
Так я начал искать пресловутые щеки, не прилагая никаких специальных усилий и совершенно бескорыстно.
Настал вечер. За окном крыши составляют ломаный городской горизонт; над ним – изумительное синее небо. И такой воздух за стеклом, что я открыл форточку. Он ворвался внутрь, жесткий, шершавый. Горела лампочка в прихожей – она же кое-как отражалась в окне. И была секунда, когда я оказался счастлив, оказался вставлен в этот горизонт и это небо, а точнее даже сказать, была секунда, когда не было меня, а был только вечер с ломаной границей синего и черного, с дурной отраженной лампочкой вместо луны, но потом, в следующую секунду, как фотография в кювете, проявились мои бедные проблемы и мечты.
З. смотрит, как сверлит насквозь. Душа так и полыхает в нем.
А когда мы вместе учились, он запомнился мне только белыми штанами. Да еще, кажется, рано женился. Точно – в его дипломате среди прочего лежала авоська. Видимо, на обратном пути он перевоплощался из студента в мужа, если не отца.
Р. бесподобно рыгал по заказу. В нем был незаурядный животный оптимизм. В частности, он ел то очень быстро, то очень медленно, в зависимости от качества пищи. Поев, как-то молитвенно обмякал и распускал глаза немножко в разные стороны в выражении довольства и бессилия. В такие минуты он выглядел сорокалетним уютным человеком из самой середины жизни. Сейчас, в свои сорок, он очень непохож на те свои этюды.
Любопытно, что З. совсем не входил в нашу компанию, а Р. лишь примыкал к ней от случая к случаю.
Вчера случилось католическое рождество. С позавчерашнего вечера мне раз пятнадцать изо всех информационных щелей елейными голосами сообщили о католическом рождестве. Наши квартальные алкоголики подняли стаканы за здоровье римского папы. Потом в экуменистическом рвении отметили песах и рамазан, помянули принца Гаутаму. Но почему бы нет?
Вчера утром меня посетил некто Виталий, человек моих лет в номенклатурных роговых очках. Он служит курьером и доставил мне список от З. Мы с Виталием как-то естественно уселись пить чай, и он непринужденно рассказал мне о своих двоих сыновьях, один из которых ворочает миллионами, а другой медитирует на диване. Среди вороха излишних для меня подробностей чужой жизни я запомнил, что у одной из невесток курьера Виталия шестнадцать ночных рубашек. Я представил себе эту невестку, как она стоит перед шестнадцатью рубашками и в порыве чистого вдохновения выбирает одну на грядущую ночь. В образе чужой полуголой невестки нет ни грамма эротики, одна метафизика.
Только что позвонили в дверь соседские дети, спросили, нет ли дома моего кота. Кота дома нет.
После ухода Виталия я распечатал конверт со списком З. и подумал, что сошел с ума: судя по именам и фамилиям, стоящим возле телефонных номеров, я не знал никого из тех, кому мог звонить. И лишь потом сообразил, что список З. носил добавочный характер – З. и не думал напоминать мне поголовье той компании, куда я входил, а он – нет. Кстати, он переоценил мою осведомленность: я давно растерял тех своих знакомых. Я не знаю их новых телефонов, а если кто и остался чудом на старом месте, так я не помню и старых номеров. Целые поколения моих записных книжек истлели на разнообразных помойках, а их номера я и не записывал никуда, потому что не мог в здравом уме забыть. А теперь, напрасно листая новую свою книжку с ложно-мраморной обложкой, я наткнулся на какую-то Лору Феликсовну. Я не помню, кто это. Я ни разу ей не звонил. За первыми тремя цифрами телефона встает мрачный район, где я был дважды по чужим делам.
Я набрал первый номер из списка и, согласно инструкции, позвал Марину – а почему бы и нет? А когда подошла Марина, толково и ясно изложил ей свое дело: насчет Р. и пары превосходных тугих щек. Если бы она решила что-то уточнить, я сообщил бы ей о З. и его белых штанах, о курьере и его разнузданной невестке, о своем коте и его скотских интересах. Марина, однако, оживилась, сбегала за ручкой и блокнотом и вызвала из небытия нашу компанию. Оказалось, она знакомая Ц. Когда я его знал, это был напряженный глистообразный юнец. У него еще была неприятная манера вылизывать консервные банки дочиста, до золотого блеска. Мы в таких случаях пользовались хлебом. Теперь Ц. психоаналитик в Охайо. Словоохотливая Марина подробно пересказала мне его фотокарточку, присланную ей по праву дружбы. Там Ц. стоит, вольно опираясь на разреженную изгородь, а в щелях изгороди видны небо и степь, то есть голубое и желтое. Теперь я знаю, куда мне обращаться, если возникнет нужда в психоаналитике.
Что же до щек, Марина ответила за спутниц Ц. Во-первых, она со сдержанной гордостью отозвалась о собственных щеках той поры. Во-вторых, она припомнила некую Жанну и обещала мне пополнить список ее координатами. Чтобы завершить разговор, я предложил Марине, если ей не трудно, приехать сейчас же ко мне (вероятно, замерить щеки). Марина, абсолютно не ломаясь, выяснила адрес и сказала, что выезжает.
Бесцельно ходя из комнаты на кухню и обратно в ожидании Марины, я машинально проверил конструкции, которые могли бы понадобиться для ее увеселения, как то: чайник, видеомагнитофон и альбом с хаотическими фотографиями. В числе прочего на всякий случай я прикинул возможности своего полового аппарата, что по осознании меня рассмешило, потому что у меня никогда не получалось легких отношений с женщиной. У меня был долгий трагический роман и долгий трагический брак. Просто все мы живем в космосе культурных шаблонов, и, помимо того, что конкретно ко мне едет конкретная Марина, еще и просто свободная женщина едет в том же вагоне метро к свободному мужчине, и иногда эти безымянные монстры замещают зазевавшихся людей. Муж в командировке, любовник в шкафу. За каким-то хером на этой мысли я открыл шкаф – из его нежилого нутра на меня пахнуло даже не затхлостью, а настоящей первосортной пустотой. Две пары брюк и три свитера не нарушали этой пустоты, а лишь обрамляли ее.
Помню, среди прочего маразматического вихря я уловил мысль о том, что вместе с котом я веселее принял бы Марину. Но чертов кот отсутствовал.
А потом пришла Марина – и меня сразу отпустило, потому что она оказалась совсем не в моем вкусе. Мне нравятся женщины высокие, худые и с большими глазами, а у Марины все было наоборот. Не все: она была довольно высокой, но широкой и плотной, а глаза имела достаточно узкие. Что же касательно щек, они действительно оказались высококлассными, умеренно выпуклыми и упругими на вид.
Очень может быть, я исполнил свою миссию, так я подумал тогда.
То, что она мне не нравилась, оформило мое как бы алиби, мне стало легко, я принялся в меру глупо болтать и шутить, что, между прочим, всегда нравится женщинам, не знаю почему. Ощутив себя в безопасности, вне ситуации обольщения, я начал эту женщину обольщать, как, вероятно, посчитал бы независимый наблюдатель, окажись он тут. Впрочем, нет, потому что женщина превосходно ощущает подлинные флюиды сексуального интереса. Впрочем, наверное, не ощущает, потому что Марина все больше и больше смеялась моим плосковатым шуткам. Она нагнулась над чашкой – в вырезе платья мелькнула грудь. Я с чувством, близким к ужасу, заметил, что она вовсе не толстая. Что же до глаз... они отнюдь не были малы. Короче, она нравилась мне.
Мы говорили: о Ц.; об условиях жизни в Германии, где оба не бывали; о сравнительных ценах на кофе; о школьных проблемах моей дочери; о любви как таковой.
Мы хмелели от чая, как от вина.
Под потолком у меня светилась лампа в сорок ватт, не потому что я был сторонником интима, а потому что других дешевых ламп не оказалось месяц назад в нашем хозяйственном, но сейчас в комнате свернулся полумрак, за окном было черно, не считая внятного отражения комнаты, удваивающего нас с некой "Мариной", взрослой замечательной женщиной со своим некратким прошлым, каждая секунда, каждый кадр которого испускал невероятные блики и играл оттенками, как, например, этот миг, когда она просто и смело приехала к какому-то неадекватному деятелю, искателю подернутых годами щек. И вовсе не с целью захомутать его. Вовсе нет.
Не она сама, а это прошлое, запаянное в ней, как в сосуде, сводило меня с ума. И она. И она сама.
Я, вероятно, в порядке экспертизы, возложил ей ладони на щеки, и она не оттолкнула мои ладони, а, как будто в детской игре, прихлопнула их сверху своими ладонями – так мои руки попали между теплом и теплом, на глазах выступили слезы от... да, от любви к другому человеку. Мы не двигались три или четыре секунды, фиксируя то, что нам удалось, а потом она сразу заспешила, и я заспешил – ее провожать; мне казалось, что мы можем сказать что-то важное друг дружке, но подошел троллейбус, и она уехала. Я испугался, что потерял ее телефон, и кинулся домой, но телефон значился на своем месте в списке курьера Виталия. Я перенес его в записную книжку, а потом – на обои, потому что могу ни перед кем не отчитываться за содержание своих обоев. А потом вышел в чудом нехолодный вечер и долго гулял, не находя отрезвления в Москве.
Отрезвление пришло часом позже, когда я сидел уже дома, перед экраном телевизора, такого же одинокого, как я, с чашкой остывшего чая. Я представил себе, как мы с Мариной постепенно приручаем чудо нашей сегодняшней встречи, начинаем с ворчливым юмором препираться за завтраками, толкаться боками в узких промежутках этого карточного домика. Мое одиночество представилось мне хрупкой бумажной ширмой, порвать которую так легко, так легко...
Мне недоставало лишь кота; мы отлично досидели бы этот вечер с ним и телевизором, но кот не пришел, и мы отдохнули вдвоем, а потом отрубился и телевизор, я помог ему погаснуть и долго-долго сидел окончательно один через стол от окна. В окне проступили контуры окрестных домов. На весь квартал светились три квартиры на разной высоте. А за домами бежало тяжелое низкое небо, как при Грозном и при динозаврах.
Вчера, двигаясь по асфальтированной дорожке между домами, я привычно наметил себе коридор для обгона впереди идущей группы разреженных людей. В молодости я ходил так быстро, что попутных прохожих не отличал от встречных, равно уворачиваясь от тех и других. А вот вчера я нагонял их с ужасающей постепенностью, по миллиметру в сутки. Я догнал бы их в районе Красноярска. Это ледниковое приближение навело меня на мысль о настоящей нутряной старости, хотя вроде бы отчаиваться было не с чего: я все еще шел с той же скоростью, что парни вдвое моложе меня, даже исподволь их догонял. Так вот, когда я таким образом шел вперед и смотрел в будущее, пресловутую группу вдруг разметало, как воздухометом, и в новоявленной пустоте появились два бомжа.
Они были одеты в пальто шинельного кроя – в этих строгих пальто они будут ходить до самой верхушки июня, как будто им не только нечего надеть, но и некуда положить снятое. Хотя, вероятно, так оно и есть. Они несли сумки с пустыми бутылками. Их лица опухли настолько, что издали их можно было принять за китайцев.
Походка бомжей была деликатна, если не интеллигентна. Они шли, опустив глаза, как ходят по городу умные одинокие собаки. Меня отчего-то не швырнула на обочину неведомая сила. Я почти остановился, желая встретиться с ними глазами. В это время дорога вильнула так, что окрестные здания совершенно скрылись в падающем крупном снеге. Исчезла и группа, которую я так и не обогнал.
Я не поймал их взгляды, но увидел лица вблизи. Мне не стало страшно. Я не подумал, что лучше бы умер, чем так жил. Я ощутил, что различия между нами так же условны, как и мои различия с Р. Еще мелькнул идиотский глюк, будто Р. коллекционирует в своей квартире батареи пустых бутылок, а бомжи волокут сумки с долларами. Кстати, доллары и бутылки одного цвета. Кстати, я не заглядывал к ним в сумки – возможно, там и есть доллары.
Бомжи бесшумно обтекли меня и исчезли где-то сзади. Как значится в одной философии, за моей спиной не существует мира. Вот там, в белом небытии они и растаяли с легчайшим скрипом снега.
Еще за отчетный период случился Новый год, но так пусто и четко внутри телевизора, что я совсем не хотел о нем писать. Ну, я и не пишу.
Опухшие щеки бомжей обретают вполне кондиционные формы. Разрывы мелких сосудов образуют подобие румянца, как грубый грим.
В ночь на сегодня я не то чтобы даже проснулся, а открыл глаза, твердо и резко, как по приказу. Надо мной висела абсолютная тьма. Я подождал, пока в ней проявится скромный объем потолка, но он не проявился. Тогда я закрыл глаза и исследовал разницу. Во мгле закрытых глаз мерцал глубокий фиолетовый цвет. Впрочем, когда я открыл глаза, он продолжал мерцать.
Сна не было. Не было и кота. Я оказался один на один со структурой своей памяти, этими миллиардами узелков и загадочным лучом, фокусирующимся то здесь, то там.
Для начала я вспомнил настоящую лесную зелень по боку дороги, вероятно, из автобусного окна. Быстро чернеющую вглубь зелень с неровным верхом, мгновенными прогалами и редкими проплешинами осени. Совсем близко внизу вспыхивала и исчезала желтеющая трава.
Я понял, откуда автобус, – из Внукова, когда после утомительно знойного юга возвращаешься в Москву, смотришь в окно и обещаешь себе в следующий раз отдохнуть где-нибудь на Волге.
Потом стали приходить люди.
Л., который временами звонил мне, напористо назначал встречу, азартно обсуждал подробности моей жизни, давал от одного до двух действительно ценных советов, потом прощался мельком, словно на сутки, и пропадал приблизительно на полгода.
Г. с глазами навыкате, как будто он что-то имел в виду. Эти выкаченные глаза, пристальные и печальные, наделяли каждую фразу Г. добавочным смыслом. Если он неловко ступал в лужу и ронял, к примеру, наставили тут – или подобную словесную шелуху, то я поневоле задумывался о судьбе отечества или природе человека.
З., но не тот мудрец на эскалаторе, которого я встретил в конце прошедшего года, а смешливый парень, рано женившийся, так что взрослая жизнь побегом отделилась от ствола молодой студенческой жизни. Думаю, они с женой по очереди дежурили у колыбели, или разыгрывали эти дежурства на пальцах. А теперь, наверное, сын З. – молодой смешливый студент.
Снова выпуклые окуляры Г.
Эти люди живут во мне. Если бы удалось клонировать память – сколько бы их вылезло из одного моего мозга! каждый во многих смещенных копиях, говорящие смутно гудящим хором. По-моему, где-то близко отсюда реальная идея то ли рая, то ли ада. Думаю, различия между ними преувеличены. Так и жизнь, бывает, двое ведут примерно одинаковую – а послушай одного, послушай другого...
Окуляры.
Точка зрения. Точка зрения.
Утром мне позвонила Марина.
Я провел с ней идиотски достойный разговор, не уронив своего достоинства и ничем не выдав своей к ней симпатии. Я говорил до безобразия ровно и легко. Я нанес плотный слой ровности и легкости на свою скотскую одинокую жизнь, на все эти ссадины и царапины, на издевательски прямые углы моей квартиры, на кота, который так важен для меня и постоянно отсутствует, на одиночество – я не так ненормален, чтобы упустить его парой строчек выше, но я пишу о нем дважды, потому что мне так хочется, а могу написать и третий раз, пожалуйста – на мое унылое и бессмысленное одиночество. Я не наблюдаю звездное небо, я не шепчу быстрых созвучий поэм. Я смотрю в телевизор так же тупо и светло, как он смотрит в меня. Никому не необходимо мое существование. Моих алиментов хватает на трехсуточное размеренное питание дочери, если она не станет делиться с матерью и вторым папой. Стало быть, мой уход обойдется ей в три разгрузочных дня в месяц, что только полезно для фигуры и обмена веществ.
Таков краткий очерк того, что я не выдал Марине. Она спросила, как идут мои поиски щек, я сказал: помаленьку. Вот безумный план, который у меня возник в секунду ответа: выдать щеки Марины за искомые, а может быть, это они есть. Она не брала на себя никаких обязательств и может в любой момент холодно отказать гнусно посягающему на ее щеки Р. Интереснее, что и он не брал на себя никаких обязательств. В благодарность за находку, то ли реальную, то ли фиктивную, он, например, может наградить меня абонементом на посещение его квартиры, и дважды в год я смогу освежать в памяти шелест и запах зелени. Помаленьку. Среди прочей дряни на моем журнальном столике лежит список З. Я набрал там первый номер и нашел Марину, способную сломать мою никчемную жизнь, чего я хочу и боюсь. Набирать следующие телефоны нелепо, как снимать печати в Апокалипсисе.
Час назад я набрался смелости и позвонил Марине с целью пригласить ее, а там как получится. Порция этой смелости ушла на то, чтобы не повесить трубку после первого резкого гудка, еще порция – после второго, постепенно я закалился и привык, а потом понял, что Марины нет дома, что никого нет дома у моей Марины. Гудки теперь были не резкие, а жалкие и тусклые. Я повесил трубку. За последующий час от холостого звонка до этой фразы в моей жизни не произошло ничего.
Сегодня утром я посетил свою работу и написал заявление по собственному желанию. Мой начальник заглянул мне в глаза со смешанным выражением сочувствия и зависти на лице и спросил, почему я ухожу. Я не нашелся, что сказать, потому что искренний ответ случайно совпал с бюрократической фигурой речи. Я уходил действительно по собственному желанию, но вслух эти слова звучали издевкой. Тогда он прекратил мои колебания вторым вопросом: куда я ухожу. Я ответил быстро и честно: никуда. Тогда он мгновенно стер с лица легкий флер зависти и оставил одно голое сочувствие. По его философии, наша контора была лучше, чем ничего. У каждого свой вкус.
Меня совершенно не заботили материальные перспективы. Мне хватило бы на день щепоти чаю, пачки пельменей и еще какой-нибудь сущей мелочи типа плевка кетчупа или лужицы сметаны. На это меню мне хватило бы, например, пособия по безработице. Например – потому что я не стану нигде его выбивать. Я уверен, что пачка пельменей сложится сама собой из прожилок жизни. Тут нет мистики, а есть один скрупулезный опыт.
Придя домой еще на противопотоке, когда остаточные клерки спешили в свои присутствия, я окинул вещи холодным взором: что из этого я могу в крайнем случае продать. Потом понадобился второй осмотр: что из этого я все же хотел бы оставить. Я насчитал три вещи, но не в квартире, а в памяти. Время давно сожрало их материальные оболочки.
Настольный хоккей, большой настольный хоккей в огромной картонной коробке, о котором я мечтал и который однажды обнаружил в своем шкафу. Стереоскопические очки, которые я, рискуя унижением, вынес из кинотеатра "Октябрь", – они были бесполезны вне его стен, как пульт от телевизора без телевизора, но я иногда втайне от товарищей надевал их и наблюдал Божий мир. Мир становился темнее, только и всего, да, пожалуй, с каким-то легким отливом – то ли серебряным, то ли безымянного тусклого блеска. Я привыкал к нему, а потом снимал очки – привычная картинка казалась грубой и плебейски яркой. Трость из Сигулды, которую я переоборудовал под клюшечку. Я купил небольшой красный-красный мячик, идеально подходящий к этой клюшечке, и обводил тесно стоящие стулья, как никто никогда никого не обводил, а потом зашвыривал этот мячик в тумбочку для белья, мимо растопыренного плюшевого медведя. А было мне тогда от пятнадцати до двадцати пяти лет. Понятно, скажете вы. Чтобы стало не так понятно – все эти годы я занимался не только этим, а еще и чем все. И вот я здесь.
Я вижу бесцветного человека в самолетном салоне, который, не теряя ни минуты, просматривает листы с условными значками. Ему платят за то, что он ориентируется в значках. Cтюардесса подносит ему хорошо организованное питье – он отказывается легким движением кисти.
Я вижу женщину зыбких очертаний и неопределенных лет, как она волочет огромную сумку на колесиках по бугристому тротуару. Она оглядывается; ее грозно настигает троллейбус. Женщина принимается бежать – на первый взгляд, от него, но на самом деле за ним.
Я вижу красивого старика у окна, словно вишу перед этим окном. Старик смотрит сквозь меня, его лицо светло. Вероятно, он наблюдает за чайкой, планирующей за моей спиной.
Я вижу тысячи людей. Они повторяют, как пароль, одну фразу: и вот я здесь. Небывалая универсальность почти обессмысливает ее, но только почти. Какая-то капля смысла остается, и если долбить и долбить эти четыре слова, приоткрывается некое знание глубокой человечьей судьбы.
Вот что я сделал: я аккуратно обзвонил весь список З., обогатив его парой своих дополнений, без особого труда осмотрел всех женщин интересующего меня возраста, забраковал двух откровенно без щек, а остальных состроил в небольшой взвод и доставил на квартиру Р. Главный мой довод в пользу этой экскурсии был вы ничем не рискуете. Главный их довод был а почему бы и нет. Мы с Р. бродили среди женщин, как в лесу. Он узнал двух – не в смысле сомнений и колебаний, а в состоянии, близком к ужасу, отчетливо вспомнил обеих. Он хотел познакомиться с одной из них, но испугался, а через два года встретил похожую девушку, снова хотел познакомиться и снова испугался. Потом прошлое расплылось и слиплось. И вот вчера я доставил Р. оба варианта; он мог вылечить свою сломанную жизнь в двух местах. Он был не в себе. Он то принимался униженно меня благодарить, то плакал – не потому что не мог выбрать, а потому что хотел познакомиться с обеими, но боялся.
Женщины варили себе кофе, неспешно говорили о детских проблемах. На нас с Р. они смотрели мельком, как на сантехников.
Р. открыл передо мной ящик с долларами и попросил взять, сколько я считаю нужным. Я взял щепоть, так и не взглянув на купюры. Вероятно, на память.
Потом мы все ели торт и пили красное вино. Женщин было семь. Я сосчитал их еще у метро.
Одна была миниатюрная, другая, наоборот, очень высокая. Остальные пять – симпатичные, но трудно различимые.
В середине вечера я оставил Р. список телефонов, подчеркнув два особо важных, и отплыл. Р. цепко схватил мой локоть; я ждал, что он попросит меня остаться, но он только поблагодарил меня в ярких и неожиданно свежих словах. Я кивнул и через полумрак лифта вышел на легкий мороз.
Купюры оказались сотнями. Мне хватит их практически навсегда.
Вчера наконец потеплело.
Я взял билет в сторону Великих Лук и вышел на какой-то станции. Клянусь, я не заметил названия. Я сразу пошел в сторону тех клубящихся массивов живой зелени, на которые всегда смотришь из вагонного или автобусного окна, но куда никогда не можешь попасть.
Я дошел до умеренно мусорной опушки примерно за сорок минут.
Я сижу на пне и, уместив блокнот на колене, пишу: и вот я здесь.
В весеннем лесу нет никакой корысти. Ни грибов, ни ягод. Отсюда, из полумрака опушки, видно огромное бледное небо и огромное бесцветное поле. Угадывается дуга пыльной дороги.
Сейчас я замотаю блокнот изоляцией, суну во внутренний карман куртки и пойду по возможности прямо.
Я буду идти долго-долго, пока моя память не успокоится. Совершенные картины леса укроют ее.
Над моей головой слегка гудит тишина.
Лес вблизи не зеленый, а коричневый и черный.
Еще минута, и я встану и пойду.
Пора.
1997
Продолжение книги
Леонида Костюкова
