В конце девяносто седьмого Давид Гуренко сумел слегка подзаработать. Партнеры по бизнесу посоветовали ему немного расслабиться на Багамских островах. Там он сделал пластическую операцию на бровях и носу, а потом, поддавшись глупой рекламе, и переменил пол – на время, ради острых ощущений. После операции и адаптационного периода Дейла – так ее теперь звали, – выворачивая на хайвей, засмотрелась на собственную аккуратную американскую грудь и вмазалась в рекламный щит. Новоиспеченная вумен прошила головой пятиметровый стакан с Кока-Колой и, как вы уже догадываетесь, потеряла память. Хуже того, ее косметичка с документами укатилась в траву, и полицейский инспектор, чертов тупой пуэрториканец, который держался в отделении только за счет того, что местный лейтенант ненавидел пуэрториканцев и вынужден был это скрывать, так вот, инспектор ее не нашел. В итоге на койке местного госпиталя оказалось длинноногое приблизительно женское тело со множеством шрамов. В него вкачали семь кубиков парацетамола, а назавтра вызвали психоаналитика.
        Психоаналитик долго морщил губы, а потом задал молодой леди несколько тонких и одновременно острых вопросов.
        1. Не сосала ли она в младших классах шариковую ручку. Не грызла ли ее.
        2. Не испытывала ли желания дернуть за стоп-кран или поработать огнетушителем.
        3. Как складывались ее отношения с отчимом.
        4. Нравилось ли ей вставлять вилку в розетку.
        5. Приходилось ли ей есть огурец целиком.
        Дейле было нелегко ответить на все эти вопросы. Во-первых, она неважно знала английский и лающую речь психоаналитика понимала хорошо если на треть. Во-вторых, во рту у нее все распухло. В-третьих, она ни черта не помнила. Поэтому на все вопросы она ответила неуверенным и жалобным "да", больше напоминающим блеяние. Из этого психоаналитик заключил, что молодая леди, скорее всего, выросла в проблемной семье, глухо завидуя старшему брату, потому что у того был пенис, и втайне желая переменить пол, чтобы трахнуть собственного отца. Будучи опытным медиком, психоаналитик заметил косметические шрамики и отнюдь не принял их за последствия аварии. Он диагностировал их как следы от операции по высветлению кожи.
        Наутро компьютер вывел данные о трех симпатичных мулаточках, пропавших в течение последнего года в Айове, Огайо и Айдахо. Ориентировочно одна из них лежала теперь на койке у окна в провинциальном госпитале на Багамах, смотрела на синее небо и то вспоминала слово синий, то опять забывала его.
        За три дня до выписки Мэгги (так теперь называли Дейлу, по первым буквам имен трех пропавших мулаток), когда уже был куплен на ее медицински удостоверенное имя билет для начала в Джексонвилл, штат Айдахо, в кабинет главврача госпиталя зашел редактор окружной газеты Горли Томсон.

Глава 2. Проект окружной газеты

        Главврач Джерри Скайлз, цветной лысый мужчина примерно трехсот двадцати фунтов весу, расстегнул рубашку и подставил мясистое лицо бесшумно вращавшемуся кондиционеру.
        – Хай, Горли, – сказал Скайлз. – Возьми джус в холодильнике.
        – Тебе вынуть?
        – Уверен. Как ты поживаешь?
        – Благодарности. Как мой крестник?
        – Затрахал всю семью и няньку впридачу.
        – Рад, что у вас все в порядке.
        – Благодарение Богу.
        После этих машинально произнесенных фраз Томсон, человек с широкой спиной, достал кисет и принялся набивать трубку.
        – Хороший табак, Горли?
        – Где теперь купишь настоящий табак.
        – Да. Мой отец каждый сентябрь ездил к чероки за настоящим табаком.
        – Где теперь найдешь настоящих чероки.
        – Только на техасской ярмарке.
        – Но почему, Джерри, я умоляю тебя?
        – Потому что на техасской ярмарке все можно найти.
        Скайлз деликатно дождался, пока Томсон перестанет смеяться и вытрет глаза, а потом выключил кондиционер и посерьезнел.
        – Слушай, Горли, – сказал он, – я готов заложить собственные шары, что ты пришел сюда не просто узнать о здоровье крестника.
        – Тебя не проведешь, – сказал Томсон задумчиво. – Хорошо. Короче, Джерри, мне нужна твоя девчонка.
        – Моя старуха? Салли?
        – Великий Боже! Конечно, нет. Траханные черти! Джерри, у тебя есть выпивка?
        Скайлз величественно указал на бар.
        – Фух. Уверен, что не Салли. Я говорю о твоей идиотке, которая вмазалась в щит на шестнадцатой миле.
        Главврач Скайлз с озабоченным видом поднялся из-за стола, отодвинув его животом. Потом подошел к окну и озабоченно осмотрел газон. Потом подошел к Томсону и положил ему руку на локоть.
        – Ты видишь, Горли, – озабоченно сказал Скайлз, – я не спрашиваю тебя, зачем тебе нужна эта идиотка. Более того, я уже двадцать два года знаю Бетти и понимаю тебя очень хорошо. Я не понимаю, как ты не решился на такое раньше. Надеюсь, мы друзья, и я не стану тебе врать. С одной стороны, ситуация идеальная. У девчонки нет ни мозгов, ни родных, ни документов. Стоит снять ей угол в Восточном районе... Но с другой стороны, ее видел тут персонал. Были запросы. А что если завтра тут объявится федеральный агент с шилом в заднице и начнет...
        – О, Джерри! – перебил Томсон главврача. – Я уверен, что мы не очень хорошо понимаем друг друга. Мне нужна эта девчонка не для интимного секса. Я хочу сделать с ней несколько больших интервью.
        – Но зачем? Что ты надеешься услышать от высветленной сучки, у которой, к тому же, вышиблены мозги?
        – Видишь ли, Джерри... – Томсон в затруднении прошелся по комнате.
        – Ну.
        Томсон подошел к шторе и задернул ее.
        – Девчонка не та, за кого себя выдает.
        – Это нелегко, Горли, учитывая, что она ни за кого себя не выдает.
        – Ты прекрасно понимаешь меня. Начнем с того, что никакая она не высветленная. И английский у нее не заторможенный, а просто неродной. Десять к одному, она из России.
        Скайлз недоверчиво поднял бровь.
        – Да, да, дружище. Ее костюм из русского магазина возле аэропорта. Потом, по словам старшей сестры, она пытается заначить одноразовую посуду.
        – А шрамики...
        – Она подрезала нос. Скорее всего, это русская евреечка или грузиночка, они не любят собственных носов. А если она оперировалась в ближайшем центре у Перкинса, он вполне мог уговорить ее и на перемену пола. Он набирает статистику для диссертации.
        – А почему не уговорил, если мог?
        – А почему ты думаешь, что не уговорил?
        Скайлз недоверчиво пощелкал губами.
        – Допустим, Горли. Допустим. Допустим, наша красотка Мэгги – затраханный жизнью русский еврей. Я, кстати, прямо сейчас позвоню Перкинсу и уточню. Допустим, ты попал в точку и идентифицировал это... человеческое существо. Поздравления. Но ради Иисуса, причем тут интервью? Она... он же двух слов не вяжет.
        – Это по-английски.
        – Допустим, ты решишь проблему перевода с русского. Это не проблема. Но скажи мне, Горли, скажи старому черному придурку, зачем тебе каша из его головы?
        Горли Томсон поднял глаза на собеседника, и тот вздрогнул.
        – Мне интересно, – очень серьезно сказал Томсон, – что расскажет о себе и своей стране человек, который не помнит толком ни того, ни другого. Который не в состоянии отделить иллюзию от факта и воспоминание от мечты. Одна просьба, Джерри. Две. Не звони Перкинсу и обменяй билет Мэгги на более поздний срок.
        – Хорошо, – сказал Скайлз, подумав добрую минуту.

Глава 3. Мэгги вспоминает Россию

        Ясным погожим утром дверь в палату Мэгги открылась и в нее вошли гуськом четверо мужчин. Один из них попробовал так и сяк обратиться к больной девушке на не известном ей языке, потом пожал плечами и сказал другому, вероятно, начальнику:
        – Ну, Горли, я догадываюсь, она не говорит по-русски.
        – Приятно, – отозвался тот слегка ошарашенно и поправил на носу красивые роговые очки. – Я думаю, Вячеслав, ты свободен до завтра.
        Оставшиеся трое обсели Мэгги со всех сторон и посмотрели на нее соболезнующе.
        – Хорошо, Мэгги, – сказал тот, которого только что ушедший назвал как-то на букву "г", – можем мы с вами поговорить немного?
        – Да, – произнесла Мэгги дохло.
        На этих словах второй мужчина бдительно взглянул на показания приборов, а третий уверенным движением включил диктофон.

        – Ваше имя, пол, национальность.
        – Мое?
        – Уверен.
        Мэгги так сморщила лицо, словно ей показали операцию на кишечнике.
        – Болит голова, – ответила она уклончиво. Потом ее мордашка просияла, и ладонь под одеялом заскользила к середине тела. Горли понял ее намерение и покачал головой.
        – Нет. Это не необходимо. Как вы помните.
        – Никак не помню.
        – Приятно. Может быть, у вас есть какие-то просьбы.
        – Да. Я хочу гамбургер.
        Горли вполголоса распорядился – и его ассистент потек в путь за гамбургером.
        – Скажите, Мэгги, вы ведь не против, если мы вас первое время будем называть Мэгги?..
        – Уверена.
        – Итак, Мэгги, вы любите свою страну?
        – Да. Очень много.
        – Расскажите о ней. Что помните и как помните.
        Мэгги посмотрела в угол палаты и начала монотонно говорить, словно читала с медленно бегущей строки.

        – Моя страна очень большая. Она такая большая, что никто еще не проехал ее из конца в конец, а те, кто проехали, уже одним этим вошли в ее историю и дали ее окраинам свои имена. Она такая большая, что даже когда от нее по исторической случайности отпадают целые края и области, она не становится меньше. В середине ее нет ничего, одни мили. По ее великим рекам идет лес, а навстречу ему, против течения, прется на нерест лосось. Он продирается прямо сквозь лес, застревая в дуплах, напарываясь на острые сучья, обдирая чешую о шершавую кору. И тогда даже с берега видно, какая розовая вода.
        – Иисус! – прошептал, крупно дернув плечами, врач. – Чтоб тебя!
        Томсон выразительно взглянул на врача, и тот заткнулся.
        – А расскажи, Мэгги, пожалуйста, на чем там чаще ездят, на оленях или на собаках.
        – По узким улицам удобнее на собаках, а по проспектам – на оленях. Олени подобают руководителю среднего звена. Когда два встречных оленя сцепляются рогами, образуется пробка. Погонщики стоят и спорят, чей олень неправ. На много миль олени встают или вынуждены двигаться по брюхо в глубоком снегу. По верху снега ледяная корка. Олени разрезают ее собой. На вспоротом снегу остаются розовые разводы. Собаки бегают и кусают оленей за икры. Лица цепенеют на морозе. Обыкновенно человек в середине пробки забывает, куда ехал, и даже когда можно ехать дальше, стоит и вроде бы думает. Иначе, когда у оленей гон. Тогда собак не допускают на проспект, а олени мчат экспрессами, а если сталкиваются рогами, то все равно не останавливаются, а только искры и обломки рогов. Потом их собирают и обрабатывают, как янтарь. А еще выделяют специальное молоко.
        – Хорошо, – сказал Томсон, внимательно глядя в глаза Мэгги. – А скажи, девочка, у тебя был жених?
        Мэгги, не отвечая, смотрела в глаза Горли, потом ее глаза наполнились слезами, а потом слезы стали вытекать и капать на белую подушку.
        – Мэгги, дорогая, если я...
        Но тут врач довольно грубо оборвал Томсона, указав ему на угрожающие колыхания стрелок на приборах. Мужчины быстро собрались и вышли. В коридоре им встретился посыльный с гамбургером; они передали гамбургер бедной Мэгги через старшую сестру.

Глава 4. Побег

        Когда назавтра те же четверо, постучав, вошли в палату Мэгги, ее кровать была наспех застелена, а на окне металась штора.
        – Вышла в дабл, – предположил вполголоса Томсон, – подождем.
        Когда через полчаса Мэгги не появилась, Томсон начал беспокоиться.
        – ...у Фергюсона подача как у моей бабушки. Я скажу тебе больше: у него нет подачи. Если против него выставить слепого инвалида корейской войны и обещать ему, что его расстреляют, если он отобьет, он все равно отобьет, потому что Фергюсон так подает, что человек не может не отбить. Если он от смеха уронит биту, то отобьет концом. Ты можешь выколоть мне глаза, если эти глаза увидят, как Фергюсон подаст и эту подачу не отобьют. Если он уедет в Йеллоустон и подаст там на пустынной поляне, то и там найдется траханный опоссум, который отобьет эту подачу. Я скажу тебе больше: если Фергюсон сморкается с борта катера в воду, парализованный тунец отбивает хвостом соплю. Это судьба. Это больше чем судьба. Если бы я встретил того кретина, который посоветовал Фергюсону заняться бейсболом...
        Диктофонист слушал врача, приоткрыв от избытка внимания рот и не упуская ни слова.
        – ...но Фергюсон просто профессор по сравнению со Спаркеттом. Когда я вижу, как Спаркетт ковыляет на поле со своей рыхлой спиной, как почва в Мэриленде, опираясь на биту, потому что иначе он рассыпется в вонючую труху, я плачу слезами, едкими как муравьиный уксус. Когда фамилию Спаркетта в составе команды заносят в компьютер, он автоматически распечатывает ей протокол с поражением. Если бы Фергюсон подал на Спаркетта, Господа Бога хватил бы инсульт, потому что подачу Фергюсона невозможно не отбить, а Спаркетт не может отбить ничьей подачи. Мир бы рухнул, не продравшись сквозь это противоречие. Сириус бы протух...
        – Я догадываюсь, потух.
        – Уверен. Потух...
        – Джентльмены, – решился вмешаться в этот разговор Томсон, – я догадываюсь, наша красотка Мэгги не в туалете. Не могла ли она сбежать?
        – Дерьмо! Дерьмо! – машинально отреагировал диктофонист. – Но как?
        Томсон подошел к окну и резким движением отдернул штору. Его сотрудники подошли и заглянули ему через плечи. Этаж оказался первым.
        Томсон выразительно посмотрел на диктофониста и врача, вздохнул и вышел из палаты.
        В эту минуту Мэгги сидела на террасе фермы в полумиле от госпитале и, давясь, ела восьмую оладью с кленовым сиропом. Напротив нее сидела сухопарая леди лет семидесяти в джинсах и майке с надписью "Попробуй меня". Леди ревниво следила за тарелкой Мэгги и, как только там оставалось четыре оладьи, метала туда пятую и шестую.

Глава 5. Обед на ферме

        – Благодарю вас, Эрнестина, – произнесла Мэгги с глуховатым рокотом между значащих звуков, – я не голодна.
        – Ты худая, как рыбий скелет, – угрюмо отозвалась фермерша. – Посмотри на меня. Я в полтора раза толще тебя, а ведь меня бросил муж из-за Барбары, которая весит триста сорок фунтов. Тебя бы мой муж прошел насквозь, даже не заметив.
        – Если откровенно, я совсем не нуждаюсь в вашем муже.
        – Ты так говоришь, потому что совсем его не знаешь. Он был бы прекрасный мужчина, если бы не так пил.
        – Я охотно доверяю вам, но...
        – Не разговаривай. Ешь. Я не привыкла разговаривать с селедкой, которая весит меньше, чем рождественская индюшка.
        – Мне кажется, я не такая худая, как вы думаете. Я никогда не испытывала проблем от того, что я худая.
        – Ты просто не представляешь себе своих проблем. Когда ты была последний раз у психоаналитика? Когда у тебя последний раз была любовь с мужчиной?
        Мэгги затруднилась ответить на оба вопроса и кокетливо покраснела.
        – Ты видишь, – удовлетворенно заключила леди Эрнестина, – итак, ешь.
        Мэгги повозила оладью в сиропе, но дальше этого не пошло.
        На горизонте полыхал то ли закат, то ли восход, выполненный в ярко-сиреневых тонах. По небу разливался томительный холод. Справа и вверху резко кричала птица. Вдали, против плавного света, располагался искусно вырезанный силуэт леса. Пронзительно пахло свежескошенной травой; запах походил на арбузы и огурцы.
        – Как прекрасен Божий мир, – неожиданно для себя прошептала Мэгги, и ее глаза наполнились слезами.
        События, составлявшие ток ее жизни, виделись ей сейчас как сквозь мутную пелену, но все равно они были мелки и незначительны, а в истоке их стоял дешевый азарт. Невозмутимая красота природы не нуждалась в Мэгги, как и человеке вообще.
        – Божий мир прежде всего удивителен, – сварливо отозвалась старая леди. – Тридцать лет назад я вела спецкурс в Гарварде и за двести ярдов отличала Матисса от копии Матисса. А теперь я поливаю эту сохлую землю, и ей кажется, что я поливаю ее уже столетие. А где я окажусь через десять лет? Может быть, буду бегать по прерии со стаей койотов и драться за кусок падали.
        – Посмотрите на меня, – задумчиво сказала Мэгги. – Я сбежавшая из госпиталя простая американская бабенка...
        – Худая.
        – ...пусть будет так. Но еще месяц назад я была бывшим инженером в России, покупала различное дерьмо у одних и впаривала немного дороже другим, а здесь и здесь у меня находились такие баклажаны, что мало не покажется. Вопрос, кем я была два месяца назад и где буду через два месяца.
        – Господь...
        – Да. Да. Господь. У вас в детстве был калейдоскоп?
        – Уверена. Он есть и сейчас.
        – Там каждый узор достоин того, чтобы его выложили на стене огромного дома из ценных цветных камней. Но ты вертишь калейдоскоп, пока он не сломается. Но скажите, Тина, куда девается предыдущий узор в калейдоскопе, когда стеклышки встряхиваются и складываются в новый узор? Вот что беспокоит меня. И если есть Существо, постигающее Вселенную как комикс, то зачем Ему коллекция бывших узоров?
        Эрнестина, хлопоча над кофейником, пожала плечами, да так по-русски, что у Мэгги засосало в хорошенькой груди.
        – Я думаю, найдется кому побродить среди пропавших узоров. У меня была соседка еще в Миссури. Я не буду долго рассказывать тебе о ней, просто скажу: если действительно есть рай и если действительно там отдыхают те, кто этого заслуживает, то ее там три штуки: девочка в фартуке с оранжевой лентой в волосах, девушка двадцати лет и усталая миссис в пятьдесят. Потому что для многих людей рай будет не в рай без этих девочки, девушки и миссис. И они... не заменяют одна других. Как ты думаешь, приятно будет старому отцу обрести в раю сына, но таким же старым отцом? Я думаю, рай похож на череду отражений, как в салоне готового платья где-нибудь в Вегасе.
        – Дай вам Бог это вволю разглядеть.
        – А я не тороплюсь, – отозвалась Эрнестина сухо. – Как ты думаешь, девочка, это не за тобой?
        На шоссе в облаке пыли ползла машина ядовито-зеленого цвета, за ней, во втором облаке, – ярко-желтая.

Глава 6. Продолжение обеда

        Не прошло и пяти минут, как на террасу леди Эрнестины гуськом поднялись трое мужчин. Первым шел уже знакомый Мэгги Горли Томсон, вторым – огромный пучеглазый негр, поминутно вытиравший со лба и щек крупные капли пота. Третьим – белый с вислыми патлами какого-то ржавого цвета. Мэгги брезгливо отвела взгляд; он упал на лужицу кленового сиропа. Мэгги церемонно поздоровалась с Томсоном и уставилась на горизонт. Эрнестина ушла в сад за фруктами.
        – Хай, Мэгги, – стильно отвечал Горли. – Познакомься, мои друзья Джерри Скайлз и Гленн Перкинс, оба медицинские работники. Гленни имеет тебе кое-что сказать.
        – Э-э... Мэгги... вы сядьте.
        – Я сижу.
        – Действительно. Я имею для вас новость... я думаю, хорошую. Я знаю, кто вы, – Перкинс откашлялся, – Дэйла. Вы...
        Мэгги подняла ладошку.
        – Вы хотите сказать, что я Давид Гуренко из России, 1972 г.р., инженер-термомеханик по образованию, которого вы подравняли тут и тут, как лиса медвежат. Я благодарна вам за эти сведения, они возбуждают мою память. Дело в том, однако, что я сама в этом не уверена.
        – Мафия? – быстро переспросил Перкинс, сверля Мэгги глазами. – Фальшивые документы?
        – Нет. Просто меня там нет. Я помню в принципе все, но меня там нет. Это как фантики без конфет.
        Скайлз разлепил губы и сказал:
        – Ну, Горли, я тебя предупреждал.
        – Но о чем, Джерри?
        – Россия. Метафизика. Тождественность себе. Чехов, Бердяев, Станиславский, Лев Яшин. Ты увязнешь в этом, как гусь в собственном жире в духовке.
        – Скажите, Дэйла, – немного ошарашенно продолжал Перкинс, – но вы действительно вспомнили мою клинику?
        – Уверена. Внешняя пышность и плохо скрытая скаредность; по ширине улыбки медсестры восстанавливается размер кошелька больного.
        – В десятку, – прошептал Томсон. – Извини, конечно, Гленни.
        Перкинс подарил Томсону яростный взгляд и обратился к Мэгги сухо.
        – Я надеюсь, вы не имеете претензий к моей клинике?
        – Нет, я их не имею.
        После этого Перкинс откинулся на спинку плетеного стула, с благодарностью принял от Эрнестины яблоко и всем своим видом показал, что больше не участвует в разговоре.
        – О! Я догадываюсь, – выше своего обычного тембра заговорила Эрнестина, – вы редактор "Айлэнд ревью". Меня потрясла ваша прошлогодняя статья об однорукой пианистке. Она сейчас гастролирует?
        – Насколько я знаю, да. Сейчас она в Европе. Более того, два очень известных музыканта и аранжировщика транспонируют для нее классику.
        – Это потрясающе! Я понимаю, в студии...
        – Ну да, в студии у нее была возможность раздельного исполнения партий левой и правой руки, а потом при наложении корректировать, но она... Эмма Гарднер, да, Эмма Гарднер – она гастролирует, и с большим успехом.
        – А тут сидишь с двумя руками и постепенно гниешь, – неожиданно вставил Скайлз.
        – От кого я это слышу, Джерри? От первоклассного хирурга и блестящего администратора?
        – Хирурга? Ты посмотри на эти окорока. Салли не доверяет мне потрошить курицу. Разрез брюшной полости последние пятьдесят раз у меня получался вместе с операционным столом. Теми инструментами, которые я зашил в больных, можно экипировать "Макдональдс". Однажды после ампутации мизинца я мизинец отправил в реанимацию, а остальное смахнул в ведро. Но это пустяки по сравнению с тем, что я сотворил с Шоном Брайеном. Ты знаешь, Горли, в чем разница между фаршем и паштетом?..
        Эрнестина стремительно выскочила из-за стола, прикрыв рот ладонью.
        – Мне кажется, – мягко произнес Горли, – ты преувеличиваешь. Кроме того, как администратор...
        – Ты хочешь знать, какой я администратор. Хорошо. Я скажу тебе, какой я администратор: по сравнению с тем, какой я администратор, я первоклассный хирург.
        Воцарилось тягостное молчание.
        – Может быть, принести выпить? – спросила Эрнестина, найдя в себе силы вернуться к столу.
        – Уверен, – мрачно ответил Скайлз, не шелохнувшись ни одним фунтом своего массивного тела, – виски и чуть-чуть содовой.
        Перкинс сделал неопределенный жест рукой, который можно было бы интерпретировать как то же самое.
        – Мэгги, – сказал Томсон, – не хочешь ли прогуляться?
        – Почему нет, – ответила Мэгги задумчиво.

Глава 7. Прогулка по шоссе (туда)

        Желтый "линкольн" мчался по гладкому шоссе, глотая мили одну за другой, как пилюли. Пейзаж между тем не менялся: равнина, небо, горы, узкая полоска моря. Автомобиль шел так ровно, что казался шизофреническим станком, перерабатывающим пространство впереди в пространство сзади.
        Поначалу Мэгги думала, что Томсон везет ее в какое-то живописное местечко, где они погуляют, но потом догадалась.
        – А, Горли, это мы так гуляем?
        – Уверен, – удивленно отозвался Горли, – а ты думаешь, что нет?
        – Я думала, мы пройдемся пешком, разомнем ноги.
        – Отвезти тебя в тренажерный зал?
        – Зачем? Вертеть колеса кретинского велосипеда, который никуда не едет, среди духоты и запаха пота?
        – Ты полагаешь, что там сломался кондишн?
        – Да дело даже не в этом. Среди этих американских самодовольных придурков... Извини, Горли.
        Томсон промолчал милю, а потом спросил:
        – Почему вы, русские, считаете, что вы умнее всех?
        Мэгги поразмышляла и нашла верный ответ:
        – Наверное, потому что это так и есть.
        Это Томсону оказалось нечем крыть, и он промолчал еще полторы мили.

        – Мэгги! – произнес он свежим голосом, словно начиная разговор с новой страницы. – Знаешь, когда я еду с девушкой, она обычно садится мне на колени.
        – Угу, – согласился бывший русский инженер, думая о своем и абсолютно искренне не поняв намека, – один мой старый сотрудник тоже так ездил. Это был редкий мудак.
        – Но русские машины плохо для этого предназначены. Они вонючие и тесные. А тут воздух свеж, как новости в CNN. И видишь, Мэгги, борт будто специально выгнут, чтобы не было тесно.
        – Это приятно, Горли. Давай как только заметим на обочине шоссе девушку, посадим ее тебе на колени.
        – Но я говорю о тебе. Я хочу тебя садиться мне на колени.
        Мэгги переварила англоязычную конструкцию, слегка вспыхнула и сказала:
        – Сожалею, это невозможно.
        – Но почему? – продолжал Томсон напористо. – Давай поговорим об этом. Может быть, тебя смущает то, что ты была мужчиной.
        – Может быть.
        – Но почему? Давай поедем к моему психоаналитику, и если он освидетельствует, что у тебя остались комплексы после операции, мы засудим этого халтурщика Перкинса так, что его не к каждому мусорному баку допустят. Может быть, ты не знаешь, но женщины, которые сами приняли решение стать женщинами, а не родились ими по случайности судьбы, обычно выше средней сексуальной активности. Ты что же, Мэгги, сделалась женщиной, чтобы остаться старой девой? Это не стоит денег. Или ты хочешь в таком виде охотиться за девчонками? Учти: тебе достанутся одни лесбийские стервы, которые, к тому же, если только узнают, что ты на самом деле мужик, оторвут тебе... ну, словом, найдут, что оторвать. Или тебя интересуют голубые...
        У Мэгги пошла кругом ее хорошенькая головка.
        – Смотри за дорогой, Горли, – попросила она.
        – Да зачем, траханное дерьмо, тут смотреть за дорогой?! Это, я догадываюсь, у вас в России надо постоянно смотреть за дорогой, потому что на ней через каждые полторы мили то болото, то сползает ледник, то выскакивает белый медведь! А тут можно уснуть на скорости восемьдесят миль, проспать пять часов и проснуться в Техасе, и то только оттого, что тебе суют гамбургер в окошко на полном ходу. Ты не поверишь, Мэгги, но однажды в восемьдесят шестом я подвозил цветную девчонку, у которой буфера были круче, чем у моей тачки. Клянусь Америкой! И когда она села мне на колени, я ничего не видел кроме ее сисек. Не потому что я маньяк и уставился на эти сиськи, а просто по законам оптики. Они заслонили мне остальную Вселенную. И как ты думаешь, Мэгги, я сбавил скорость хоть на милю?
        – Я думаю, – терпеливо ответила Мэгги, – ты как истинный ковбой не сбавил скорость ни на фут.
        – В десятку! И как ты думаешь, Мэгги, сбил я при этом хоть одного муравья на шоссе?
        – Я думаю, Горли, что ты думаешь, что не сбил, хотя если бы сбил, то вряд ли бы заметил.
        Лицо Горли помрачнело, но потом понемногу прояснилось.
        – Уф. Ну и завернуто. Ты не могла бы, Мэгги, записать мне это предложение?
        – Оно тебе не пригодится.
        – Хорошо. Так на чем мы остановились?
        – На черных сиськах, заслонивших тебе Вселенную. Но мы не остановились, а мчались дальше сквозь свежий ветер прерий.
        – Нет. Мы остановились на твоих комплексах. Может быть, тебя смущает, что я старше тебя? протестант? гуманитарий? англосакс? Кстати, одна из моих прабабушек была еврейка, и ее звали Мириам. Ты видишь?
        – Твою прабабушку?
        – Нет, просто так говорят. Ты должна абстрагироваться от прошлого. Вот, например, я. Мне совершенно безразлично, что ты жила в России, была мужиком, купалась в сугробе, валила березы и вручную собирала ракеты на подземном заводе. Я вижу тебя сейчас, и ты мне нравишься. Мало ли кто кем был. Я скажу тебе: давно, когда мне было двадцать, я был коммунистом. Два года я был коммунистом, а потом перестал. Ты видишь?
        – Но, Горли, если бы мне захотелось посидеть на коленях у бывшего коммуниста, было бы глупо ехать из-за этого в Америку. Мне нравится сидеть на кресле в твоей машине. Оно мягкое и упругое.
        – Действительно? – обрадовался Горли, но потом понял, что это часть аргументации отказа и померк. Потом просиял, найдя еще один довод: – Но если бы ты посидела у меня на коленях, ты могла бы сравнить.
        – Нет, Горли. Если русская девушка говорит нет, это значит нет.
        – Но мы можем хотя бы поцеловаться? Тебе не придется даже вставать с места, такого упругого и мягкого.
        – Давай попробуем, – согласилась Мэгги.
        Ради такого случая Томсон остановил "линкольн", обстоятельно прыснул себе в рот какой-то аэрозолью, словно морил там насекомых, потом осторожно наклонился к Мэгги и наградил ее поцелуем в губы. Мэгги вяло ответила. Тогда Томсон привалился к ней уже тяжелее, начал аккуратно мять ей плечи и грудь, заехал по ноге коленом... Из встречной полицейской машины его приветствовали свистом, шутливым визгом и смехом, он отсалютовал рукой и снова вернулся к своей деятельности. Он полузакрыл глаза и начал пыхтеть, словно волочил шкаф. Тут Мэгги высвободилась вежливо, но твердо. Горли на две долгие секунды завис, как компьютер, потом отсел на свое место, поправил пиджак, подтянул галстук, достал трубку и начал ее набивать.
        – Прости, Горли, – сказала Мэгги, – но мне что-то...
        – Нет проблем. Все отлично.
        – Я прекрасно к тебе отношусь. Ты классный журналист и чудесный парень. Но... постарайся меня понять... у меня такое впечатление, что просто человек целуется с человеком.
        – Ты хочешь сказать, мужчина с мужчиной?
        – Это бы еще ничего. Я хочу сказать то, что говорю. У меня было пять по английскому, и Роза Алексеевна ставила меня в пример остальным.
        – Приятно. Но, Мэгги, а что же делать человеку с человеком? Обязательно целиться друг в друга стеллзами?
        – Ты прямо максималист. Хватит дуться, Горли, улыбнись, иначе я тоже надуюсь, как пузырь от жвачки.
        Томсон потер нос и улыбнулся.
        – Хорошо. А теперь поехали назад, а то Тина, наверное, волнуется.
        – Уверен.

Глава 8. Прогулка по шоссе (обратно)

        Не успели они развернуть "линкольн" и проехать три мили, как увидели на обочине голосующего белого с цветастым рюкзаком за спиной. Томсон затормозил и плавным задним ходом подчалил к хозяину рюкзака.
        Это оказался небольшой дедушка лет семидесяти с лицом цвета хорошей ветчины. На его чумазых ногах красовались сандалии, Мэгги могла бы поклясться, советского производства.
        – Хай, – сказал дед. – Подбросите до поворота на Чертову гору?
        – Уверен, – сказал Горли.
        Дедушка, не спеша садиться, оглядывал открытый салон "линкольна" хитрыми глазами.
        – Страсть как не хочется, – изрек он, – лезть на это траханное заднее сидение. Толком не поболтаешь. Может быть, мы как-нибудь поместимся впереди втроем?
        – Легко, – флегматично сказал Томсон, – если ты уговоришь мисс сесть к тебе на колени.
        – Я за, красотка, а как насчет тебя?
        – Насчет меня, – сухо сказала Мэгги, – так: у меня геморрой третьей степени, и мне мой доктор запретил сидеть на костях.
        – Бедняга! – искренне расстроился дед. – Ты пробовала мазь из гадючьего яда? Мою старуху он поставил на ноги за три месяца. Слушай: берется молодой самец гадюки...
        – Мы не могли бы, – прервал его Горли, – продолжить этот разговор внутри машины?
        Дед пролез на заднее сидение, и они помчались навстречу ветерку.
        – Я вижу, вы едете на запад, – сказал дед через пару миль. – Кстати, меня зовут Слейтон Курли.
        – Слейтон – это имя? – поинтересовался Томсон.
        – Уверен.
        – А меня Горли Томсон. Горли – имя.
        – А Томсон?
        – Фамилия.
        – Я догадываюсь, парень, у тебя есть и второе имя.
        – Дионис, – ответил Томсон после паузы.
        – Итак: Горли Дионис Томсон?
        – Да. Дионис – это...
        – ...бог виноделия у античных греков. Римляне называли его Вакх. Я в курсе.
        Пару миль проехали молча.
        – Я все еще Слейтон Курли, – снова заговорил дед сзади, – а ты, дочка?
        – Мэгги. Мэгги Дэйла Гуренко.
        – Приятно, Мэгги, а ты едешь на запад путешествовать или возвращаешься?
        – Возвращаюсь.
        – А не встречалась тебе там, за перевалом, такая костлявая старая коза, Эрнестина Ганецки?
        – Вы говорите об Эрнестине, у которой птичий двор вблизи от больницы Скайлза?
        – Уверен. Как там этот ходячий кухонный комбайн?
        – Три часа назад была в порядке. А вы, я вижу, не больно-то ее любите.
        – Мы были женаты двадцать восемь лет и промотали нашу любовь до последнего цента. Да еще, пожалуй, в долги залезли.
        – А, так это вы ушли к Барбаре, которая весит триста сорок фунтов?
        – Триста сорок пять, – отвечал Слейтон раздельно и с большой гордостью, как если бы речь шла о рекордной свинье, – триста сорок пять. Если не триста сорок шесть.
        – А скажите, Слейтон, если не секрет, буфера у вашей Барбары больше, чем у этой машины?
        – Если бы Барбара, – величественно сказал мистер Курли, – просто присела на капот этого автомобиля, например, вынуть камешек из босоножки, она раздавила бы его, как пустую банку из-под пива. Ты хочешь знать, дочка, какие у нее буфера. Что ж, тебе приходилось летать в Калифорнию на "Боинге"?..
        – Вы не могли бы не курить? – нервно спросил Горли, не оборачиваясь.
        – А я и не курю. А ты, парень, смотри за дорогой. Тут не асфальт, а крокодилья кожа. Я помню, прошлой весной, когда задристало сверху, тут машины падали в пропасть каждые четыре минуты. Я догадываюсь, парочки целовались и отсчитывали: одна машина, две...
        – Чепуха. У нас прекрасные дороги.
        – О да. У нас прекрасные дороги. Ты еще скажи "лучшие в мире", как говорили русские во времена холодной войны. Спутник, Хрущев, Плисецкая. Ты, я догадываюсь, патриот. Да если три мексиканца за бутылку водки прокладывают такую дорогу от сарая до сортира, настоящий хозяин платит им полбутылки. Я скажу тебе больше: он заставит их переделать и не заплатит вообще. На такой дороге у койота разъезжаются лапы в пять сторон, и он лежит на брюхе, смотрит в морду охотнику и плачет, но встать не может. На такой дороге если уронишь чемодан, то не найдешь его среди асфальтовых прыщей. Я догадываюсь, когда клали асфальт, за рулем катка сидела горилла со связанными руками. У нас прекрасные дороги. Уверен. Только не надо по ним ходить и ездить. А в остальном это великолепные дороги. Прямые, как кишечный тракт, и прочные, как сопля у покойника. Когда мой дед, Эйзекайя Вашингтон Курли...
        – Одну минуту! – Горли поднял кверху руку, как если бы голосовал за Брежнева на партийном съезде. – Это всё слова. А я привык решать спорные вопросы делом. – Он ловко заклинил рычаги управления и обернулся к деду, обняв руками спинку собственного сидения.
        – Хай, Слейтон, – он лучезарно улыбнулся. – Какие виды на урожай проса в Арканзасе?
        – Э! Э! Парень! Ты что это удумал?! Дай-ка я выйду.
        Машина плавно летела вперед. Шоссе под ней слегка виляло с боку на бок.
        – Кончай, парень. Все видят, что ты крутой.
        – Позволь мне, Горли, – вмешалась Мэгги, – немного покрутить рулем. Если ты устал.
        – Я не устал. И руль не собачий хвост, чтобы им крутить без нужды.
        – А можно я посижу у тебя на коленях и заодно слегка...
        – Подумай о своем геморрое. А кроме того, мои колени не скамейка в Центральном парке, чтобы по ним елозить задом.
        Шоссе крупно скакнуло влево; под правыми колесами противно завизжал гравий обочины. Потом асфальт, словно подумав, вернулся на место.
        – Кончай, парень. Не для того я уцелел в Корее, чтобы какой-то придурок с трубкой на Багамах превратил меня в гамбургер.
        – Как знать, – безмятежно ответил Томсон.
        – Горли, – снова вмешалась в мужской разговор Мэгги, – давай подойдем к проблеме конструктивно.
        – Давай.
        – Что надо сделать, чтобы ты сел за руль?
        – Мистер Курли, – Томсон дружелюбно подмигнул старику, – должен признать качество наших дорог.
        – Мистер Курли!
        – Наши дороги, – признал мистер Курли очень веско, неподкупным взглядом сверля мистера Томсона, – говно.
        – Что ж, проверим.
        – Горли! Ну подумай сам, чем это может рано или поздно кончиться.
        – Кончится бензин, только и всего.
        – Ну да, – согласился дед, – или, скажи еще, кончится остров. Или это кольцевая дорога?
        – Слейтон! Будьте умнее этой задницы в очках. Уступите.
        – Только ради твоих ножек, – не спеша решил мистер Курли. – Хорошо, парень, наши дороги не такое уж говно.
        Томсон положил на руль ровно один палец.
        – Ну же, Слейтон! Отлично! Продолжайте!
        – Сказать по чести, некоторые даже совсем неплохие...
        Томсон укрепил на руле левую руку.
        – Ну что, дочка, может быть, хватит?
        – Ну посудите сами, Слейтон, этим своим решением вы косвенно признаете, что дорога настолько хороша, что по ней можно вести автомобиль одной левой. Но если вы признаете это фактически, почему бы не признать это вслух?
        – Иисус! – пробормотал дед. – Парень, ты понял, что она сказала?
        – Она из России, – пояснил Томсон.
        – Иисус! Мне кажется, что мне всунули миксер в череп.
        – Горли, он что, слабоумный?
        – Это не политкорректно так говорить, Мэгги. У нас принято говорить "инакомыслящий".
        – Он не похож на диссидента.
        – У нас инакомыслящий не обязательно диссидент. А диссидент не всегда инакомыслящий. Это может быть не мозговая проблема, а ловкий политический маневр.
        – То, что он отказывается меня понимать, это ловкий политический маневр?
        – Нет, дочка, – вмешался Слейтон, – просто у меня перегорают проводки в мозгу. Ты не могла бы сказать это еще раз?
        – Ну посудите сами, Слейтон, этим своим решением вы косвенно признаете, что дорога настолько хороша, что по ней можно вести автомобиль одной левой. Но если вы признаете это фактически, почему бы не признать это вслух?
        – Иисус!.. Однажды меня сбил "шевроле" на одной из наших замечательных дорог... э! парень, парень, будем считать, что ты этого не слышал... так вот, и я вмазался макушкой в витрину "Макдональдса", стекло в которой немногим тоньше Барбары. Так вот. И я, когда встал на ноги, вообще ничего не помнил: ни кто я такой, ни зачем Господь создал всю эту хрень начиная с "Макдональдса", ни кто у нас президент, ни с каким счетом "Лисы" надрали "Акул". И всё это постепенно распустилось у меня в мозгу, как цветок кактуса. Так вот, дочка, эта твоя фраза...
        – Повторить еще раз?
        – Дерьмо! Нет! Если ты это сделаешь, у меня вылетят предохранители и вам придется хоронить старого придурка прямо на этой говён... извините, замечательной дороге. А зачем портить такую великолепную дорогу, хотя, между нами, дочка, не говори только своему шоферу, лишнего холма с крестом тут никто бы не заметил...
        Спина Горли выражала надменное презрение.
        – ...нет, не повторяй вслух эту убийственную фразу, но, если возможно, сохрани ее в своем гигантском русском мозгу, в который вмещается целая Анна Каренина вместе с паровозом, и ради такого случая я доеду с вами до Эрнестины, а там ты поднимешься на второй этаж, наглухо закроешь дверь и запишешь эту фразу на ее долбанный "Хитаччи". И я клянусь тебе, что буду хранить эту кассету на месте Пресли, которого выкину в помойное ведро. Нет! Я буду хранить ее в баре среди бутылок и прослушивать вместо целого мартини, потому что она так же сбивает с копыт. А когда я запомню эту божественную фразу букву за буквой (потому что понять ее в этой жизни я не смогу никогда), я приеду к тебе в Белый Дом (потому что с такими мозгами ты там непременно окажешься), и ты по старой дружбе запишешь мне еще три-четыре таких хита. Этого мне хватит до могилы, хотя, видит Господь, я намереваюсь еще жить довольно долго. А деньги, сэкономленные на выпивке, я сдам в фонд борьбы со СПИДом. Хорошо, дочка?
        – Хорошо, – ответила Мэгги довольно сухо, – а теперь, Слейтон, не могли бы мы с вами подключить правую руку этого кретина, потому что темнеет? От вас требуется сказать три слова: "это замечательная дорога".
        – Уверен. Эй, Горли, это замечательная дорога. Она как маслом намазана, и такая ровная, что бурундуки глядятся в нее, как в зеркало, когда бреют щеки. Интересно, сигары какой фирмы надо курить, чтобы мастерить такие классные дороги?! Прямая, как полет пули в невесомости, и такая упругая, что если все-таки свалишься на ней от восхищения, то не расшибешься, а сам собой доскачешь до другого конца на манер гуттаперчевого мяча. Дорога в рай по сравнению с этой дорогой просто раздолбанный вьетнамский большак после бомбежки, и святой Петр давно ищет строителей этой дороги, чтобы утвердить с ними смету на весь рай, но они еще при жизни попали в индивидуальный рай хай класса, где разные придурки не беспокоят их по пустякам. Когда ступаешь на эту дорогу, забываешь, куда шел, и ноги сами тебя несут, как крылья чайку, а траханные ботинки думают, что они кроссовки "Рибок". Будда иногда тайком выходит из нирваны, чтобы побегать босиком по этой дороге. Взгляни, дочка, положил он на руль правую руку?
        – Положил. Спасибо.
        – Приятно. Тогда я вздремну, если ты не против.
        Так, в необязательных разговорах, они и не заметили, как доехали до ранчо миссис Ганецки.

Глава 9. Ужин на ферме

        Старая леди встречала их у ворот, напряженно вглядываясь в полумрак.
        – Хвала Иисусу! – воскликнула она. – А то я уже думала, что-то случилось. За такое время можно было и с малышом приехать.
        – В определенном смысле, – довольно ответил Горли, – это произошло.
        Эрнестина всмотрелась в содержимое машины, и ее лицо постепенно приняло такое выражение, будто студент на зачете по ее спецкурсу спутал Брейгеля с Босхом.
        – Спокойно, – мирно сказал мистер Курли, – я на одну минуту и скорее к Мэгги, чем к тебе.
        – Твое время пошло.
        – Ну зачем же так буквально, Несси? Ты же любишь гостей. Уверен, у тебя на веранде найдется пара бездельников, как каждый вечер двадцать восемь лет подряд. Ну же, подсуетись, подкинь мне десяток своих дерьмовых оладий с этим блевотным кленовым сиропом. Замуруй мне глотку вплоть до заднего прохода.
        – Пойду посплю, – пробормотал Горли. – Норму по семейным сценам я выполняю в семье. Пойдешь со мной, Мэгги?
        – Поспать?
        – Нет, – скривился Томсон, – для того, чтобы с тобой спать, надо иметь язык два фута длиной и пару лет в запасе. Я имею в виду, пойдем в дом, а то здесь полно паразитов.
        – Золотые слова, – отозвалась Эрнестина с глухой яростью.
        – Легче, легче, старая змея. Если ты намекаешь на меня, то меня не полно. Меня ровно одно, и на один вечер с этим можно смириться. Сцеди яд в овраг. Посидим, поболтаем, как добрые друзья, а, электрический угорь?
        – В дабл сходить, – предположил Томсон в какой-то гамлетовской интонации – и не сдвинулся с места.
        – Как там твой коричневый бегемот, еще не околел?
        – Вот, это я понимаю, нормальное любезное человеческое общение. Нет, благодарности, леди, здоровье моей супруги Барбары вполне сносное, никаких тревожных симптомов типа похудания нет. Она, кстати, постоянно интересуется твоими делами. Как там, говорит, эта...
        – Чудесный вечер, Слейтон, не правда ли? – раздельно произнесла Мэгги.
        – Для мужчины от двух до девяносто шести вечер, когда он знакомится с такой куколкой, как ты, не просто чудесный, а уникальный. Да, мисс, уникальный. В такой вечер звезды висят так близко, как прыщ на носу, а воздух чист, как совесть президента.
        – В такой вечер, – подхватила Эрнестина, – старый скунс поет соловьем.
        – Так что же в этом плохого, старая метла? Хуже, я догадываюсь, когда соловей воняет скунсом.
        – Это точно, – неожиданно согласилась Эрнестина.
        – Приятно! Я знал, что мы столкуемся за пять минут. Ладно, леди и джентльмены, пока у нашей хозяйки столбняк, я на правах бывшего...
        – ...нахлебника.
        – ...бывшего нахлебника проведу вас в парадную залу, где само время не течет, а цветет, как вода в поганом пруду.
        Это говорилось уже на пути к веранде, где Мэгги, к своему удивлению, обнаружила Скайлза и Перкинса, да и не только их, а еще одного типа, то ли мулата, то ли латиноса, то ли просто было уже темно.
        – Джерри, – занудно говорил пресловутый тип, – кончай пить, поехали. Глэдис не знает даже, где лежат бинты. Я догадываюсь, она вообще не знает, что такое бинты. Когда ты сделал ее своим заместителем, у тебя, вероятно, был небольшой инсульт.
        – Оставь меня, – отвечал доктор Скайлз. – Могу я, например, умереть?
        – Это сложная теологическая проблема, – вставил Перкинс, поднимая вверх длинный палец. Его патлы тускло поблескивали в неверном вечерном свете.
        Скайлз поднял палец вдвое жирнее и не в пример чернее.
        – Я могу умереть, – решил он на ходу сложную теологическую проблему. – Скажи там, что ты нашел на шоссе мою черную тушу, но не смог поднять и вызвал мусоровоз на пятницу. Или решил подождать, пока стервятники поработают, а мешок костей доставишь потом в учебку.
        – Кончай, Джерри, – ныл агент из госпиталя. – Поехали.
        – А что, еще не кончился рабочий день?
        – А что, он у тебя сегодня начинался?
        – Прекрасно! Вот, Перкинс, смотри, до каких намеков я дожил. Того и гляди, этот химерический профсоюзный босс выживет меня из моего собственного госпиталя. Только мой тебе совет, Мартинес, если до этого дойдет, лучше перенеси операции на пилораму. Может быть, я и не лучший хирург в мире, но в этом госпитале мне замены не найти.
        – Так я же об этом тебе битый час толкую, – опешил Мартинес. – Пошли.
        – О! – дико обрадовался Перкинс, различив в полумраке вновь пришедших. – Мэгги! Тебе это должно понравиться. Это чистый Чехов!
        Тут он свесился за перила, и его основательно протравило.
        – Да уж, – скептически отреагировала Мэгги. – Станиславский.
        – Система Станиславского, – вспомнил Скайлз. – Однажды я играл в любительском театре Карла Стюарта, и наш придурок-режиссер выел нам мозги системой Станиславского. Я вжился в этого Карла так, что во сне бредил суверенитетом Шотландии и начал копить деньги на личную гвардию. И представляешь, Гленни, в конце спектакля мне намереваются отрубить башку. Начнем с того, что я обмочился. Ты видишь, я ведь вжился в этого долбанного короля. Палач, ты его знаешь, наш почтальон, кретин Таснер, видит, что я воспринимаю происходящее чересчур всерьез, шепчет мне: "Ваше величество, не ссыте, топор картонный". Зал рыдает, а первый ряд, который слышит реплику Таснера, начинает ржать. Но это еще не всё. Ты думаешь, Гленни, я поверил этому палачу? Нет, сэр. Я вообразил, что это входит в церемонию, чтобы клиент расслабился и не дергался. И я во имя любимой Англии рванулся изо всех сил, так что эта дерьмовая плаха лопнула, как пузырь от жвачки. Тут уже Таснеру стало слегка не по себе, потому что он уяснил, что должен меня ухайдакать. И он начинает лупить своим топором по мне, как леди тапком по таракану, но уже искренне, вжившись в образ по самую печень. Мы имели успех выше шекспировского "Глобуса". Ты можешь не поверить мне, Гленни, но нас с Таснером потом какой-то лузер приглашал на Бродвей. Но моя Салли заартачилась: Нью-Йорк, проститутки, богема. А я еще долго во время операции представлял себя Гамлетом.
        – Ну как, дочка, – задорно подмигнул Мэгги мистер Курли, – хороший Станиславский?
        – Вы ожидаете, Слейтон, что я отвечу искренне? – сухо поинтересовалась Мэгги.
        – Уверен.
        – Так вот. Как театральный анекдот это мило. Но к системе Станиславского имеет мало отношения. Это скорее вахтанговский театр, модернизированный Михаилом Чеховым и как бы на фоне Голливуда.
        Повисла тишина.
        – А что же такое настоящая система Станиславского? – спросил кто-то, кажется, Мартинес.
        – Вы действительно хотите это знать?
        – Уверен, – ответили американцы неуверенно и вразнобой.
        – Ну что ж. Тогда слушайте.

Глава 10. Настоящий театр Чехова и Станиславского

        – Театр Чехова и Станиславского начинается с того, что вы покупаете билеты. Обычно два: мужчина покупает билет для себя и своей жены. Они предвкушают этот поход в театр, как праздник. В день спектакля прибегают домой пораньше, оставляют бабушку с детьми, красиво одеваются, жена слегка красит губы и ресницы, и они едут в театр. Там вешалка, фойе...
        – Театр начинается с вешалки! – вспомнил Скайлз.
        – Театр, – ледяным голосом напомнила Мэгги, – начинается с покупки билетов. А если какой-нибудь кретин орет в театре, на него шипят.
        Скайлз выставил ладонь в знак того, что больше не будет. Мэгги продолжала:
        – Вы бродите по фойе, смотрите на фотопортреты знакомых артистов, на душе у вас светло и легко. Потом всех приглашают в зал. Вы находите свое место. Все сидят, шепчутся и ждут. Так подходит время начала и проходит еще пара минут. Потом медленно гаснет свет, а когда он снова загорается, на сцене стоит человек. Один человек в обычном костюме, хорошем, но не лучше, чем у зрителей. Немного выше среднего роста, обыкновенный человек, средних лет, не красавец, но без видимых недостатков...
        – Типа Билла Клинтона, – прокомментировал Томсон себе под нос. Мэгги словно запнулась.
        – Нет, – сказала она негромко, – совсем не типа Билла Клинтона. Вообрази себе, Горли, самого непохожего на Билла Клинтона человека, такого, что его слепой за сто ярдов никогда не спутает с Биллом Клинтоном. Удалось?
        Томсон напряженно кивнул.
        – Вот он и стоит на сцене. Он просто стоит, ничего не выражая собой. И смотрит то в пол, то в зал, но тем же взглядом, что в пол. Как бы думая о своем. И понимая мимоходом всех и каждого, но в то же время не осуждая и не прощая его. И ты сидишь, и боишься, что этот человек посмотрит на тебя, и в то же время боишься, что не посмотрит.
        Скайлз шумно вздохнул. Мартинес кашлянул и несмело возразил:
        – Но ведь это домыслы. На самом деле просто актер стоит на сцене, и всё.
        – Домыслы, – подозрительно легко согласилась Мэгги, – ты так и говоришь себе: это домыслы. А что происходит в действительности? Ничего. На сцене стоит какой-то субъект, похожий на тебя. Ты бы мог стоять на его месте. Но ему хотя бы заплатят деньги, а ты... нет, дело не в деньгах. А в том, что ты ждал праздника, а тебе показали тебя. И ты украдкой смотришь на свою жену и думаешь, что вот, не нашел ничего лучше, как пригласить ее сюда, на это мутное, непонятное зрелище, а лучше бы купил ей цветов и пиццу. И тебе становится настолько жаль жену, что ты чуть не плачешь. И тут слышишь там и сям, как зрители шмыгают носами, и понимаешь вдруг, что вы – одно, и всё человечество не больше, чем один человек. И это всё тебе сказал какой-то кретин тем, что просто стоял на сцене одну минуту.
        – Постой, – встрял Мартинес, – но ведь пьеса – это все-таки буквы. Это всё есть у Чехова?
        – У Чехова всё между букв, – мрачно ответил Скайлз.
        – Но чтобы хоть что-то влезло между букв, – не унимался Мартинес, – надо, чтобы проперлась хотя бы одна буква.
        – Название, – угрюмо отозвался Скайлз. – Дальше идет этот пресловутый воздух между букв.
        Мэгги промолчала, и осталось неясно, то ли она одобряет комментарий Скайлза, то ли просто остается выше этой дискуссии на полях Станиславского.
        – Мысли в твоем мозгу начинают бродить, как рыбы в аквариуме. И те, которые ходят высоко, там, где кончается мутная вода и поблескивает неведомый для рыб воздух, вызывают у тебя блаженную печальную истому, словно кровь без боли вытекает из вен, а те, которые ходят низом, вызывают у тебя жгучий стыд. И сладко и тревожно, словно ты то ли кончаешь, то ли кончаешься. И перед тобой робким строем встает всё, чем ты хоть немного гордился и хвастался перед собой, и ты видишь, какая это мелочь, пакость и гниль. И ты видишь перед собой миллиарды и миллиарды людей, которые жили и умерли на одной с тобой планете, и каждый из них чем-то гордился, и всё это сгнило вместе с их костями, и ты понимаешь, что если и есть Господь, то он устал уже от этих миллиардов, уходящих костями в землю. И тебе становится страшно, и ты пробуешь думать о своей маме и своих детях, но тут, в этом чертовом театре ты почему-то видишь мать молодой и красивой, а детей – больными и старыми, и это равно печально, потому что тебя нет ни там, ни там, и потому что время уходит, как кровь из вскрытых вен. И ты понимаешь, что уже Бог знает сколько времени сидишь тут и смотрел бы на этого человека на сцене, если бы всё не плыло перед глазами из-за слез, и за это время в тебе и тех, кого ты любишь, чуть-чуть одряхлели какие-то сосудики, порвались тоненькие нервы, состарились клеточки. И небо видится тебе в фиолетовом цвете. И тут человек на сцене говорит какую-нибудь фразу, самую простую, например:
        – Вот дождь недавно прошел...
        И ты понимаешь, что он хотел сказать вовсе не это, потому что это нет никакого смысла говорить тремстам взрослым людям в полутемном зале, прошел этот дождь или нет. И ты понимаешь, что он так и не нашел слов для выражения своего одиночества, своей тоски, своей неудачи. И ты понимаешь без слов его тоску, одиночество, неудачу, как если бы это был ты. И твой взгляд загибается, как рельсы на конечной трамвая, и ты видишь себя, и понимаешь, что никому не нужен твой любимый костюм, и уголок чистого платка в кармане, твои мечты, твои вкусы, твои горести. И что человек проходит, как дождь, а после него высыхает трава. И все сюжеты, все истории, заговоры, интриги – это всё только попытки заслониться рукавом от беспощадного луча собственного взгляда. И ты набираешься смелости, поднимаешь глаза на этого себя на сцене, и вдруг видишь Бога в его глазах, словно Он подсматривает за тобой в зеркальце, и долгую секунду тебе кажется, что ничего не может быть страшнее этого, а через секунду ты уже не видишь там Бога, и это еще страшнее. А потом пьеса, антракт, еще кусок пьесы, и ты уходишь домой. И понимаешь, что Чехов и Станиславский все-таки пощадили тебя, отвлекли сюжетом от главного. Иначе ты бы умер прямо там. Вот это, господа хорошие, и есть система Станиславского.
        Мэгги обвела взглядом аудиторию, и вот что она увидела.
        Эрнестина сидела сгорбившись, обняв колли и обильно орошая ее слезами. Несчастная мокрая собака не знала, как поступить, и на всякий случай не шевелилась. Слейтон не плакал, но сидел пригорюнившись, как на похоронах. Томсон пробовал набивать трубку, но пальцы не слушались его, и он бормотал, как заведенный: "Дерьмо". Скайлз обиженно рыдал в голос, как трехлетний. Перкинс отошел в темноту. И только Мартинес всей своей фигурой выражал удивление.
        – Извини, Мэгги, – сказал он. – Ты прекрасно рассказала, талантливо. Но причем тут театр? Эти мысли могут прийти в нездоровую голову сами по себе.
        – Уйди, кретин, – сказал Перкинс прерывисто и не оборачиваясь.
        – А я ведь играл на банджо, – вдруг произнес Томсон. – Если бы вы только слышали, как я играл на банджо.
        Скайлз достал из кармана платок и высморкался. Это было похоже на соло Армстронга.
        – Ты позволишь ему уйти, Гленни? – спросил Скайлз. – Это было бы чересчур гуманно. Нет. Никто так просто не уйдет из театра Станиславского. Эй, Мартинес, я сейчас тебе объясню мексиканский вариант его системы. Представь себе, что ты парализован. Но хорошо видишь. А видишь ты, как два грязных негритоса ударом в спину убивают твоего отца, а потом насилуют твою жену. Мать просто умирает от нищеты и унижения. Дочь выходит на панель, а сын умирает от наркомании. Нет!
        Мартинес вскинул голову с надеждой.
        – Нет. Наоборот.
        Мартинес две секунды был неподвижен, потом его смуглая рука метнулась к ножу. На полпути на нее обрушился огромный черный кулак.
        – Ты забыл, приятель, что ты парализован.
        Мартинес забормотал что-то горячо и быстро, а потом уронил голову в ладони.
        – Извини, Мэгги, – сказал Скайлз, – конечно, это популяризация. Но хоть какое-то представление у него останется.

Глава 11. Завтрак на ферме

        Когда Мэгги, поеживаясь и кутаясь в хозяйскую шаль, вышла на ту же веранду утром, повсюду висело серое небо и вся природа вроде дышала после дождя. В воздухе располагались острые иголочки воды. Мэгги порывисто вздохнула и вытерла ладонью лоб.
        На веранде Эрнестина в джинсовой куртке пила кофе с новой гостьей, крупной мулаткой средних лет. Мэгги сообразила, что это либо Салли Скайлз, либо Барбара Курли. Видимо, эти две женщины были действительно похожи друг на дружку, потому что Джерри Скайлз, спустившийся к столу всего лишь минутой позже Мэгги, сильно вздрогнул, увидев собеседницу Эрнестины, но потом вгляделся и успокоился.
        – Я догадываюсь, Барбара? – предположила Мэгги, садясь за стол.
        – А ты Мэгги? – угадала в ответ Барбара, улыбаясь приветливо и широко. – Мой... наш, Тина...
        – Нет уж, Барби, пусть будет твой.
        – Словом, Слейтон успел спеть песню о тебе. Садись, попей кофе.
        – Я принесу тебе плед, – сказала Эрнестина.
        Тут и Скайлз вернулся со двора, не дожидаясь приглашения, взгромоздился на стул и внимательно посмотрел на Барбару.
        – Если бы вы только знали, – начал он медленно, – как вы похожи на мою жену...
        – Я бы обрадовалась или расстроилась? Или вас следует так понимать, что я в вашем вкусе?
        Скайлз изысканно улыбнулся. От плиты донесся запах яичницы с беконом, а вскоре появился мистер Слейтон со сковородкой немногим меньше себя.
        – Мэгги, порежь хлеб! Барбара, налей сливок в молочник! Мистер Скайлз, осуществляйте общий контроль!
        Под легкое ворчание начался завтрак. Эрнестина заботливо укутала Мэгги пледом.
        Над полем низко летела птица, с видимым усилием рассекая крыльями влажный воздух. Запах мокрых листьев напомнил Мэгги детский сад в Малаховке. Колли прошла на веранду, отчаянно виляя хвостом, заглянула всем в глаза и выбрала Скайлза. Тот почесал собаку за ухом.
        Всеми овладело некое торжественное спокойствие. Мэгги потихоньку наблюдала за Барбарой; та ела опрятно и совсем не много для своей комплекции. Потом Барбара поймала взгляд Мэгги и улыбнулась ей в ответ своей белозубой улыбкой.
        – Где я мог вас раньше видеть, мистер Скайлз? – поинтересовался мистер Курли.
        – Год назад в моем госпитале, куда вы попали с обморожением.
        – В этом климате? – слабо удивилась Мэгги.
        – Мистер пытался достать застрявшую в морозильнике сосиску, и у него заклинило руку.
        – Так это ты сломал морозильник, – флегматично сказала Барбара. – А клялся, что ничего не знаешь.
        – Строго говоря, детка, его сломали спасатели.
        – Слейтон, Слейтон, – покачала головой Эрнестина.
        – Что ты хочешь этим сказать? Это могло случиться с каждым.
        – Есть такие люди, с которыми случается то, что может случиться с каждым, – отморозил доктор Скайлз.
        – Иисус, – прошептал мистер Курли. – Неужели он тоже из России?
        Мэгги выразительно закатила глаза, и мистер Курли заткнулся.
        – Благодарение Богу, – заметил Скайлз, присмотревшись у машинам на лужайке, – эта мексиканская крыса укатила в госпиталь.
        – Я догадываюсь, не в госпиталь, – уточнила Эрнестина. – Ваш коллега поехал на бензоколонку сделать звонок домой в Мексику. Его очень разволновал ваш... вчерашний этюд.
        – Что за впечатлительный джентльмен! – проворчал Скайлз, но было видно, что артистичный врач польщен успехом. – Это же всего лишь театр.
        И тут на веранде появилось новое лицо, в некотором отношении совершенно замечательное.
        – Смит, – кратко представилось оно, предъявляя параллельно документы, – Федеральное Бюро Расследований.
        Лицо господина Смита было настолько невыразительным, что не просто мгновенно забывалось, а вообще не попадало в память, выплескиваясь обратно из глаз. Оно было таким всеобщим лицом, что его оказалось невозможным сличить с настолько же незапоминающейся фотографией: пока гости леди Эрнестины смотрели на одно, они тщетно вспоминали второе. Мэгги подумала еще, что такие лица надо фотографировать на прозрачном материале, чтобы сличать с оригиналом простым совмещением, как в видоискателе. Строго говоря, никто не мог бы поручиться, что на веранде находится один господин Смит, а не череда быстро сменяющих один другого смитов. Одним словом, фамилия Смит при этом лице звучала как экзотическая.
        – Вы кого-то ищете? – осведомилась Эрнестина, отчаявшись удостоверить документы федерального агента.
        – Да, мэм. Одного русского злоумышленника.
        Американцы нестройным хором уверили мистера Смита, что давным-давно не встречали тут русских, что русские вообще тут не бывали, что о прибытии русских они сами бы немедленно сообщили в ФБР. Когда большинство исчерпалось, в воздухе звучал голос Слейтона:
        – ...они практически вымерли.
        Мэгги смотрела на этот балаган со смущенной улыбкой.
        – Спасибо вам, друзья, это очень трогательно, – сказала она, – но мне совершенно нечего скрывать от ФБР. Я из России, господин Смит; могу я вам чем-нибудь помочь?
        – Если честно, да, мисс, – ответил Смит. – Ваш приезд может оказаться для нас настоящим подарком. Посмотрите, знаете ли вы кого-либо из этих джентльменов? – он наметанным жестом разложил перед Мэгги веер фотографий.
        – Нет, – ответила Мэгги, слегка их поворошив. – Россия – очень большая страна.
        – Я так и думал! – воскликнул агент. – Посмотрите еще раз. От этого зависит судьба операции.
        – Уверена, – ответила Мэгги после внимательного анализа фотографий.
        – Тогда мы имеем к вам заманчивое предложение.
        – Я согласна, – ответила Мэгги, – почему бы нет? Только намекните мне сначала, в чем преступление этих господ.
        – Для начала они ограбили Россию, – скорбно сказал мистер Смит. – Потом...
        – Достаточно, – ответила Мэгги и добавила несколько русских слов, тон которых прояснял смысл. – Что я должна сделать?