ЧАСТЬ ВТОРАЯ: ЛОСИНЫЙ ОСТРОВ
* * *
Мы шли уже три дня.
Поначалу все было очень хорошо; лес изнутри выглядел вполне приветливо. Ближайшие к тропе кусты и деревья быстро убегали назад – задние же по странным законам перспективы двигались вместе с нами, отставая нескоро и неохотно. Вскоре декорации начали повторяться: те же улыбчатые комбинации из трех сосен с непременной березкой и ласковым мхом, те же овальные полянки со светопадом наискось. Нас с Валентиной это пугало; Муравьев же не придавал значения этой, по его выражению, липовой мистике. Лес, мол, он и есть лес, потому и похож на себя.
Я вроде бы оказался на месте Георгия – и сразу ощутил теплые токи Валентины. Внешне это сказывалось как холодная корректность. Муравьев делал вид, что ничего не замечает – или и в самом деле ничего не замечал, но в такую энергетическую тупость трудно было поверить.
Мы говорили мало, и никогда – о прошлом, или будущем, или настоящем. Предмет был расплывчат и условен. Мне кажется, примерно такие беседы раньше велись за едой.
Вероятно, мы встретились у железной дороги все же весной – ночи стояли теплые. Мы укладывались прямо на землю, однообразно шутя насчет диких животных. Однажды ночью я подумал о нашей беспечной шутливости – а перешли ли животные на энергию Иваницкого? Утром мысль вернулась, и я озвучил ее. В ярких лучах солнца она казалась смехотворной – и мы исправно посмеялись, представив себе отвыкание по Расплетаеву медведя или кабана. Вечером повторились те же шутки. Не знаю, зачем пишу об этом так подробно, – никаких диких животных мы, разумеется, не встретили.
Однажды я проснулся раньше, чем Муравьев с Валентиной. Они лежали обнявшись. Я подошел, зачем-то наклонился. Щека Валентины была на груди Муравьева, рука Муравьева – на плече Валентины. Их колени соприкасались. Я закрыл глаза и настроился, готовясь ощутить три ручейка сухого струящегося тепла. Я не ощутил ничего. Они лежали раздельно – в самом откровенном физическом смысле, разделенные тонкими, но прочными воздушными линзами.
Я присел на корточки. В вышине, над елью, проплыла бесшумная огромная ворона. Внезапно я взглянул на Валентину и увидел насмешливый круглый глаз.
Я вспомнил, что Валентина ничего не сказала насчет цели своего путешествия.
Я вспомнил, где видел эту ворону – в круглом стеклышке подзорной трубы.
Я вспомнил силуэт Валентины и ощутил странное чувство утраты, словно она не лежала тут, в шаге от меня.
* * *
Я решил расстаться с ними и идти дальше в одиночку, смело забирая к Центру. На первом же лесном перекрестке мы простились. Муравьев хотел было что-то сказать, но передумал; на его лице застыло гордое, почти брезгливое выражение. Валентина равнодушно стояла рядом с ним. Мы взмахнули руками и разошлись быстрее, чем опустились руки.
Я остался один на один с лесом. Я заглянул в себя, чтобы не смотреть больше на эту непрерывную акварель. Мне было наплевать на мать, сестру и прадеда в Мневниках. Как омертвелая кожа от ссадинки, отпали от момента СЕЙЧАС прошлое и будущее. Я находился в сердцевине медленно плывущего СЕЙЧАС – и не было ничего больше.
Вроде бы об этом говорил профессор с накладной бородой – но и он омертвел и опал – имя, имя могло бы его удержать, но у нас не было имен.
Я привычно фиксировал текущую реальность, не отделяя важное от второстепенного и внешнее от внутреннего. Мах еловой ветки, контур женского лица, скрип ботинка, танцующий островок травы...
Сеанс подходил к концу. Дорога, избранная мной, стремительно росла: назад, к Бибиреву и Лианозову; вперед – на Щелковское шоссе, в Ивановское. Я удержал губами это имя, произнес его. Вот ведь значит как, Ивановское...
Кому нужны эти сеансы? Как они транслируются? Теперь я был уверен, что все записано и сохранено. Я вспомнил совет Георгия и отодвинулся возможно дальше. Если мне это удалось, я стал классически бесполезным историком настоящего момента. Я постоянно пытаюсь обмануть судьбу – но с чем я останусь в случае удачи?..
Тут моя мысль вильнула – и я вдруг вспомнил, что гибелен не только Центр, но и обход города по окраине.
Кажется, теперь я понимал, где расположены Мневники, – на Западе, чтобы, возвращаясь короткой дорогой, я замкнул контур. А почему я с самого начала пошел на восток? Потому что на свет фонаря. Потому и письмо было доставлено к вечеру.
Георгий знал, что я пойду по часовой стрелке. Потому и поджидал меня у железной дороги.
Почему Маслов объяснил мне эффект замыкания контура? Заодно он с Георгием или конкурирует с ним?
Почему Георгий вывел меня к Институту, а в лес не пошел?
Я мог ответить на все вопросы из соображений здравого смысла, то есть, скорее всего, неверно.
Георгий...
* * *
Лесные ландшафты бодро убегали назад. Впереди лес редел, обозначая опушку, – а потом заново густел. По первым утренним теням я определил направление и пошел на юго-восток, а потом завернул к югу, к Центру. Какой в лесу Центр? Глупо бояться сердцевины города в сердцевине леса.
Ради забавы я то и дело стал срезать углы непосредственно по упругому лесному ковру. Никакой враждебности лес ко мне не проявлял.
Или так казалось до поры?
Смеркалось.
Я ощутил себя занозой, плывущей сквозь огромный шелестящий организм. Потом случился кульбит сознания – и я, беспозвоночный, распластанный на гектарах земли, проследил в себе инородное тельце. Я почувствовал отвращение, почти изжогу. По моему телу прошла судорога. За ней пробежала полосатая рябь холода и тепла. Затем каким-то диким способом я изменил направление льющегося неподалеку дождя и вобрал его в себя. Потом стал устанавливать связь с разрядом, копящимся в туче, –
обратного кульбита я сперва и не ощутил. Я лежал, беспомощный, беспозвоночный, на сосновых иглах. Меня бил жесткий косой дождь. В кронах гулял ветер. Кроны были еле видны черным по темно-синему. Потом молния высветила все мертвенно-голубым. Седая трава. Гром.
Я успел подумать, что ненависть леса возникла лишь как отражение моего страха и скрытой ненависти, усиленное какой-то системой наподобие оптической.
Следующая молния ударила ближе ко мне.
Я не боялся смерти и не хотел жить. Я хотел сопротивляться до конца – из холодного академического интереса.
Я встал, вытянул вверх руки, расправил ладони – и тут же понял, как расположить разряды в себе, чтобы отразить молнию. И одновременно понял, что моя энергетика на данный момент несопоставима с энергетикой грозы.
Тогда я предпринял нечто иное – откинулся от момента СЕЙЧАС назад, отставание росло и дошло чуть не до секунды времени леса. Медленно и беззвучно небо распарывалось белым электричеством. Разряд не достигал меня, но и я не проходил сквозь него в будущее. Белое не гасло. Мир замер в высшей точке, и только мысль работала – четко и даже буднично.
Должно быть решение.
Ивановское.
Я повторял и повторял это имя, пропитываясь безусловным будущим, – и вдруг разряд состоялся, а я его обогнул. Молния ударила в место, где я только что стоял, а я лежал спиной кверху метрах в пятнадцати оттуда.
Стояла тихая ночь – ни дождя, ни ветра. Негромко и мирно гудела сосна.
Только что я прикоснулся к более фундаментальным законам, чем законы превращения энергии.
Теперь я не мог не пойти в Ивановское, потому что моя жизнь оказалась обеспечена не прошлым, а будущим. Авантюрист с удовольствием туда бы не пошел, подобно пророку Ионе. Я не авантюрист – иное дело, что нет нужды торопиться в Ивановское: оно хранит меня...
* * *
Пока я спал, лес просох. Дорога ширилась, местами мелькал асфальт. Меня ждал город.
Валентина вышла на дорогу быстрее, чем я успел различить между деревьев движущееся тепло.
– А где Муравьев? – спросил я глуповато.
Она пожала плечами.
– В лесу много развилок.
Я коснулся ее плеча. Мою ладонь слабо укусил электрический разряд.
Она сделала последний полушаг ко мне. Теперь наши взгляды оказались закорочены.
Я провел рукой по контуру ее тела сверху вниз.
* * *
Это была классическая временная петля. Когда она отодвинулась от меня – ну, то есть, не отодвинулась, а просто отступила на шаг, – ветка за ее плечом шевелила листьями точно так же, как тогда – когда я протянул руку и коснулся ее плеча.
Если бы она не была обнажена, я подумал бы, что все произошло только в моем сознании.
– Ты замерзнешь. Я наломаю веток, разведу костер...
– Я никогда не мерзну, – ответила она равнодушно.
– Я мигом...
Собственно, ветки были везде. Но когда я вернулся, Валентина, конечно же, исчезла. Время нас развело.
Вряд ли мне суждено быть счастливым.
Я продумал эту мысль холодно и отчужденно, словно Счастье было одним из районов Москвы, куда мне не добраться. А всю Москву не знает никто.
* * *
Я шел по широкой аллее, совмещая секунды с шагами. Время и пространство сомкнулись вполне. Кровь толчками била в виски. Ритмичные секунды дрогнули и слились в единый момент СЕЙЧАС.
Я увидел лицо с накладной бородой. Вдруг борода отпала и зигзагами полетела вниз. Я завороженно следил за ее полетом, бесстрастные датчики неизвестно где сохраняли все – потом я поднял глаза на открывшееся лицо – вспыхнуло самое начало узнавания –
– и я, споткнувшись о корень, полетел лицом вниз.
Я верю в совпадения, но я не верю в совпадения с точностью до десятой доли секунды.
Я оглянулся на корень – он тянулся через аллею в полуметре над землей. Я смотрел – он тянулся. Я понял, чего жду – что он уляжется обратно в траву. Он не торопился. Все равно я понимал – меня подсекли.
Подсек некто, читавший мои мысли.
Неведомый Пользователь истории настоящего момента? Георгий – где бы и кто бы он ни был? Само существо леса?
Я допускал краем сознания, что два события – начало узнавания и падение – могли быть искусственно совмещены во времени. Это возможно, но требует мощной свободы.
Я вернулся к корню – под ним предательски темнела узкая канавка. Точно – его вырвали из земли. Ну и ладно.
Я попробовал мысленно приложить накладную бороду к Георгию, Муравьеву, Павлу – каждое лицо отзывалось слабым импульсом узнавания. Хуже некуда. Фигура Маслова была чересчур самобытна; его и в ведре на голове нельзя было бы не узнать.
Я огляделся. Лес заметно поредел. В двух местах мелькнуло оранжевое закатное солнце. Стоп – это все-таки вряд ли. Я присмотрелся – одно из двух солнц оказалось небольшим костром, мерцающим между стволов.
Я пошел на костер прямо сквозь податливую плоть леса. Наконец, отодвинул еловую лапу – и увидел человека, оцепенело глядящего на огонь.
Его время распаивалось, плясало и плыло.
Это был Муравьев.
* * *
– А, это ты, – сказал он не поднимая головы. Я вздрогнул – мне показалось, что он назвал меня по имени, настолько именно ко мне он обращался.
– Да, – пробормотал я.
– Послушай, – продолжал он, и снова в маленькой упругой паузе после послушай вроде как умещалось мое имя, – я так тебе рад.
Я тупо молчал.
– Ты мог бы стать моим другом, – заключил он ровно.
Кто-то обманывал меня, манипулировал мной. Я подумал и решил остаться в одиночестве.
– Я рад, – ответил я ровно, попадая ему в тон, – и даже польщен, но позже. Сейчас я должен идти.
Он посмотрел на меня так, будто мог сказать нечто, после чего я остался бы, но не сказал.
Сделав сто шагов, я понял, что мне теперь внятны стороны света и что Георгий лукавил, вставая на компас. Я понял, где кончается лес, и повернул туда.
Более того, я понял, что лес мягко искривляет маршруты и случайно выйти из него невозможно. Поколебавшись пару секунд, я вернулся к костру, чтобы вывести из леса Муравьева, но не было ни его, ни костра, одни угли. Я попробовал определить, где находятся Валентина и он, но быстро понял, что взамен теряю ориентацию в лесу, и прекратил поиск.
* * *
Лес редел по-настоящему. Тропинка вышла на поляну, за ней была лесополоса, а за полосой виднелись уже верхушки домов. Я поспешил – и не сразу увидел железное сооружение посреди поляны.
Это был каркас куба с ребром выше человеческого роста и с какими-то лишними металлическими магистралями. Первая весточка города в лесу – я чуть не кинулся к металлу, но тревога цапнула и остановила меня.
Я пересилил страх и снова шагнул вперед – и опять отступил в тень дерева. Потому что Муравьев вышел из леса по еле заметной тропе и направился к кубу.
Он прошел под перекладиной, потрогал ребра и диагонали, чуть помедлил – и пошел дальше. Меня удивило, как точно и спокойно он вышел из леса – при его-то энергетической нечувствительности.
Переждав, я подошел к кубу.
Краска местами облупилась, но под ней сверкала первосортная сталь. Я ощутил сопротивление, будто воздух в ближайшей ко мне грани был натянут. Порвав его, я вошел внутрь.
Здесь было спокойно и тихо, как нигде – ни в городе, ни в лесу, ни в материнской утробе. Взглянув вверх, я увидел синее небо, рассеченное черным на щедрые куски. Казалось, что небо не высоко, а, наоборот, свисает пузырями из контура куба.
Я никогда не видел ничего лучшего, чем этот сосущий синий цвет.
Момент времени застыл, как капелька ртути. Но это был не момент СЕЙЧАС. Это было другое, вертикальное время, расположенное над кубом.
Мой позвоночник пронзила усталость. Вероятно, я умирал.
На одной из верхних штанг появилась толстая голубая искра. Она тяжело поползла по контуру, совсем как насекомое переваливаясь через утолщения и узлы.
Я поднял руку, пробуя ее остановить, – она поползла быстрее.
Появилась вторая искра, точно напротив первой. Они мигнули одна другой.
"Ивановское", – подумал я, но в этой мысли не было силы. Ну, Ивановское...
По верху бежало уже пять или шесть искр – на такой скорости я не мог их даже сосчитать. Я упал на колени, потому что ноги больше не держали меня. Искры проворно соскочили с контура, снизились, сблизились и теперь скакали прямо по воздуху, лишь приблизительно очерчивая квадрат.
Я не хотел умирать. Мне было жаль себя, свою бедную плоть – душе-то что, она спасется. Жаль бедных пальцев, которые сейчас жались к щекам, как испуганные зверьки. Жаль разбитых коленей и стертых ступней. Все это после моей смерти перестанет существовать.
Искры вдруг сомкнулись в пылающий мяч. Одежда шуршала. Я начал кричать, чтобы жизнь ушла быстрее. Мяч не спеша подлетел к лицу.
И вдруг исчез, растворился.
Я с усилием оторвал руки от лица. Воздух в грани теперь был как стекло – и сквозь это стекло я увидел мужчину, поднявшего руки навстречу мячу. Мяч летел к нему, словно комета – ядро с разреженным хвостом. Потом ударил – мужчина упал. И не спеша, смакуя, искрящийся мяч полетел ко мне.
Я оцепенело ждал. Когда мяч проходил сквозь контур, Муравьев (вероятно, он) сумел встать на колени. Потом, помедлив секунду, решился поднять руки. Мяч как бы обернулся.
– Прыгай! – крикнул Муравьев. Ядро кинулось на крик.
У меня не было сил прыгать – я медленно, с диким трудом, как иногда бывает во снах, перевалился через нижнюю штангу. Ядро метнулось ко мне, роняя мелкие искры. Муравьев не вставая поднял руки – огненный мяч качнулся к нему; тут он опустил руки – а я в ту же секунду поднял. Так эта мерзость колебалась между нами, а мы расползались в разные концы поляны. И когда уже были в тени деревьев, ядро вдруг разделилось пополам – и маленький белый шар вспыхнул у меня в голове.
Когда я пришел в себя, все вокруг было хорошо и радостно. Куб сверкал, птицы пели. На том конце поляны безжизненно, как кукла, лежал Муравьев. Я подошел к нему, обогнув куб по широкой дуге. Он лежал на животе. Я перевернул его вверх лицом.
Это был Георгий. Он медленно открыл глаза и посмотрел на меня, словно узнавая.
– Спасибо, – сказал я. Он кивнул.
– Ты мог умереть, – произнес он тихо и словно взвешивая все три слова.
– Спасибо, – повторил я.
Мне показалось, что он хотел выругать меня, но промолчал.
За то время, которое мы не виделись (месяц?), он состарился лет на десять. Лес убивал его.
– Как ты решился пойти лесом? – спросил я.
– Я шел вдоль границы, но очень быстро. Чтобы успеть.
Я подумал, как помочь ему, – снова, как тогда, на семнадцатом этаже, ему хватило одного моего желания, импульса. Лицо порозовело, он вздохнул широко и свободно.
– Спасибо.
На секунду я увидел лес его глазами: все, сосны, трава, даже облака, было равномерно мягкое и липкое, как тесто. Ничего более мерзкого мне видеть не приходилось.
– Пойдем.
– Да, – сразу подхватил он. – Пойдем, пойдем.
Мы вышли из леса, пересекли остаточную его полосу. Город не спешил начинаться. Вместо него началась ночь.
* * *
Это была ничейная земля – гигантский пустырь, похожий на дно высохшего моря. Над ним бежала мертвая высоковольтная линия. Восток розовел. Начиналось утро. Георгий успел куда-то подеваться.
Я пошел к домам – вроде бы они были не так-то и далеко.
Начался дождь из каких-то непомерно крупных капель, одна из них рассеклась о мою бровь. Потом ветер швырнул мне в лицо полную горсть воды – я ослеп. А потом капелька воды просочилась сквозь губы – мой змеевик закоротило, меня скрючило от боли.
Минут через десять я снова смог двигаться. Дважды упал на предательском грунте.
Ничто не давалось мне труднее, чем этот последний километр до белых домов.
* * *
Они сидели возле дома и вокруг костра – человек восемь или девять. Привитая лесом осторожность заставила меня подкрасться к ним, чуть ли не подползти. Я обкатывал по рту слова доброго приветствия – они выпали без звука.
Люди передавали по кругу небольшой предмет. Каждый подносил его ко рту, словно микрофон – я инстинктивно напрягал слух, но из предмета падало в рот несколько капель. Я сам видел.
Они ели.
Что это было – тщательно организованное расплетаевское привыкание или простое самоубийство? Впрочем, вряд ли самоубийство. Время от времени и вовсе не торжественно люди смачивали полости ртов жидкостью из другого сосуда. Сперва я подумал, что это вода, потом понял – физраствор, имитатор слюны.
Я слился с травяным покровом. Энергия от меня уходила строго вниз, грея почву. Заметить меня было невозможно.
Я хотел увидеть, как они усвоят пищу.
Они кончили есть и негромко о чем-то говорили.
Я ждал.
И вот двое, потом еще трое, потом остальные вскочили, их согнуло и затрясло – и со страшным воем и клекотом они изрыгнули свой ужасный отвар с физраствором.
Мне стало спокойно и легко. Расплетаев – гений. Назад дороги нет. Страшно было бы, если бы на планете осталось два разумных биологических вида. Вместе с тем, в моей радости была подлая нотка – так обыватель радуется краху чужого дерзания, в чем бы оно ни состояло.
Уже отойдя на приличное расстояние, я понял, что не все так просто – их змеевики должно было закоротить гораздо раньше. Гораздо раньше...
* * *
Я шел мимо огромных домов – два или три на окраине были совершенно мертвы, потом попался робко обжитый, потом вспыхнуло электричество. Люди стали встречаться и на улице. Наших лиц в тусклом фонарном свете почти не было видно; каждый отбрасывал по несколько теней. Было лето – или поздняя весна. Люди шли не спеша, часто останавливаясь, изменяя направление. Вероятно, их цели были так же иллюзорны, как мои.
Я бродил и бродил по одинаковым улицам в слабом свете фонарей, все меньше и меньше отличаясь от них, ото всех и каждого, пропитываясь ими, становясь ими.
Подул ветер с севера, принес запах хвои – и я мгновенно обернулся лицом к ветру, а остальные в ту же секунду повернулись к нему спиной.
Я был собой, а не одним из них. Более того, каждый из них был собой, а не одним из многих – оттого-то они и не заговаривали друг с другом, что не хотели углубляться в разночтение реальности. Я посмотрел на фасад многоэтажного дома – постепенно незанятые квартиры выделились прохладой. Я поднялся в ближайшую из них, на втором этаже. Там были стол и диван. Лампа не горела, да она и не была мне нужна. Я лег, сцепив руки за головой.
Я проснулся мгновенно, словно начало и конец сна были соседними кадрами на какой-то нездешней пленке. В дверь постучали.
– Открыто!
Вошел Георгий, молодой и отдохнувший, с прекрасным надменным лицом.
* * *
Сейчас он выглядел не старше меня, но тогда в лесу и раньше, в метро... Он был гораздо старше.
– Я чуть не умер, – сказал он, попав в такт моим мыслям.
– А почему, Георгий? Ведь поле Иваницкого стабильно.
– Да с чего ты это взял?
– Ну как же. Станция "Мирабель"...
– Ты действительно веришь в эту муру?
Я только пожал плечами.
– Вот я предпочитаю верить только в то, что вижу и чувствую. Разве мало мы с тобой видим и чувствуем? И не надо рассказывать мне о строении космоса. Я вижу точечки на небе, но не более того.
– А телескопы, космические полеты?
– Что телескопы? Ты видел там, у Павлика, подзорную трубу. А полетов, я думаю, никогда не было. Я даже читал об этом. Тотальный обман организовать нелегко, но полеты – труднее. А развесить в бесконечности такие массивные тела, как шары на елке, – вот ведь напрасный труд.
Мне показалось, что идет полемика для полемики.
– Ладно, – сказал я. – Слушай, а куда мы вышли? Ты бывал в этих местах?
– Приходилось, – проворчал он. – Пойдем прогуляемся.
* * *
Было что-то вроде праздника: воздушные шары, музыка, флаги. Вместе с тем ощущение, что тут всегда так. Ликующая повседневность. Я попытался заглянуть в два или три встречных лица – ничего не получилось, хотя люди и не думали отводить лиц.
Народ густел. Видимо, мы приближались к местному центру. В частности, музыка становилась громче и визгливее. Улица казалась ровной, но мы шли вроде как под гору – нас тянуло вперед.
– Чувствую, встретим мы кого-то, – задумчиво сказал Георгий.
Он это не чувствовал, а знал, более того, специально туда шел. Детская хитрость, внятная любому, должна была отвлечь меня от более глубокой хитрости.
Я не понимал, зачем иду за ним.
Во всей Москве было четыре места, где мне имело смысл оказаться: Мневники, Щелковское шоссе, Лианозово и Ивановское. Не считая Измайлова, где, если верить слухам, рай на земле. Ну, может быть, еще Центр – но непонятно зачем.
– Как называется это место? – спросил я Георгия.
– Щелковская.
Я вздрогнул.
У него дернулось левое запястье – симптом ожидания у тех людей, которые застали наручные часы.
Он был старше меня минимум лет на тридцать.
Он улыбнулся кому-то за моей спиной.
Я оглянулся – там стояли Муравьев и Валентина.
– Ты не доверяешь нам, – сказал Георгий, и это мы отчего-то укололо меня. – Спрашивай, я отвечу на любой твой вопрос.
Муравьев наклонил вперед голову, как бык.
– Ну же, – сказал Георгий. – Что ты искал на Щелковской?
"Автомобильный базар", – был готов ответить я, но вместо этого сказал:
– Ты мой отец.
– Верно. Но это ведь хорошо, правда?
– И ты их давно знаешь. А говорил мне, что встретил их случайно.
– Ну и что? Разве не бывает, что случайно встретишь тех, кого давно знаешь?
Действительно... Я потер лоб.
– Я не знаю, – размеренно продолжал Георгий, – кто поставил дом на торец и достроена ли Медведковская башня. Да, по чести, и не хочу знать! – в непонятном раздражении он рубанул воздух рукой. – Я действительно впервые видел Маслова. Я действительно чуть не умер – там, в лесу, у куба (тут Муравьев полыхнул мгновенным яростным огнем), ты извини, но это так. Письмо написано твоим прадедом, а моим дедом. Думаю, оно подлинное. Я ни разу не солгал тебе.
– А профессор с накладной бородой...
– Это я, – сказала Валентина. Я всмотрелся в ее лицо и понял, что это правда. – А что тебя смущает? Что женщина может быть профессором – или накладная борода?
– Я этого не знал, – быстро вставил Георгий.
– А вы, – обратился я к Валентине и Муравьеву, – случайно встретили Георгия?
Валентина промолчала, зато Муравьев ответил уверенно и просто:
– Нет.
В небе мелькнула ворона. Вдруг она перекувыркнулась через голову и, вращаясь, полетела вниз. За ней тянулся небольшой конус черного дыма. Муравьев потирал ладони, словно отогревал их.
– Я так не могу, – сказал Георгий. – Евгений – один из лучших в городе специалистов по энергиям. Со стороны это может иногда показаться нечувствительностью. Например, берет и проходит под кубом.
– А почему Евгений? – спросил я, может быть, не самое главное.
– Евгений Муравьев, – кратко ответил Георгий.
– Васильевич, – дополнил Муравьев, – а что?
Действительно. Если у одних нет имен, у других их должно быть много. Закон сохранения.
– Ты готов идти дальше? – спросил отец, не в силах дальше избегать этого вопроса.
– Нет, – ответил я твердо.
– Хорошо, – он как-то сломался и постарел. – Что ты хочешь? Немедленно оказаться в Мневниках? Это невозможно... по меньшей мере, трудоемко и неполезно. Вернуться домой?
– Я хочу остаться один.
– Хорошо. Хорошо! Так даже лучше. Мы уходим. Ты достаточно взрослый – и делай что хочешь.
Он бегло обнял меня, поцеловал в щеку – и ушел, увлекая за собой остальных.
Музыка ударила громче.
* * *
Я пересек Щелковское шоссе с ненужным мне теперь автомобильным базаром и пошел на юг по поясу окраины, хотя знал теперь почти доподлинно: Мневники на Западе, и идти туда проще через Центр. Кто-то догонял меня – я оглянулся. Муравьев.
– Извини, – начал он примирительно. – Я в твои годы был таким же чурбаном, как ты, если не хуже. У моего отца сгнили ноги, и мне все равно, куда идти. Я мог бы помочь тебе. Сейчас ты сердишься – но скажи, где можно будет тебя встретить?
– Изволь – в Ивановском, но не знаю когда.
Он ушел. Тени становились все длиннее. Вокруг стояли дома, похожие на подросшие особняки. Зелень шелестела иначе, чем в лесу или на Севере.
Странный покой сковывал меня.
– Что это? – спросил я у первого прохожего. – Где мы с вами находимся?
Он не удивился, а только склонил голову и внимательно оглядел меня.
– Это Измайлово, – ответил он. – Вы, конечно, останетесь у нас – или сперва желаете осмотреться, провести месяц-другой?
– Да...
Начался слепой дождь, крест-накрест с разлохмаченными солнечными лучами. Прохожий ожидал меня без малейших признаков нетерпения.
Силовые линии, оплетавшие меня тугим коконом, вдруг разошлись, как диафрагма в фотоаппарате. Время набухало и пропитывалось слабым измайловским дождем. Момент СЕЙЧАС рос, становился огромен, впуская в себя и голубенькое заплаканное небо, и этот тополь, и этот дом.
Я вписался в пейзаж – и стал свободен.
– Вы готовы? – спросил прохожий мелодично и грустно. – Идемте со мной.
Продолжение повести
