ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ: ИЗМАЙЛОВО
* * *
Мои дела идут хорошо. Я живу в Измайлово.
Дома здесь поставлены так, что зимы практически не бывает. Снег обыкновенно тает, не успев долететь до асфальта. Птицы не улетают на Юг. Впрочем, это вороны, а они, кажется, вообще не улетают на Юг. Я живу спокойно и размеренно.
Я совершенно счастлив.
За это время – а прошло, я думаю, около двадцати лет – я мог бы несколько раз обойти Москву по поясу окраины. Я мог бы накопить достаточный заряд, чтобы разрушить жилой квартал или небольшую рощу. Это не представляется мне целесообразным.
Здесь есть деревья, но нет леса. Здесь проступает город даже между домами. Здесь даже строится новый дом, правда, очень медленно.
Я нахожусь в моменте СЕЙЧАС, как насекомое в янтаре.
Я совершенно счастлив.
* * *
Здесь есть телефоны – это устройства, превращающие человеческий голос в шевелящуюся угольную пыль и обратно в человеческий голос. Оказывается, в Лианозове тоже есть телефоны. Примерно раз в год я звоню матери и сестре – и шевелящийся магнит говорит со мной их голосами.
Я женился – да, конечно, я женился давно и согласно большой любви. У меня красивая жена. Каждое утро мы встаем, потом завтракаем, то есть около двадцати минут беседуем в комнате, называемой кухней, потом уходим на работу, каждый на свою. Я думаю о смысле жизни – это самая важная и распространенная профессия. Моя жена рисует наугад цветные карты Москвы. Если ее фантазия оказывается чересчур близко к действительности, у нее несколько дней болит голова.
Ее зовут София.
Здесь есть два театра, кино, большой универмаг и восемь танцплощадок под открытым небом.
* * *
Я думаю, природа все же злонамеренна. Представьте себе, как сложно устроить мир наподобие гигантской увлекательной шарады, чтобы его можно было разгадывать и разгадывать. Если же учесть, что разгадывать его можно разными способами, то задача устройства мира становится невероятно сложной даже для Высшего разума. По крайней мере, именно это свойство – разночтение – должно быть поставлено во главу угла. Стало быть, удовлетворительно и однозначно объяснить мир невозможно.
Стало быть, я его объяснил.
Каждый вечер, в последний рабочий час, я записываю на специальном листке рассуждение этого типа – и выхожу на бульвар.
Минут за пять до выхода я сооружаю на улице маленькую грозу, поэтому вдыхаю воздух, щедро насыщенный озоном. Это приятно и полезно. Если нет облаков, над черным силуэтом дома напротив виднеется звезда, похожая не на дырку в небе, а на небольшой косой порез.
Я не знаю имени этой звезды; у меня вовсе нет имени.
* * *
Первые пару лет мне было немного неуютно; я ощущал как бы натяжение нескольких нитей. Меня жалобно звал отец, влекла и отталкивала скинувшая накладную бороду Валентина, ждал Муравьев в Ивановском – уж не говоря о костях прадеда. Сперва я старался жить как все, смешаться с толпой – но это не больно-то помогало. И тогда я действительно стал одним из них – и нити исчезли, то ли я перестал их замечать...
...впрочем, это одно и то же.
* * *
У меня растут дети – да, четверо детей, и когда я прихожу за кем-нибудь из них в людное место и мой ребенок безошибочно бежит именно ко мне, становится очевидно, что я – это я. Так кому россыпь типовых домов, а кому родина. Мои дети зовут меня папой – в эти минуты незаметно, что у меня нет имени.
Мне хорошо и спокойно. Я часто думаю.
* * *
Я думаю:
как получилось, что многие тысячи лет люди не замечали, что наркотическое действие еды и питья намного превосходит энергетическое? Неужели не складывались в единое целое известные факты:
что можно обойтись без любого конкретного продукта и без почти всех вместе;
что можно голодать десятками дней;
что нормальные питательные дозы для разных людей различаются в несколько раз – характерный признак наркотика, а не горючего;
что много едящие вовсе не самые энергичные;
что еда требует ритуала;
что голод напоминает абстиненцию...
Наверное, еда и погоня за едой играли косвенную роль стимулятора жизни.
Отказавшись от этого стимулятора, мы уподобились пловцу, который не может утонуть, но и потерял интерес к берегу. Усталость ведет к смерти.
Я убежден, что все – любовь, жалость, жажда познания, сама жизнь – есть наркотик, и ото всего этого можно отвыкнуть по Расплетаеву. Собственно, мировая история дала нам тысячи соответствующих примеров.
Все блажь и привычка, кроме энергии Иваницкого.
Иначе говоря, мы превращаемся в хорошо проводящие тоннели, а планета – в неотвратимо растущий заряд.
Вполне возможно, это и есть Высшая цель очередного Высшего разума. Мне на это по большому счету плевать – фигурально, естественно, потому что я не выделяю слюну.
Весна приходит в Измайлово примерно в одну и ту же пору, в районе марта, принося с собой сырость и ветер. Ветер несет запах леса.
Запах леса немного тревожит меня.
* * *
Говорят, что в Капотне, в свете страшного факела, произрастают люди-цветы. Это дети, брошенные родителями, оставленные в полутемных комнатах на всю их смутную жизнь.
Как правило, им не приходит в голову куда-нибудь ползти или идти. Никто не учит их человеческому языку. Они просто растут, интуитивно нащупывая резонансы с космосом энергий. Четверых ученых, пытавшихся исследовать людей-цветов, быстро постигла усталость.
Я думаю, они сжигают излишки времени в пламени факела – я сам видел, как время расщепляется, плывет и тает в огне.
Считается, что люди-цветы лишены зрения за ненадобностью. Но мне кажется, что их взгляды пляшут на стене моей комнаты. Впрочем, я их пока не вижу.
Я вижу примерно на три горизонта, а если сквозь дома и в сильный дождь, то на два.
* * *
Зрение – это не способность видеть. Это способность предметов быть видимыми, их крик о себе.
Я становлюсь внимателен к предметам.
Лет восемь назад мне удалось увидеть все фазы прыжка кошки. Тогда я понял, что зрение важнее энергии, а может быть, и старше.
Я не вижу:
имен;
будущего – кроме близкого и очевидного;
человека глубже контура энергий;
края стратосферы;
отца;
Центра – хотя в ясную погоду он должен быть виден отсюда на уровне стандартного зрения;
смысла, цели и сущности. Иначе было бы неинтересно.
Кроме того, я теперь хуже вижу человеческие лица и фасады домов, потому что они прозрачны и похожи то ли на отражения в стекле, то ли на само стекло.
* * *
Иногда дома кажутся мне пустотелыми, наспех начерченными в воздухе – и тогда я смотрю сквозь них далеко и зорко. Но вижу лишь дома, наплывающие на дома, да изредка серую нить шоссе. Другое дело – лес, он быстро тормозит и гасит взгляд, но результат примерно тот же – деревья сквозь деревья. Иногда мне кажется, что я стал хуже видеть, – тогда я слежу за движением мотоциклов по Щелковскому шоссе. Я могу сосчитать спицы в колесе, могу зацепить спицу взглядом. Могу и сбить мотоцикл, но это хулиганство.
Чудовищный город, с трех сторон обступивший мое Измайлово, продолжает теребить край моей памяти. Натяжение его полей выворачивает мне плечи. Устройство компаса кажется мне абсурдным. Что же будет через десять лет. Я все лучше понимаю отца.
Мне часто снится Ивановское – в обличиях ложных, потому что разных. То лубочная деревня с колодцами и избами из темных бревен. То белоснежный стоэтажный массив на холме с церквями на крышах. То – вовсе уж невероятно – один переходящий сам в себя нескончаемый замок из красного кирпича с анфиладами, балюстрадами, башенками, эркерами – похожие места замка не вполне идентичны, разбросаны на километры... тут я просыпаюсь.
* * *
Один из моих соседей когда-то жил в Мневниках. За его рассказами я увидел район, словно сквозь матовое стекло. Излучина реки, мертвые заводы, унылая пустая тюрьма. В черных каркасах давно брошенных домов – лес на том берегу.
Как я ни напрягал слух, в этих Мневниках я не обнаружил костей прадеда. Да и удивился бы, если бы обнаружил, потому что дешевое знание имеет свою границу.
* * *
Только что, практически СЕЙЧАС пришлый человек без имени окончательно растворился во мне. Прошлое отпало, как шелуха.
Поздний вечер. Ветви шевелятся за окном, но это не лес, а Измайловский парк. Свет фонаря расплющен о стекло.
Я совершенно счастлив. Скажу больше:
я никогда отсюда не уйду.
Будущее выпрямилось и на секунду мелькнуло целиком.
Я встал и прошелся по комнате, описав контур, похожий на крылья бабочки. Потом задел рукой письменный стол – и листок зашуршал под рукой. Я взял его и прочитал. Это оказалось школьное сочинение моей старшей дочери, Лизы:
"Маленькие дети совершенно беспомощны. Они сосут молоко из бутылочки или из материнской груди. Потом они вырастают и могут дотянуться до холодильника. Потом они постепенно учатся ходить за едой в магазин и разогревать ее на газу.
В середине жизни человек настолько крепчает, что может кормить других. А к старости он устает – и его опять кормят. Это вроде приза.
Когда я вырасту, я хочу кормить своих родителей и своих детей".
* * *
Пока я читал это сочинение, мой змеевик дважды пронзила острая боль.
Впрочем, и с обратной стороны что-то было написано – толстым красным карандашом. Цвет я скорее угадал, чем различил в темноте. Я различил почерк Софии:
" , я так больше не могу. Мне кажется, мы оба ввинчиваемся в пустоту. Ты все чаще смеешься. Но дело не в тебе.
Когда я вчера рисовала карту Москвы, я постаралась отодвинуться от твердых сведений. Получилось нечто странное. Например, подземная река, что противоречит фундаментальной идее метро. Но так или иначе, эта карта не отпускает меня. Мне удалось ее порвать, но она застилает мне зрение.
Если захочешь меня найти, пересеки Кольцевой сад и найди место слияния рек. Впрочем, это реалии из моей карты, а вряд ли она истинна более чем наполовину – иначе меня убило бы на месте.
Надеюсь на встречу.
София".
* * *
Что ж, теперь я свободен и могу идти дальше.
Под этим листком я обнаружил другой, помятый и старый:
Здравствуй, молодой человек. Не знаю твоего имени. Не знаю даже точно, есть ты или нет тебя. Впрочем, если ты это читаешь, то, наверное, есть.
Меня зовут Эдуард, мою фамилию в числе прочих отменили два года назад. Тебе я довожусь прадедом. Своему сыну я не доверяю настолько, что не доверяю и его сыну, которого еще нет. Может быть, и ты не лучше, но надеяться мне больше не на кого.
Мне есть что сказать каждому из вас, но скажу я это тебе – лично. Сам я, наверное, успею умереть, но ты должен добраться до моей комнаты. Я живу в Мневниках, точные адреса здесь потеряли актуальность тридцать лет назад. Из окна я вижу излучину реки и лес. Есть башня, но она заведомо рухнет. Может быть, останется плешь от башни. Прямо под окном – овраг.
Хорошо бы ты меня нашел.
Я распахнул дверь, спустился по лестнице и выбежал на улицу. Вокруг стояло Измайлово, поздняя весна.
* * *
Вечер был свеж и ярок, словно Чья-то прохладная ладонь касалась лица. Пахло сиренью и тем копченым мазутом, которым пропитывают шпалы. Небо было темнейшего синего цвета, без нескольких минут черного. Шел слабый бесшумный дождь. Холмы огромного города виднелись до горизонта и за горизонтом.
Я видел плоскую серую реку – геометрическую вариацию змеевика Иваницкого. Я видел, что ее ртутное течение, ровное на поверхности, в глубине бьется, как пульс. Более того, я слышал в этом биении шумы и перебои.
Я видел ложный маяк ужасного факела, в вечном свете которого росли человеческие цветы. Я видел Строгино. Сейчас я заметил, что корпуса расставлены по линиям магнитных полей, и в середине стоят два здания, куда невозможно проникнуть извне – там можно лишь родиться. Я понял, что Строгино – не город, а стопроцентный лес, авангардный его отряд.
На секунду, не более, я нащупал ось, вдоль которой был нанесен городу смертельный удар, попробовал запечатлеть ее в словах – но не сумел.
Я посмотрел на Юг.
Кто-то положил мне руку на плечо.
На Юге работали заводы – не автоматы, а старинные, начиненные людьми. Другое дело, что эти люди были смутны и полуреальны, сами напоминая то ли автоматы, то ли фантомы.
Кто-то положил мне руку на плечо. Я оглянулся – это был мой отец, Георгий.
* * *
Он не изменился за эти годы. Долю секунды я по инерции видел сквозь его глаза, но потом они заблестели, отвердели и отразили мой взгляд.
– Ты изменился, – сказал отец. – Ты свободен сегодня?
– Да. А как ты узнал?
– Я не узнал. Я ждал.
– Так долго?
– Относительно. Два года. Трудно устать, если ничего не делать.
– Ты действительно все эти годы ждал и ничего не делал?
– Два, – жестко поправил он меня. – Ты в эти годы многое успел. Твоя старшая дочь совсем девушка. Но если попробовать быть объективными, Земля за это время обошла вокруг Солнца дважды. В Измайлово время вообще смазано. Ты готов идти?
– В Мневники?
– Конечно.
Я помедлил – в нем начало тлеть раздражение. Но мне искренне было все равно, идти в Мневники или нет. Не самое лучшее настроение для начала путешествия.
– Что тебя смущает? – спросил отец с показной мягкостью.
– Москва-река, – ответил я неожиданно сам для себя.
– Что именно? – мне показалось, что отец чуть осекся, как будто я попал в точку.
– Как перебраться на тот берег, – ответил я заведомую чушь, чтобы понаблюдать за его реакциями.
– Да как угодно! Пешком по воде. По дну – от дыхания мы по сути отвыкли, только себе в этом не признаемся. В виде волны – нет, этого ты еще не можешь... Ну, наконец, переплыть или по мосту, – эти варианты отчего-то пришли ему в голову последними. – Постой, да нам вообще необязательно пересекать Москва-реку. Ладно, пошли.
Мы обогнули дом. На детской площадке, прислонившись к бревну, стояли два новеньких мотоцикла. Они выглядели довольно противно, как птица на земле или рыба – тоже на земле. Они должны были мчаться, сверкая фарой посреди маленького лба. Я присмотрелся к конструкциям, ища змеевики. Георгий усмехнулся.
– Нет, – ответил он на незаданный вопрос, – можно быстрее. Смотри и учись.
Я машинально наблюдал за его движениями. Слова можно быстрее все звучали и звучали в моем мозгу, словно резонировали о череп.
Собственно, я никогда не преувеличивал значения работ Иваницкого и как историк знал о других энергоносителях, но все-таки одно дело летописи...
Отец манипулировал с пахучей жидкостью, потом нажатием на рычаг заставил мотоцикл стрелять (видимо, холостыми), наконец, он затрясся, как живой. Я думал, что второй мотоцикл взят для подстраховки, но отец, удерживая первый мотоцикл, оживил второй. Но и тут я все еще думал, что мы поедем вместе, а второй мотоцикл пойдет в поводу – однако отец вручил мне его, теплого, дрожащего и живого. Я похлопал его по ручке, успокаивая.
– Смотри.
Отец вскочил в седло и сжал ладонями руль. Его правая нога слегка касалась земли.
– Я не умею, – сказал я то, что он знал и так.
– Тут нечего уметь, – ответил он сухо. – Садись и поехали.
* * *
Мы рванулись и поехали, в три виража вырулив из двора. Фары выхватывали из ночи два световых конуса.
– Не так! – крикнул мне отец. – Там есть специальные рычажки для ускорения и замедления. Не тащи мотоцикл, пусть он везет тебя.
– Мне трудно сдерживаться, – ответил я честно.
Что рычажки! Мотоцикл улавливал мои импульсы и давал, давал скорость. Мой змеевик работал исправно. Я понимал – отец боялся, что я утомлюсь. Но ведь змеевик не вырабатывает энергию, а только улавливает и превращает. Опасность перегреться?..
– Отвлекись! – крикнул отец.
Я задумался – мне было о чем. Скорость упала почти до пешеходной. Тогда я сжал рычажок – и мотоцикл, обиженно постреливая, попер вперед, нагоняя своего собрата.
Управлять этим допотопным агрегатом было сравнительно несложно.
Мы ехали на юг от Щелковского шоссе. Справа и слева мелькал черный прирученный лес. Вот досюда мы доходили с детьми, а тут я еще никогда не был.
Скорость и встречный ветер – ничего больше.
* * *
Мы так далеко отъехали от Щелковского шоссе, что по теории должны были упереться в следующее. Тут оно и возникло – в полном согласии с теорией.
– Куда? – спросил отец.
Направо был Центр, а за ним и Мневники. Налево – Кольцевая дорога, граница нашего мира.
– Налево.
Он размеренно кивнул – и мы свернули налево, синхронно заложив два красивых виража, как в кино.
Наши лица рассекали воздух, а волосы вытянулись назад, как капли или хвосты комет. Отец чуть обогнал меня; конус моей фары выхватывал его плечо.
Ближе к домам конусы таяли, но я успел прочитать название магистрали на чудом сохранившейся табличке – ШОССЕ ЭНТУЗИАСТОВ. Сама история говорила со мной; та эпоха, когда слова энтузиаст и сумасшедший еще заметно различались по смыслу.
Впереди мелькнул перекресток и указатель. Налево, обратно к Щелковскому шоссе, ехать было бессмысленно. Мчаться вперед было безумием. Я машинально свернул направо – как, естественно, и отец. И тут увидел стрелку и надпись ИВАНОВСКОЕ. Не раздумывая, я вырулил назад на шоссе Энтузиастов – непосредственными усилиями воли, так мне было проще. Отец повторил все мои маневры, манипулируя управлением мотоцикла.
Мы ехали к Кольцевой дороге. Нарастали страх и усталость.
– Почему, – крикнул отец, – ты не хочешь в Ивановское?
Если бы я сам знал... Впрочем, отвечать не пришлось, потому что шоссе вдруг пошло вверх – отец вытеснил меня вправо, через газон, через бордюры, потом мы оказались на какой-то добавочной полосе. Само шоссе ушло на мост. Наша полоса уперлась в поперечную магистраль, которую как раз пересекал мост. Мы свернули направо. Меня трясло.
Я обменялся взглядами с отцом и понял наверняка то, о чем уже минуты три как догадывался: это была Кольцевая дорога.
– Не смотри налево! – крикнул отец.
* * *
Мы ехали молча час за часом. Справа тянулся довольно гнилой и однообразный пейзаж. Налево смотреть вообще не следовало. Я не понимал, быстро мы едем или медленно. Отец висел слева, прикрывая меня от смерти.
Потом исподволь начался рассвет. Воздух постепенно серел. Фары тускнели.
Я увеличил скорость рычажком. Отец – тоже. Я сжал его что было сил. Отец – тоже. Мы шли вровень. Тогда я начал добавлять от себя – понемногу, а потом щедро. Отец все еще висел слева, но лицо его стало теперь страшно сосредоточенным.
У него больше не было запаса, а у меня был.
Я точно знал, что именно должен сделать, но не понимал зачем. Во мне словно разворачивалась заложенная программа.
Я выложился и начал обходить Георгия, как стоячего. Именно обходить, потому что я забирал перед ним влево, вроде как подсекал его.
Мы мчались на дикой скорости – относительно Москвы. Друг же относительно друга мы двигались медленно и плавно, словно в танце. Я оглянулся на него – на его лице застыло недоуменно-горестное выражение.
Мы проскочили очередной радиус, я не успел даже заметить, верхом он прошел или низом.
И тут я добавил еще, как тогда, давным-давно, когда метал заряд в Маслова. Мотоцикл пошел лежа, параллельно асфальту, – и вонзился в настоящий лес.
Тишина. Здесь, естественно, не работали ни руль, ни мотор. Мы лежали метрах в пятнадцати друг от друга – мой мотоцикл и я. Он уже умер, я еще нет.
Потом надо мной заботливо склонился лес – и меня не стало.
Продолжение повести
