ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ: ЮГ
* * *
– А вон тот? – высокий мужчина в ярком клетчатом пиджаке показал карандашом в дальний угол пивной.
– Тот? – его собеседник тяжело повернулся. – Не знаю. То есть его-то я знаю, часто сюда приходит, но какой-то он...
– Никакой? невыразительный? скрытный?
– Да вроде того.
Между ними на столе стояло восемь или девять полупустых кружек знаменитого местного пива. Внешность высокого была, пожалуй, примечательна: лицо с живыми черными глазами располагалось как бы по две стороны носа, как корабль; огромный рот постоянно пребывал в некой недоделанной улыбке. Клетчатый костюм, вероятно, для того был предназначен, чтобы оттягивать взгляд от этого лица – но раз увидев его, вы снова и снова к нему возвращались, не разбирая толком, красив или уродлив его обладатель.
Здесь, так или иначе, он не только был предметом любопытства, но и сам любопытствовал, время от времени то записывая, то рисуя пометки в большом блокноте, окованном металлом. Местный его вергилий был вызывающе зауряден.
– Вон там занятный тип. Он был женат восемнадцать раз только в нашем районе. Его зовут...
– Меня не интересует институт брака, – отрезал высокий.
– А что вас интересует?
– История и география.
– Понял, – отозвался местный, хотя ничего толком не понял, – пойду отолью.
Высокий задумчиво кивнул.
Заурядный, пошатываясь от пивных паров, прошел в кабинку, выпростал из-под рубахи большой резиновый сосуд, доверху наполненный пивом, отвинтил шланг и вылил пиво в раковину.
Высокий ждал его, подперев подборок ладонью. Кажется, хмель начал действовать на него. На столе появились пять новых кружек пива.
– Вы меня балуете, – сказал местный, усаживаясь.
– Пейте, пейте.
Оба слегка залили за воротники в искусно спрятанные воронки.
– Вон тот из Капотни. Он до тридцати трех лет был человеком-цветком, а потом встал и...
– Да полно, неужели вы верите в эту ерунду: факел, людей-цветов?
– Неужели вы не верите?
Оба замолчали, наткнувшись на разночтение. Высокий, уже помалкивая, оглядел соседей по залу.
На лучших местах, под окошком, сидели двое здоровых мужиков, их рубашки были расстегнуты, шланги бесстыже обнажены. В полутени располагался седоватый, словно волчьей масти, мужчина средних лет. В густой темноте, у стены, сидели трое в алых плащах. Поодаль дремал старикан с непропорционально большими губами и маленькими глазками.
Остальные сливались с фоном.
– А эти, в плащах, откуда?
– Как? – местный знаток театрально округлил глаза и перешел на шепот, – вы не знаете?
– Не знаю, раз спрашиваю, – ответил высокий, не смущаясь и не сердясь.
Местный длил паузу, так и сяк сопрягая для пущей убедительности свои невыразительные черты. Высокий ждал терпеливо и ровно.
– Это представители городской безопасности.
Высокий заинтересовался, но как-то иначе, нежели от него ожидали.
– Любопытно. А что, они предъявляли документики?
– Да нет... если только давно. Тут их и так знают. А что?
– Ну, для начала – в городе нет службы безопасности. Вообще нет городских служб. Да и опасностей нет. А им дают пиво в долг?
– Им вообще бесплатно.
– А-а.
Тут двое здоровых затеяли классическую пьяную драку, опрокинули стол. Все оживились – кроме седоватого. Он сомнамбулически помешивал пену в единственной своей кружке неуместной тут ложечкой. Высокий присмотрелся к седоватому. Потом приблизился и сел на соседний стул.
* * *
– Извините, могу я узнать ваше имя?
– Возможно, – равнодушно сказал седоватый, поворачивая голову, словно на оси, – но не у меня. Амнезия после аварии.
– Могу напомнить.
– Не интересуюсь.
– Я искал вас два года.
– Не моя забота.
– По всей Москве.
Ложечка скорее взбивала пену, чем теребила ее. Драка перешла в полусонную возню.
– Вы знаете, что представляете опасность для окружающих?
– Нет.
– Я сейчас уйду. Позвольте только пару слов с глазу на глаз.
– Выдавить этих? Сейчас, – седоватый как бы тяжело задумался.
– Нет, зачем эти церемонии? Давайте выйдем на несколько минут.
Седоватый поморщился – ему явно не хотелось вставать и куда-то идти. Высокий заглянул под стол – ноги седоватого сжимали сидение, раскрошенное уже в труху.
– Вы давно так сидите?
– Около двух лет. А, вон вы чего боитесь...
Седоватый поднялся так легко, словно присел минуту назад. Спинка стула рухнула вниз, в облачко древесной пыли. Они поднялись по лесенке и вышли в открытый город.
* * *
Опять выдалась весна, только что прошел дождь. В черном асфальте попадались слегка утопленные отражения фонарей. В беспощадном белом свете седоватый оказался седым и откровенно старым. Как-то болезненно поводя ртом, он смотрел в широко распахнутое темно-синее небо, на дерево, на мрачную стену с колючей проволокой поверху.
– Господи, что это?
– Всего-навсего мир. Ну, если точнее, Юг, весенний вечер, изнанка завода.
Седой мучительно тер виски.
– Приятно бывает попить пивка, – довольно жестоко сказал высокий, зорко наблюдая за стариком. – А ведь сознайтесь, вы придумали эту пивную.
– Как это?
– Ну, механизм не так важен, наверное, сосредоточились, привлекли людей.
Неожиданно старик подошел к стене и пихнул ее кулаком. Этот бессильный старческий жест отчего-то заставил высокого подскочить к месту удара. Примерно полминуты он обшаривал стену взглядом, вполголоса ругая фонарь. Потом нашел то, что искал, – маленькую трещинку, похожую на ящерицу.
– Впрочем, она могла уже быть. Может быть, еще разок?
Старик – он, однако, выглядел уже увереннее и моложе – отошел от стены шагов на двадцать, потом еще дальше, закрыл глаза и задумался. Морщины разгладились. Стена дрогнула и практически рухнула, хотя с виду еще стояла. А потом осыпалась – мягко и без особого шума. В проломе открылся типичный южный пейзаж – корпуса, провода, какое-то сооружение из одних толстых труб. Обрывок колючей проволоки блеснул в свете фонаря.
– Кто вы такой? – спросил старик, улыбаясь и потирая ладонь.
Высокий тем временем ощупывал пролом.
– Я? Ну, здесь, на Юге, я представляюсь журналистом. Я и есть до известной степени журналист. А на Севере я был физиком.
– В Институте Маслова?
– Как ваша амнезия? Прошла?
– Ну, до известной степени. Специализируетесь на энергиях?
– Давайте перейдем к вам. Вспомните – вы бежите из Измайлова. Не надо только этих дешевых кивков на плохую память.
– Я помню.
– Вы с отцом едете на мотоциклах. Потом выруливаете на внешнюю сторону.
– Помню.
– Зачем?
– Не помню.
– Впрочем, дело не в этом. Видите ли, место, где вас нашли, километрах в тридцати от шоссе Энтузиастов.
– Ну и что?
– За всю ночь. На полной скорости мотоцикла.
Старик потер лоб. Он начал понимать, к чему клонит его собеседник.
– Вы сделали полный круг. Хорошо, если один. Змеевик вокруг змеевика.
– Вряд ли. Нас бы убило.
– Вы отбрасываете заряд.
Старик молчал.
– Академик Маслов предупреждал нас, что ваш отец – маньяк. Но чтобы до такой степени... Его власть над городом и так была почти абсолютна...
– Вам поручено нас уничтожить?
– Что вы, – физик искренне рассмеялся. – Это, во-первых, невозможно, а во-вторых, неэтично. Я вас просто информирую.
Он смотрел в глаза седого, с минуты на минуту ожидая увидеть там человека, которого искал два года. Пока работал лишь интерфейс, обмен простыми данными.
* * *
На самом деле я уже пришел в себя, но не подавал вида. Я стал собой начиная с трещинки в стене. Я не вполне доверял этому северному физику. Кроме того, сзади и слева в темноте стоял еще один теплокровный, вслушиваясь в каждое наше слово. Поэтому я и молчал по существу.
Пока физик поджидал меня, я прощупывал купола завода. Это был живой химический завод! Вот ведь безответственный придурок – ударь я немного сильнее, значительному фрагменту Юга пришел бы конец, и послезавтра тут бы все поросло лесом.
Сквозь купола я видел другие заводы, ленты железных дорог. Я вдруг подумал, что мое сознание исподволь складывает из лоскутов карту Москвы, подводя меня к критической черте знания.
Между тем, физик говорил дальше.
– Давайте коснемся мировых проблем. Вам приходилось задумываться об устройстве всего сущего?
– Это моя последняя трудовая специальность.
– Отлично, тогда вы должны меня понять. Время – это цепочка событий. Будущее определяется настоящим, но произвольно, неточно. Эта чертова свобода... Нам остается только целеполагание, приручение будущего. Мир вообще целеположен. Природа злонамеренна.
Я вздрогнул, но сумел растворить эту дрожь. Мне вспомнился отец. Из-за куполов медленно выползало солнце. Вот тебе и вечер. Через пару минут оно слегка ослепит человека за моей спиной.
– Дальние целеполагания – это арматура мира. Без них он непрочен, слишком податлив. И письмо вашего прадеда...
– Я историк настоящего момента, – сказал я, продлевая настоящий момент. – Меня не интересует будущее.
– Вам надо в Мневники, – сказал физик прямо, теряя надежду убедить меня рассуждениями.
И тут фигура сзади двинулась к нам и попала под первый утренний луч. Это оказался забавный губастый старикан из пивной.
– Прошу прощения, – обратился он к физику с каким-то неприятным лоском, словно взлаивая, – но нашему уважаемому надобно не в Мневники, а в Царицыно.
– Я уверяю вас, – ответил физик с большим достоинством, – что ему надобно в Мневники и вполне безотлагательно.
Меня начинало это раздражать.
– Извините, господа, но лично я никуда не спешу. Прошу оставить меня одного.
* * *
Со стороны этот трюк выглядел, словно я задумался о грустном. На самом деле я просто наблюдал рассвет, отодвигаясь как бы во все стороны сразу. Получался шар с центром в моей голове, где не было места другим людям.
Сзади с шумом опустошалась пивная. Впереди незадачливый физик буквально висел на подвижном прозрачном фронте, пятясь против воли и что-то беззвучно крича. Губастый вообще исчез.
Наконец, я остался один – до первого горизонта.
– Мило, – раздалось сзади. Я оглянулся – там, буквально в паре шагов от меня, стоял губастый дед с кружкой пива в руке, вероятно, отобранной у кого-то из пивных беженцев. Я потер ладонь, прикидывая энергетику губастого.
– Полно, – пролаял он. – Мы с вами не властны друг над другом. Мы можем уничтожить друг друга каждый по-своему, но это неинтересно и никому не нужно. Я обращаюсь не к вашему страху, а к вашему любопытству, и повторяю – нам надо в Царицыно, и время не терпит.
Он взглянул на кружку, словно только что заметил ее в собственной руке – потом сдул пену, выпил все пиво до капли и вытер губы рукой. Я стоял в двух шагах и видел, как жидкость лилась в рот. Логично было бы предположить, что в глотку губастого был встроен шланг, но я смотрел в его глаза и понимал, что тут не фокус, а реальная трещина в моей картине мира.
Мой возмущенный змеевик трясла долгая судорога.
Если он хотел меня заинтересовать, ему это удалось.
Он направился в пролом, я – за ним. Он странно шел, вроде бы нелепо, вразвалку, но ужасно быстро. Десять минут – а он уже поджидает меня возле корпусов.
– Вы так надеетесь попасть в Царицыно? – спросил я сквозь биение сердца и гудение змеевика.
– Нет, у нас мало времени. Мы поедем на метро.
* * *
Мы нашли нужный переход, спустились в темный сырой подвал, наощупь нашли эскалатор и долго карабкались вниз, в натуральную преисподнюю. Там, в продолговатом ангаре, горел тусклый свет. Мы устроились. Впрочем, только я успел толком заснуть, как из тоннеля донесся унылый вой, а потом на нас выскочило странное сооружение с квадратной мордой. Мы – а нас было человек десять – погрузились в поезд и двинулись в путь.
Мы дважды пересели, то есть согласно теории должны были вплотную приблизиться к Центру. Моя интуиция, однако, молчала. Вероятно, сказывалось наше подземное положение.
По прошествии неполных суток мы доехали до Царицына, вышли и вскоре добрались до быстро растущей толпы. Мой спутник сжал мне запястье – да так сильно, что чуть не расплющил кость. Видимо, я в ответ непроизвольно ударил его током, потому что он отдернул руку, вскрикнул и растер ужаленное место.
– Рассеките толпу, – сказал он мне. Я двинулся вперед, рассекая толпу. Мне казалось, что губастый пойдет за мной, но он не пошел.
Толпа вывела меня к деревянному дому. Я вошел. Люди были и внутри, мне приходилось двигать их то влево, то вправо, как шахматные фигуры. Некоторые оказались нечувствительны к энергиям, таких приходилось касаться ладонью. Они шарахались от разряда, хотя он был ничтожен. Наконец, я добрался до комнаты, где у окна, на белой постели, лежал человек.
Никто сюда не входил. Я вошел. Барьера не было.
Я не сразу его узнал – это был Георгий, мой отец. Его блеклые, постаревшие черты не спешили складываться в лицо.
Вероятно, я изменился не меньше, потому что он долго смотрел на меня, прежде чем узнал. Догадка слабо проявилась на его лице, делая его более знакомым. Он приподнял руку, приглашая меня сесть на край кровати.
Я сел.
* * *
Время потекло иначе – свет и тьма быстро менялись за окном. Отец мало говорил. Пару раз он спрашивал меня о детстве, какие-то незначительные подробности.
В быстром течении времени другие люди были неразличимы; вероятно, они входили и выходили, потому что менялись детали: мокрое полотенце, книга, лампа.
Не могу сказать, двигались ли времена года.
Я пытался передать ему энергию – почему-то это оказалось невозможно, заблокировано. Однажды заглянув в его глаза, я увидел даже не усталость, а начало отдыха.
Я сидел на постели отца, ожидая его смерти, – и это была моя жизнь.
Потом на тумбочке появилась чашка с водой – странный предмет, не связанный ни с жизнью, ни со смертью.
Временами я дремал – и вот из очередной вялой и неглубокой дремы меня вызвал голос, звавший меня по имени:
– Георгий!
Я очнулся мгновенно. В небе сверкало солнце, за окном неподвижно тянулась ветка; в небе застыла птица. Отец был мертв. Я прикоснулся к нему – он был холоден и чрезвычайно тверд. Мне показалось, что чашка с водой чуть подвинулась ко мне. Не рассуждая, я выпил воду. Ничего не произошло. А потом – ужасный спазм, и вода хлынула сквозь рот и ноздри.
Он дал мне свое имя.
Я вышел во двор. По двору ходили люди. Было лето, страшное солнце. Стояли яблони с красно-желтыми плодами. Был губастый – или другой губастый. Несколько человек разводили костер шалашиком, как на картинке. Потом вынесли отца и положили в огонь. Тело не хотело гореть, а потом вдруг вспыхнуло высоким белым пламенем.
Костер горел и горел, хотя все топливо давно сгорело. В свете пустого огня какой-то губастый сказал несколько слов о моем отце. Сквозь пламя мелькнуло чье-то знакомое лицо. Потом пустили яблоко по кругу. Я честно откусил кусочек – и прямо на языке он превратился в маленькую порцию огня. Мне показалось, что я узнал вкус яблока. Я ждал судороги змеевика – ее не было.
Слезы душили меня. Внезапно все – люди, деревья, стена дома – задрожало и побежало во все стороны сразу, как множество отражений во вращающихся стеклах. Потом двинулось назад – и исчезло.
* * *
А я остался жив и цел, хотя одежда моя истрепалась. Я лежал на куче белых-белых костей возле зарытой в асфальт железной дороги.
Перед тем, как усесться на мотоцикл, отец сказал "или в виде волны". Теперь я понимал, что он имел в виду. Может быть, последние годы он жил в виде волны – мерцая там и сям, плутая по городу и одновременно умирая в Царицыно?.. Он мог бы и не умереть весь, вполне.
Отчего-то эта мысль показалась мне не спасительной, а жестокой. Потому что это было бы уже не человеческое бессмертие. И потому что нельзя так обманывать людей.
Я встал на колени, потом – с колен.
Мне в глаза ударил холодный голубой свет утреннего солнца.
Я зажмурился – и увидел Москву, да так глубоко, как никогда раньше.
Это был живой, горячий город, нарисованный как бы красными линиями огня по тлеющим углям. Рядом с районами мелькали их имена. Мою голову оковал спазм – и я чуть не умер.
А не умер я потому, что Центр оказался укутан ровным молочным туманом. Туман спас меня от непосильного знания.
Меня колотило. Я смотрел на белые кости. Однако я успел заметить, что в ситуации с городом не выпирало ничего катастрофического. Лес? да никакого леса.
Высоко в небе вились и кричали птицы.
Я боялся думать об отце – живом или мертвом.
Я боялся увидеть его молодым и красивым.
Он стоял сзади меня в четырех шагах.
* * *
– Насилу добрался, – пробормотал он. – Что это за суповые наборы?
Он превысил меру. Теперь я не верил ему. Его слова текли свободно, не касаясь меня.
Он спросил, куда я делся после того выверта на мотоцикле. Он сказал, что любит меня и искал два года, но поймал импульс только месяц назад, и то странный – он был, потом почти исчез, потом – сейчас – возник снова, но он думал найти меня гораздо дальше, а я вот здесь.
И он ничего не понимает.
– Неудивительно, – сказал я, чтобы немного разбавить эту пену слов. – Ты же умер. Это сказывается на сознании.
Он зорко посмотрел на меня: может быть, я шучу или сошел с ума. Нет, ни то, ни другое.
– Кто сказал тебе, что я умер?
– Ты умер при мне и тебя сожгли.
– Где?
– В Царицыне.
Отец мгновенно посерел, как это с ним бывает. Я невольно послал ему импульс, он, как обычно, благодарно его впитал. И сказал только одно слово:
– Отец...
И тут я все понял – ну, естественно, не все, а этот фрагмент реальности.
* * *
Это был его отец, а мой дед. Оттого-то и узнавание получилось неполное. Он принял меня за Георгия, а я – его.
Оттого-то и назвал меня дед: Георгий.
– А как звали его? – спросил я отца.
– Валентин.
Мы сидели на костях, никуда не спеша.
Я рассказал о том, как лес выталкивал меня из своего организма, словно занозу, а сознание возвращалось вспышками и не вполне. О пивной на Юге – отец искренне посмеялся. О физике с Севера.
– Вот идиот, – сказал отец, – учили его еще в школе, что время относительно, скорость – и подавно, а ему все невдомек. Конечно, мы не объехали Москву – и хватит об этом.
Когда дело дошло до метро, отец сказал, что действительно есть две пересадочные станции на Юге – Каховская и Каширская.
Мы снова уперлись в смерть Валентина.
– Как ты мог, – спросил я Георгия, – не почувствовать, что он умирает?
– Отец жил помимо энергий. Он нес людям добро, – это было произнесено в уже знакомой мне академической интонации, вроде он метал икру. – Неплохая и беспроигрышная позиция. По мелочи. Да вот только город он не спас.
– Ты любил его?
Он сперва быстро ответил:
– Конечно, – но потом задумался. – Слушай, а ты ведь совсем поседел. Скажи, а как Валентин выглядел перед смертью?
Он прикрыл глаза, приготовившись слушать, и стал так похож на покойного деда, что я запнулся. Он все понял, открыл глаза и посмотрел на меня хмуро.
– Ты чувствуешь своего сына?
– У меня два сына.
– Хотя бы одного.
– Нет.
– Нет... Постой, ты говорил, там был кто-то знакомый. Кто, Валентина?
– Нет.
– Кто-то из Института Маслова?
– Сам Маслов.
– А он вкусил яблоко?
– Нет.
– Расскажи еще раз, как оно стало огнем.
Я рассказал.
– Хорошо. Осталось совсем чуть-чуть. Как ты попал сюда?
– А где мы, кстати?
– Что тебе дались эти имена? Одна головная боль. Изволь – Хохловка, завод "Клейтук". Далековато, между прочим, от Царицына.
– В виде волны.
– Что?!
* * *
Я никогда еще не видел его – что его! я никогда еще не видел человека в таком страхе. Он заставил меня четырежды описать свои ощущения от перемещения. Страх его не только не проходил, но и не уменьшался.
– Погоди, ты же сам говорил: перебраться на тот берег в виде волны.
– Я не то имел в виду. Это такое полу-плавание, полу-полет, как у летучих рыб. Слушай, ты уже слишком многое можешь. Нам надо спешить.
– В Мневники?
– Да.
Окончание повести
