С моей будущей женой мы познакомились на похоронах. Её зарывали, а я сидел на своей могиле и курил мокрый окурок, подобранный около генерала. Я просто не мог не обратить на неё внимание: последние полгода мне доставались всё какие-то пушкинские старухи да старики-робокопы.
        То, что её похоронили девственницей, капитально повлияло на её психику. Если б я её тут же, в присутствии гостей и родственников, не отрыл, пошли бы необратимые процессы по всей душе. Слава богу, я уже сталкивался с подобным: на третий день – депрессия, на девятый – параноидальный бред, на сороковой – старая, мизантропически настроенная ведьма.
        На этот раз мне удалось опередить троих, рванувших, как и я, к забрасываемому землей гробу: директора кладбища, бегущего по аллее, и тех двух, что почти всегда успевают добраться под землей первыми.
        Прошлой ночью у меня украли плоскогубцы, и, если бы она не упёрлась коленями в крышку гроба, мне пришлось бы провозиться лишних минут десять. Отлетевшая крышка опрокинула меня на спину, и уже через мгновение моя будущая жена решительно, но неуклюже оседлала меня, как неопытная ведьмочка прыгает на метлу второго февраля. Да и выглядела она так же: с серьёзной сосредоточенностью, слегка прищурившись, как близорукий читает надписи на венках, она принялась срывать с меня сельского типа пиджак, снятый мной с замёрзшего пьяницы, и должно быть и вправду фирменные джинсы, одолженные мной у одного из родственников генерала. Носков и нижнего белья у нас никто не носит сроду. Джинсы вывернулись наизнанку и застряли гармошкой чуть выше ступней. Она уморительно прифыркивала, пытаясь их стянуть одним движением. Чтобы её не отвлечь, я старался быть безучастным и вообще никак не реагировать на её рывки, будто лежать голой спиной на нарытой земле, со стороны головы придавленным крышкой гроба, а со стороны ног – девственницей, входило в мою привычку. Собственно, ограничивал я себя в движениях не из-за отвлечённости или созерцательности, естественной для данных мест, а из соображений безопасности: никогда не знаешь наперёд, что им взбредёт в такой ситуации в голову. Один раз, руководствуясь собственными представлениями об эстетике, я принялся очищать лицо покойницы от комьев осенней, вперемешку с червями и мокрыми листьями земли, и мне по локоть оторвали руку.
        Покойники – самые непредсказуемые сексуальные партнёры: они сильны и стремительны и любой ценой добиваются поставленной при жизни цели. В течение тех лет, что я остаюсь здесь, мне удалось изучить их повадки и выработать линию поведения с ними: покойники очень болезненно реагируют на любую, даже самую слабую и нерешительную попытку предвосхитить их желание и помочь им, особенно они не переносят, когда люди ведут себя оживлённо, поэтому нужно постараться окаменеть, то есть стать для них как бы мёртвым, тогда они нанесут тебе минимум вреда. Кстати, из-за этого я и не ношу трусов: чтобы лишний раз не раздражать наших мертвых.
        Когда она, наконец, стащила с меня джинсы, подбежал астматик-директор кладбища.
        – Мы же договаривались! Тебе же в институт писали! Ты же клялся при всех – прекратить свои идиотские опыты. Всё. Всё, у тебя теперь начнутся серьёзные, очень серьёзные неприятности.
        Она заметила директора и многозначительно сказала пш-ш-ш-ш в его сторону. Директор отбежал шага на три и спрятался за бронзовым памятником цыганского ангела, наблюдая оттуда. Он всегда только наблюдал, ни разу, на моей памяти, не принял участие в раскопках.
        Когда она свирепо и нежно заспешила поцелуями по моей груди, я очень тихо попросил: "Разденься", – мне хотелось посмотреть, есть ли у неё шов от вскрытия. Она послушалась, что делали далеко не многие, и я ещё раз похвалил себя за то, что успел разрыть её первым. Шов был: на этот раз мне попалась буква "Z", и это было большой удачей, обычно шли сплошняком русские "Т" и английские "I". Один раз, правда, мне досталась "О" – замкнутая, твёрдая, идеально круглая – но это было бог знает когда, когда пятнадцатый сектор ещё и не думали заселять.
        Среди наших ходят слухи, что таким образом патологоанатомы шифруют для кого-то сообщения и, если набрать хотя бы пять разных букв и составить из них слово, то можно получить приз. Но что за приз, куда их отсылать, никто толком не знает. Скорее всего, это просто городские легенды.
        Пока она раздевалась, от резких движений верхняя перекладинка Z слегка разошлась. Это было неприятно и создавало впечатление то ли облупившегося маникюра, то ли недобритой щеки. Я знал, что девушка в этом неряшестве никак не виновата, но от каждой встречи с ними, как и с людьми, ждёшь какой-то безупречности и совершенства.
        Пока она снимала с себя новое, кем-то бережно и аккуратно надетое на неё нижнее бельё, ей пришлось слезть с меня, и я тихонько сдвинул с себя крышку гроба и смог исподтишка, не в глаза, рассмотреть мёртвую. Всё, что не касалось уродливого шва на животе, было стройным, юным и привлекательным. На лице смертный ужас от похорон уже сменялся слегка похотливым вожделением. Я знал, чтó сейчас произойдёт, и совершенно не боялся, что не смогу соответствовать её настроению. В отличие от ситуаций с людьми, с покойниками у меня всегда всё получалось, за это, кстати, меня до сих пор и не выгоняли из института. В то время как у других, как они говорили, всё холодело внутри при подобного рода опытах, даже если эксперимент происходил не на сырой кладбищенской земле, а в уюте морга или чьей-нибудь дачи, у меня наоборот – всё распалялось. "У него дар, талант, призвание", – говорили немногие мои заступники.
        Вот и сейчас я сразу же откликнулся на её первые поцелуи, когда она, сплёвывая с губ налипшую землю, двигалась вниз от шеи к животу. Я представил, как бы взволнованно билось её сердце, будь она живой, и как бы учащённо и страстно она дышала. Вместо этого я слышал режущий звук копающей лопаты где-то за восьмым сектором и астматичное, с нутряным присвистом, сопение директора кладбища за цыганским бароном.
        Я вошёл в неё так, как будто это она вошла в меня, и вместо неё почувствовал боль уходящей девственности. Мне показалось, что я даже вскрикнул – или это был прятавшийся директор кладбища? – вместо неё.
        Двигаться, конечно, она не умела. Её движения были, в лучшем случае, спортом или шейпингом – тем, что ведёт к потовыжиманию, потерям калорий и рекордам, а не к оргазму. Но пытаться её поправить или придать её скачкам ритмику было бы самой большой ошибкой. Многие, слишком многие пытались направлять покойников и покойниц в минуту соития – и где они теперь?
        Я мог только лежать и, не шевелясь и стараясь не улыбаться, рассматривать её. Где-то слева, за зарослями богатой в этот год ежевики, мелькнуло лицо директора с зажатым рукой ртом: у наших даже ребёнок знал, что потревожить их в такую минуту может только самоубийца. Во всяком случае, я на месте директора поступил бы точно так же.
        Она давила мне шею и больно кусала мои губы, руководствуясь какими-то собственными представлениями о безумстве секса, но за её безуспешную неопытность, за её хмурую, временами, казалось, озлобленную детскую тщательность и старательность, за её неприветливые глаза, вспыхивающие, как хорошо промытый дождём гранит, я бы отдал триста опытных, но разваливающихся на куски пиковых старух с их тысячей и одним любовником, и пятьсот жидких, держащихся лишь на самомнении, ненавидящих всё, что ещё не умерло, стариков с лысиной робокопа. И тогда я понял, что эта девочка, безумно прыгающая на мне, будто в нетерпении новогоднего подарка, – навсегда. Тогда я впервые назвал её своей будущей женой.
        А уже в следующую минуту я сумел убедиться, что то, что мне казалось её ребяческим неуспехом, вдруг, вопреки всей логике, дало ей бурный, выходящий за рамки человеческого смысла, результат. Она застыла, словно её мгновенно пронзила ревматическая боль, и завыла на одной ноте, как голодная собака, всю ночь разрывавшая старую могилу и обнаружившая лишь коричневые, обглоданные червями кости. В её вопле было больше разочарования и отчаяния, чем у всех дочитавших до конца "Сагу о Форсайтах" вместе взятых – со времени первой публикации.
        Отвыв, она посмотрела мне в глаза. Она улыбалась. Я не знаю, с чем сравнить её растянутый обнажённый рот: первый раз в жизни мне улыбался покойник. Невозможно подобрать слова, чтобы описать все детали и все оттенки улыбки мертвеца. Единственный раз за всё это время я пожалел, что той весной не украл фотоаппарат.
        Тут её улыбка стала ещё шире, зубы – ещё крупнее, бугорочки щёк поднялись к глазам и закрыли их. Исчез в бессчётных складках лоб, сомкнулись брови, и улыбка с жидким клацанием раздираемого хитинного панциря идеально надвое разорвала её лицо. Тогда я услышал её первые слова, обращённые ко мне.
        – Сволочь, мерзавец, дрянь, ничтожество, голь перекатная, хлюзда, скотина, бездарь, ублюдок, тварь, подлец, выродок, с-с-собака, ёлоп, паскуда, остолоп, кукла чёртова, – сипло, вроде бы беззубо шипело что-то внутри моей будущей жены. Особенно меня поразила "голь перекатная": меньше всего это обвинение соответствовало моменту.
        Шов на животе разомкнулся, и оттуда стало сыпаться всё вынутое и засунутое небрежной человеческой рукой. Кожа съёживалась, трещала и сворачивалась лентами, как у поджаренной на спичке лягушки, с освежёванных мест сочилась третья жидкость: не человеческая и не мёртвая. А сквозь ещё не выпавшие зубы продолжалось шипение, не повторяясь в эпитетах ни разу:
        – Фармазон, иуда, нехристь, бесстыдник, образина, нечестивец, идиота кусок, дебил, дармоед, охульник, кретин, пакость, рожа проклятая, дурак, смерд, вошь последняя.
        На "вше последней" шипение иссякло, будто чайник сняли с газа; выпали и закатились под соседнюю могилу оба глаза одновременно, моя будущая жена издала глубокий и объёмный булькающий звук, и из повисших на костях ошмётков мяса и плетей мышц словно выдавили изнутри по-нездешнему белую, юную, не старше восемнадцати, нежную девочку. Девочка изломала локти, почесала что-то за спиной, и сзади выпрямились лёгкие, ещё влажные, с подрагивающими пёрышками крылья. И лицом, и телосложением девочка с крыльями напоминала изначальный труп.
        – Теперь, наверное, ты не будешь моей будущей женой? – спросил я.
        – Буду, – ответила она родниковым голосом. – Но ты больше никого не копай.
        Я пообещал.
        – Я буду ждать тебя. Не задерживайся, – попросила она и, сломав неожиданно твёрдым крылом молодую берёзку, неспешно, кругами, как большая сытая птица, стала подниматься, пока не вошла в облако и не исчезла.
        Мне подумалось, что хорошо бы отыскать и взять на память талисманом, до нашей следующей встречи, какой-нибудь её глаз или ноготь, но снова помешал протягивающий джинсы директор кладбища.
        – Ты видел, да? – спросил он меня, отдуваясь. – Что теперь? Премия или?.. Угу-гу!
        – Угу-гу, – ответил я, пытаясь всунуть собачку в поломанную моей будущей женой молнию. – Я ухожу.
        – Насовсем?
        – Насовсемней некуда.
        – А это? – и он изобразил машущую крыльями вспугнутую курицу.
        Я промолчал, не совсем соображая, что он имеет в виду. Когда я наконец справился с молнией и собрался идти, директор кладбища попросил:
        – Только не говори никому об этом, ладно?
        – Об этом никому ты не расскажешь сам, – ответил я.