Меня предупреждали. Да я и сам бы туда никогда не пошёл. Возможно, маленькие силы дают большие возможности. Или наоборот. Что-то такое я слышал или читал. Раньше я хорошо понимал: это я слышу, а это кто-то говорит, это я только что прочитал и т. д. Теперь нет. Теперь всё по-другому, как будто бы зависит не от меня, а от кого-то ещё. Словно бы я перестарался, что-то хотел, но не знал, что именно, а то, что получилось, ужаснуло. В те дни, когда я хотел чего-то, малейший шум мог вывести меня из себя: я принимался кричать, кричать, кричать. Кричал о том, что всё знаю, всё смогу, всё сделаю, как надо, обойдусь без вас, без ваших подсказок и сказок. Даже если в какой-то из тех дней я успевал взять себя в руки и ничего не натворить, ощущение, что я совершил что-то непоправимое, что-то такое, последствия чего мне уже не подвластны, не отпускало меня. Даже если бы все тридцать дней в месяц я сидел и ничего не делал, всё равно ощущение непоправимого, вобравшее в себя меня целиком и подчинившее мой мозг своей воле, каждую секунду заставляло то, что я мог ещё считать своей личностью, сжиматься со страху. Со страху не потому, что я переставал видеть границы между мной и чем-то другим, неродным, особым, а потому что то, чужое, по размерам гораздо большее, чем моё "я", останавливалось у этих границ и молча, никак не проявляя себя, застывало, будто ожидая моей реакции. День, два, неделю мы могли так смотреть друг на друга, ничем не выдавая себя и как бы не замечая присутствия другого, вероятно, даже забывая на какое-то время не только о том, кто застыл рядом, но и о себе. Иногда это длилось месяцами и не было охотой или соперничеством, ничем из того, что предполагает противостояние и утверждение одного "я" за счёт другого. Но в этом не было и близости, если под близостью понимать хоть какие-то чувства, мало-мальски отличающиеся от равнодушия и дающие уверенность, что вот – позвони, напиши, протяни руку, и тебе ответят тем же. Если не считать абсолютное молчание и полный покой знаком, то ни одного знака, дающего возможность истолкования, обнаружения, понимания другого, между нами не возникало.
        Если бы я почувствовал необходимость быть понятым, неважно кем, то скорее всего назвал бы это состояние сосуществования чем-то вроде положения между сном и явью, адом и раем, но уж, конечно, не чистилищем. Я не могу и не хочу определять, кто из нас был сном, кто явью, мы одновременно были погружены в это "между". Тонкие, не поддающиеся осмыслению, и потому ни с чем не сравнимые отношения без отношений, в которых присутствие одного не отталкивало, но и не притягивало другого. Меня вполне устраивало то, что наше положение было абсолютно лишено надежды на какие-нибудь изменения; там и здесь, застывшие, если и не навсегда во времени, то словно приросшие к своей пространственной точке, хотя и последние слова далеки от того, что я чувствую на самом деле.
        Когда я спал, мне снилось, что то, расположившееся около моего "я", бодрствует. Проснувшись, я ощущал его спящим. Если бы наши отношения измерялись годами или, вообще, каким-либо временем и поддавались бы счёту при помощи каких-нибудь единиц, я насчитал бы века нашей близости. Ведь даже понятие "навсегда" представимо только посредством ряда лет – оно мне тоже не подходит.
        Мы не отказывались от осознания собственной исключительности – границы личности были незыблемыми, – как и не стремились к исследованию точек соприкосновения друг с другом. Точек не было, межа между мной и не мной ощущалась нерельефно, расплывчато, хотя моё "я" и не концентрировалось где-то в определённом центре, а как бы растеклось. Но я вполне ясно видел: это моё, а это – уже нет, и если я захочу оказаться вот в том месте, то посягну на паритет, и это будет в первый и последний раз; поэтому я ничего и не предпринимал.
        Я не знаю, от кого из нас исходило понимание, что это – моё, а это – чужое: было ли это продиктовано моими представлениями о какой-то справедливости, хотя и это неточное слово, здесь вообще нет ни одного исчерпывающего понятия, опершись на которое, можно было бы вывести все остальные, или я улавливал и осознавал как свои представления о своём-чужом того, что находилось по ту сторону от моего. Но и в таком случае это меня не тяготило: конфигурация моей воли, постоянно меняющая свои очертания, балансировала ненапряжённо и находилась в согласии с конфигурацией воли расположившегося рядом.
        То, что проникало в мою личность, или то, чему я позволял нарушить границы своего "я", не получало с моей стороны никакого отклика так же, как – если я правильно понимал реакцию другого – застывали в неопределённости мои побуждения. Собственно, нельзя сказать, что это были побуждения- намерения или, скорее, мысли о попытке; даже предположения помыслить о каких-нибудь движениях – и то будут неточными. Всё равно что тысячу раз "перед", перед тем как оформится мысль или желание станет отчётливым. Из каждого предшествующего конкретному действию "перед" – тысяча возможностей: пойти туда, нетуда, совсем не туда, не совсем туда и т. д., – и побуждение, вялое и безжизненное с самого начала, растворяется в каждой из тысячи возможностей каждого из тысячи "перед". Состоянию, в котором – и это слово неверно – утвердилось мое "я" в сосуществовании с другим, было совершенно чуждо представление об усилии, как будто бы зерно мельчайшей мысли моментально всходило огромным полем поступков и следствий и я видел сразу все потенциально содержащиеся в мысли возможности.
        Самый ничтожный и доступный мне образ: я словарь или, скорее, библиотека, ощущающая в себе все формы всех слов на всех языках, а рядом со мной находится другая библиотека, состоящая из книг, написанных на не известных мне языках. Роднит – и это слово лишь тысячекратно абстрагированный отзвук моих ощущений – нас лишь то, что обе мы состоим из книг.
        Но если мы и в самом деле были библиотеками (а равно: двумя умершими душами; двумя влюблёнными, двумя сумасшедшими в одной палате - аутистами без возможности уловить сигналы другого сознания; двумя только что родившимися детьми, лежащими в одной коляске, – какие ещё образы представить вам, чтобы преодолеть разъединяющие нас с вами невремя и непространство?), то библиотеками в том измерении, где никогда не случается ни порыва ветра, ни искры огня, куда не заходит ни один читатель, – где ни один посредник, ни одно сознание, способное представить нас вместе, воедино, осмыслить, переведя язык одной из моих книг на язык книги из библиотеки, находящейся возле меня, не появится никогда.
        Я предполагаю, что мои книги бумажные, а из чего сделаны книги – или как их назвать? – у того, что остановилось, так и не перейдя моих границ? Какое существо, не представляемое мной совершенно, должно их прочитать? Созданы ли те книги для чтения? Созданы ли вообще?
        Сравнение с библиотекой, изначально нелепое, становится всё более неудачным, ибо я могу передать себя только состоянием, а не наблюдением извне. Наблюдать за мной может другое состояние, возможно, уже мёртвое, застывшее вокруг меня, как я застыла вокруг неё. Прикосновение мёртвой личности, ощупывающей меня так, словно я сама к себе притрагиваюсь, не вызывает ничего, никаких желаний, симпатий или антипатий.
        Осознание, что оно есть, даёт лишь понимание того, что я тоже нахожусь здесь, в тот промежуток времени, когда я думаю о нём, и ничего не добавляет к моим предположениям о нём самом. Я бы могла тысячу раз произнести "ничего". То, что ощущаю я, приближает меня к самой себе, я обегаю вокруг того, что окружает меня, и меня снова нет, я не могу раскрыться, я везде. Я отчётливо понимаю: я – здесь, а вот там – уже не я, – но когда я говорю себе "вот там не я", я оказываюсь в месте, где меня не было, а что-то моё перестаёт быть моим и переходит за границу, делящую мир на мое и чужое. Но и там – насколько я уже поняла – то же самое, поэтому сказать, что что-то принадлежит мне, а что-то той, что вокруг меня, нельзя. Если бы я захотела сказать, что всё – моё, что границ уже не существует, если бы я была способна подумать об этом, я бы стала всем, но я не делаю этого, как не делает этого та, что обхватила меня своей волей, впечатала меня в себя сразу, как только я пришла сюда и расположилась рядом.
        Меня предупреждали, не пускали, кричали, чтобы не уходила, потом – чтобы не возвращалась, я что-то объясняла, доказывала, что без этого они не выживут, что все минус одна – это больше, чем ничего, хотя и сама не была уверена, что смогу. Они не знали, как легко меня можно было остановить. И даже сейчас не поздно это сделать, ещё ничего не потеряю, я способна вернуться и занять своё место в их жизни. Я успела вовремя обнаружить то, что искала, понять, что следует сделать, и сделать так, как было необходимо. Но потребуются слова, чтобы всё объяснить, чтобы рассказать, для чего именно надо было сюда прийти и сделать это. Слова, на которые не осталось больше сил. Возможно, когда-нибудь я соберусь с силами и мыслями, приду и всё им объясню. Я скажу, что надо ждать, что и без меня их возможности велики, что если не справляются – это от нетерпения и от неверия в себя, что тот, кто захочет понять меня, поймёт, что не следует понапрасну напрягаться и дёргать меня по пустякам, что у каждого своя голова на плечах и т. д. А они, если захотят, поймут меня. И то, что все сплетни и непонимание – от безалаберности и неверия в собственные силы (впрочем, я уже повторяюсь). Но главное – я им скажу, что нигде не написано о том, что человек не должен изменяться, что быть верным себе – величайшая глупость, которую они себе напридумывали, что каждую минуту, каждый миг – ты уже другой, и в тебе нет ни крохи от того, прошлого, человека, ты совсем другой, другой без остатка, без надежды на возвращение к прежнему. Поэтому если ты что-то натворил, начудил или даже испортил кому-нибудь жизнь – это был не ты, а кто-то другой. Вот именно, кто-то другой. А значит, о какой ответственности может идти речь? По убывающей: долг – ответственность – психоз – сумасшествие. Кому это надо? Если хотят – пусть остаются при своей ответственности. Если умные – должны понять. Хотя и слово "должны" – уже диктат. Никому ничего они не должны. Ни себе, ни мне, никому. Захотят – поймут. Я ведь поняла. А они что – полные идиоты?
        И дело не в каких-то обзывачках, пусть говорят, что хотят. Они мне ничего не должны – я им тоже ничего не должна. Всё по-честному. Ничего глупее слова "стыдись" они не придумали. Сами виноваты. Так и скажу им. Если бы не дёргали меня без конца – давно бы уже поняли. Но каждому не объяснишь. А всем вместе – ещё труднее. Бред, получается, что и так плохо, и по-другому. Ничего не получается. Захотят – поймут. А ответственность – это всё от глупости. Я снова хочу сказать про ответственность. Ответственность делает из вас идиотов. Вы понапридумывали себе слов: "надо", "должен", "обязан", "требуется". Да уясните себе, что никто никому не должен. Никто не имеет права требовать чего-либо от другого. Каждый живёт так, как сам хочет. На примере? Я не люблю фруктовое мороженое. Фруктовое мороженое для меня – самая большая гадость в мире. Разве кто-то имеет право заставлять меня есть фруктовое мороженое? И вот так со всем остальным. Ты мне скажешь: "Надо сделать то-то и то-то". А я скажу: "Ничего я делать не буду". У меня нет долга. У меня нет обязанностей. Это всё выдумки. Ты хочешь – ты и делай. Если я захочу – я сделаю, понятно?
        Мы не зависим друг от друга: ни ты, ни я, ни он. Захотел – пошел – сделал. Я захотела – пошла – сделала. Все беды от того, что мы хотим и не делаем. Что никто, ни один человек не делает того, чего хочет. Если бы сбылось хоть одно желание, хоть одно самое малюсенькое желание хоть одного самого маленького человека, то всё было бы хорошо. Мы запрещаем себе хотеть, душим желания на корню, боимся сказать "я хочу". А ты захоти, захоти по-настоящему, почувствуй силу своего желания, не ограничивай себя, не бойся: а что будет, если то, а что будет, если это.
        Твои душевные желания должны быть такими же сильными, как и физиологические. Когда твой организм чего-либо хочет, ты не можешь сдерживать его потребности никакими доводами разума. Как ни объясняй ему, как ни уговаривай потерпеть, организм возьмёт верх. Научись у него хотеть так же сильно, и ты увидишь, что получится. Ты поймёшь, что сможешь сделать что угодно.
        Ты сможешь, я знаю это. Только услышь меня. Если ты меня не слышишь, это не значит, что я молчу. Только не прикасайся ко мне. Пусть всё будет, как всегда. Поделённый надвое мир застыл между нами в ожидании. На самом деле это всё иллюзии: нет ни тебя, ни меня, ничего. Не бойся, я не нарушу равновесия. Только не вставай, не уходи, я вернулась, я знаю это. Если мои глаза закрыты, это не значит, что я не вижу тебя. Я вокруг того места, что зовётся тобой. Позови меня, но не вслух. Наши желания не должны совпадать, наши желания должны дополнять нас друг другом.
        Я расскажу тебе три истории: одну – про маленькую, только что родившуюся девочку; другую – про молодую влюблённую женщину; третью – про умершую старуху, – а ты выберешь сам. Четвёртую историю – про то, что спит, когда ты не спишь, и слышит то, что ты не слышишь, я тебе не расскажу, потому что четвёртой истории нет и быть не может. То, что ты рассказываешь мне годами, веками, – это и есть четвёртая история, которую я слышать не хочу. Я не понимаю в ней ни одного слова. Мой словарь беден: я знаю только два слова, а умею произнести лишь одно. Я не умею подобрать слово для своих ощущений.
        Мои знания о мире в который раз повторяют конфигурации твоего тела. И каждый раз, хоть ты не можешь пошевелиться, говорят, что ты снова другой. Я сжимаюсь, и значит – ты снова подвигаешься ко мне. Я делаю выдох, и меня становится больше. Волны. Туман над волнами. Дождь. Капли. Наверное, всё дело в каплях. Каждая – то же самое и другое одновременно. Трудно сохранять знания о мире, если мир состоит только из меня. Посмотреть на себя со стороны. Убедиться. Я должна вот так сидеть и смотреть на тебя, чтобы ты чувствовал: ты не один, на тебя смотрят, ты существуешь. Ты существуешь, пока я смотрю на тебя. Пока ты чувствуешь, что кто-то смотрит на тебя. Слова убивают взгляд. Но нет сил открыть глаза. И у тебя тоже. Один день. В один из дней, если бы ты захотел, я рассказала бы тебе и четвёртую историю. Я бы рассказала её словами "возможно", "кажется", "если", "наверное", "допустим". Я знаю много подобных слов. Мне кажется, и ты их знаешь. Вероятно, даже больше меня. В тысячу раз, я полагаю. Если бы всё дело было в сюжете, в любом самом примитивном, но понятном сюжете, где история с чего-то начинается и чем-то заканчивается. Но дело не в сюжете. И не в ощущениях. Ощущения тоже могут стать сюжетом, даже больше, чем сюжетом. Но дело не в сюжете. И ты сама понимаешь это. Мне незачем повторяться. Надо только открыть глаза и всё самому увидеть. Но я не сделаю этого. Я уже привык быть одним из двух, открыть глаза – значит убедиться, что я один из одного, просто один.
        Я придумал себе объяснения, я строил планы, я сказал себе, что мне все известно, я разделил весь мир на тебя и меня. Я вообразил тысячу точек соприкосновения с тобой, я почувствовал этими точками то, что должен был почувствовать, я доволен и счастлив. И только тысячу первой, последней точкой я боюсь прикоснуться к тебе. Я не знаю, что она мне скажет. Я не знаю, чего она мне не скажет. Я всё знаю.
        Когда я оттуда вырвался, ты уже была здесь. Я пришёл и прижался к тебе. Там была ты, здесь я. Так появилась вселенная. Я закрыл глаза и заснул, а когда проснулся, не захотел их открывать. Я знаю и не знаю, что увижу, когда их открою. Открыть глаза, рассказать четвёртую историю, увидеть всё самому, и тогда, убедившись, наконец-то заснуть спокойно и видеть сны. Про то, чего я так и не увидел, когда открыл глаза. Или не открывать глаз, а лежать с закрытыми и грезить о том, что увижу, открыв глаза. Сны или грёзы? Грёзы или сны? Я кручу их, меняю местами, пытаюсь угадать.
        Я чувствую, как твоё сознание, так и не слившись со мной, продолжает моё. Как я перехожу в другое, точно такое же, как моё. Я ощущаю границы твоего и моего сознаний, я переношу эти границы дальше, потом ты переносишь их обратно. Как волны. Как выдох-вдох. Как дышать одним воздухом, не деля его на мой и твой. Но ты нужна мне. Мне нужно знать, что мир не только мой, что есть границы, за которыми моё становится другим, точно таким же, тем же самым. Как дышать друг другу в рот. Вдыхать отражённый воздух. Думать отражёнными мыслями.
        Встреча двух ощущений. Оба – мои и как бы не мои. Как прикосновение друг к другу моих рук. То же самое. Почувствовать то же самое как чужое, другое. Я прикасаюсь к себе как к другому человеку. Как будто бы кто-то прикасается ко мне. Почувствовать другое моё как чужое.
        Достаточно представить. Знать о том, что я способен представлять. Ощутить это знание. Осознать ощущение. Уйти по пути зарождения мысли. Уйти к нейронам, к плюсам и минусам, разложить точку зарождения мысли надвое, на плюс и минус, своё и чужое. Наугад, но безо всякого риска, выбрать: плюс – мой, минус – чужой. И дальше, и дальше. Отыскать в чужом своё, в своём – чужое. Делить, делить, делить. Мир не делится на фрагменты. Мир отражается повторениями. Не мелкими и ещё более мелкими, не по угасающей. Всё одно и то же. Каждый – это каждый – это каждый. Не эхо. Повтор одного и того же. И каждый раз новое.
        Когда-то я сказал себе, что похож на слепого длиннющего червя, обнаружившего в только что вырытом ходе свой хвост и обратившегося к нему с вопросом. Но и это сравнение ничего не прибавило к моему знанию о тебе. Всё, что я узнал о тебе вначале, осталось точно таким же и сейчас. Ничего нового. Выдох-вдох. Плюс-плюс, минус-минус. Мы способны только на это. Если бы я мог порезаться о твою грань, но в тебе нет граней. В тебе многого нет. В тебе нет почти ничего. Почти ничего из того, без чего обхожусь я. Три, пять, шесть – я считаю до бесконечности и не нахожу в ней ничего, кроме тебя.
        Снова начну выдумывать. Я представляю, как вернусь к ним, и они меня спросят, и я спрошу их, и они снова спросят меня о том же самом, потому что не услышат мой ответ, потому что я буду молчать. Так случается постоянно: вопрос – молчание, молчание – вопрос. Симметрия. Ответ содержится в вопросе. Симметрия в молчании. С тех пор, как я сам перестал задавать вопросы, а до этого перестал узнавать что-то новое. А до того – делить мир на себя и несебя. А раньше – искать отражения. А до этого – говорить, то есть задавать вопросы. У меня было слишком много всего: меня и всего остального. Как и у всех, пожалуй. В этом нет ничего особенного. Так было всегда. Я, ты, ты – я. Каждый раз. Каждый два, каждый три. И я не был особенным. Никто из нас не был особенным. И ты был как все. Ничего напускного, ничего второстепенного. Ни одного безосновательного суждения. Всё вымерено, всё согласовано с другими. Слова были не нужны. Обходились и без них. И так же могли обойтись без тебя и без меня. Если бы могли. В этом своя радость и свои дни. Один, два – их можно сосчитать, многие так и поступали. И я так делал. И ты тоже.
        Никто не ждал, не надеялся, не боролся. Не было слова "регламент", как не было ни одного слова вообще. Любое желание исполнялось тотчас. Пожелать – значило сделать, подумать – значило пожелать. Всем было всего достаточно, хотя никто и не знал, что такое "достаточно". Я знал каждого, и каждый знал меня. Я обходился без всего, и все обходились без всего, хотя никто и не знал, что такое "обходиться".
        Чёткие черты мира, не укладываясь в слова, отражались в сознании. Что видел один, то видели и все остальные, хотя понятия "остальные" не существовало. Каждое новое впечатление было прошлым, уже осознанным и, не сливаясь с предшествующим, наслаивалось на такое же.
        Каждый новый день уже с самого утра воспринимался вчерашним, и это делало его ярким, шумным, до головокружения острым. Я отражался в воде, небе, твоих глазах и листах бумаги, на которых писал, выдумывая каждому дню своё имя. Ты был уверен, что рыба не живёт в лесу, потому что не хочет. Ты всё знал и научил меня знать то, что знал ты. Ты не любил меня. Я повторял каждое твоё движение, взмах рукой, пощёлкивание пальца о ботинок. Ты прощал мне повторения. Ты знал, что я люблю тебя.
        Когда я спустя много лет вернулся, ты не узнал или не захотел узнать меня. Ты стал первым из тех, кто задавал мне вопросы. Ты расценил моё молчание как смерть и лёг рядом, хотя это было мне уже не нужно. Знал ли ты сам, куда ушли все остальные: ведь я никому, ни одному человеку не указал путь? И почему ты не ушёл вместе с ними?
        Мне кажется, если я открою глаза, ты их закроешь. Мне кажется, мы давно уже поменялись местами: теперь я стал твоим сном, а ты моей явью. Когда я представляю тебя, я вижу своё лицо, узнаю каждый волос, каждую черту. Ты безупречен.
        Повторением одного слова я мог бы описать свой мир. Тебе же для этого было нужно как минимум два слова: "я" и "ты". Я сделал вид, что слова "ты" не услышал. Осталось только слово "я", поэтому нет смысла повторять его постоянно. Я подразумеваю его, когда думаю о тебе. Или о себе, что происходит гораздо чаще.
        Иногда я представляю, как моё знание о тебе уходит в твоё знание обо мне, а возвращаясь, застывает на мгновение между мной и тобой, и тогда я словно опять вижу третий мир, мир, из которого ты ушёл, а вернувшись, лёг и закрыл глаза за секунду до того, как я лёг рядом с тобой с открытыми глазами и позволил тебе видеть то, что вижу я, и чувствовать то, что чувствую я. Посланный за четвёртой историей, ты забыл три первые, и если бы не я, никогда не вспомнил их. Иногда мне становится невыносимо жутко быть твоей памятью, твоими глазами и твоими чувствами, твоим отражением. Я уже не знаю, кто первым что-то подумал или почувствовал, потому что, отражаясь, мысль или чувство постоянно движутся по кругу от тебя ко мне, от меня к тебе и возвращаются, как новый день, один в один похожий на вчерашний.
        Я пробовал давать мыслям имена, как дают имена дням, нумеровать их, но наслаиваясь, они ничем не отличались друг от друга. Иногда я вспоминаю, что есть ты и я, и стараюсь не забыть эти два слова, чтобы принимать пришедшую мне в голову мысль как свою, а не твою. Но возникающие в моем сознании мысли не делятся на твои и мои, и мне приходится признавать, что они только твои или только мои. Чаще всего они бывают только твоими.
        Наверное, то же самое чувствуешь и ты, когда видишь всё моими глазами.
        Во всяком случае, мне хотелось бы, чтобы ты это чувствовала. Я бы мог разубедить тебя или убедить себя – что одно и то же – ситуация осталась бы неизменной. Отразившись, не угаснуть. Отразиться – значит не угаснуть. Сохранив мои мысли, чувства, воспоминания, ты воссоздала меня, но уверена ли ты, что те мысли, чувства и воспоминания, которые, как ты думала, были моими и которые ко мне, как ты думала, вернулись, – до того, как стать моими, не были твоими; и уверена ли ты, что воссоздала именно меня, а не вторую себя. И чьё это сомнение, которое я только что высказал: твоё или моё? И кто очерчивает, продолжает очерчивать границы моей личности: ты или я? Ведь личность – это не только то, что о тебе думают другие, но и, как известно, то, что ты думаешь о себе сама. Когда то, что о тебе думают другие, не совпадает с тем, что ты думаешь о себе сама, как правило, возникают проблемы со здоровьем – появляются душевные болезни: шизофрения, хотя никто и не знает, что это такое, психоз, истерия и всё такое прочее. Если же ты целиком отражаешься в чужом сознании, ты сохраняешь свою личность неущербной. Сохраняя же свою личность неущербной, ты сохраняешь и мир в упорядоченном, первозданном состоянии, что и становится залогом целостности и мира, и твоей личности. Ты и сама знаешь это не хуже меня. Помнишь, что ты мне рассказывала о четырёх способах преодоления аутизма и почему четвёртый способ, как правило, оказывается самым действенным? В общем-то, ничего нового ты мне не рассказала, это всё было описано ещё Гиппократом, но твои формулировки и комментарии заставили меня прислушаться к тебе. Если бы я знала, что всё так обернётся, что всё произойдёт именно так, а не по-другому, я была бы внимательнее к тебе.
        Может, я и преувеличиваю, но в тот день мне показалось, что ты говоришь то, что я думаю, но при этом формулируешь точнее, более, что ли, профессионально, как будто бы мы поменялись местами. Или правильнее будет сказать, телами. Не важно. Может быть, я так хотела, чтобы ты произнесла хоть слово, хоть одно слово, выражающее мои мысли и чувства, что сама всё придумала и за тебя, и за себя. Я не могу сказать, что тогда мы были единым целым или одним человеком, нет, мы были разными людьми: в том-то всё и дело, что оставаясь разными людьми, мы как бы мыслили друг за друга, вот уж только не знаю: поочерёдно или одновременно, – хотя мне кажется, что всё-таки поочерёдно. Как будто то, что возникало в твоей душе, я назову это минусом, сразу же находило плюс в моей душе, хотя нет, наверное, плюс и минус были одним и тем же, я не знаю, как точнее объяснить тебе. Ну, вроде того как ощупываешь в темноте зеркало, прямо перед собою, в котором, по идее, когда светло, отражаешься ты сам. Зеркало и зеркало: холодное стекло, – но на самом деле, если включить свет, ты в этом зеркале увидишь себя. И у тебя возникает ощущение, что холодное стекло – только внешне, формально, а по-настоящему, по сути, в глубине – это ты сам. Твоя душа, что ли. Внешне холодная и скользкая, а на самом деле – твоя. Я не уверен, что правильно выражаю свою мысль.
        К тому же зеркало не самый подходящий семиотический объект для данного случая. Предлагаемое удвоение актуализируется скорее по принципу трансперсонального переноса, в то время как наш случай требует анализа интерперсональных отношений. Поэтому правильнее будет сказать, что обнаруженная в удвоении конгруэнтность проявляет себя на уровне семиомиметическом, а миметический уровень ничего не даёт для онтологического вектора исследования. Проще говоря, если мы приходим к выводу о наличии в объекте дихотомии (то есть если что-то одно проявляет двойственность), то это будет мимесисом, обычным подражанием, а если два объекта выказывают своё ингредиентное единство, целостность, то это будет семиомимесисом – двойной объект преодолевает обычное подражание посредством семантики, и объекты будут стремиться к тождественности не внешней похожестью, а внутренней сутью. К слову, в некоторых племенах Африки близнецов считают одним человеком и одного из них непременно убивают. Я бы ещё мог привести много примеров в поддержку своей теории, но и так всё ясно: одно не становится двумя, однако два могут стать одним. Или наоборот. В зависимости от контекста, который выстраивается в каждом конкретном случае субъективно. Главное – преодолеть условность и не допустить произвола. Усилия с твоей стороны необязательны и даже нежелательны. Чтобы тебе ни говорили, а двойственность непреодолима. Когда ты встанешь и уйдёшь, чтобы писать об этом в специальных журналах и давать интервью, я останусь лежать на этом месте, как лежал за сто лет до твоего прихода и буду лежать тысячу после того, как ты уйдёшь. Но даже если я, а не ты, встану и уйду, ничего не изменится. Собери всё, что ты считаешь своим, освободи свои знания обо мне от своих воспоминаний – и в путь. И пусть приснятся тебе детские сны, пусть в твоих снах будет много чудовищ, над которыми ты одержишь победу. А когда поймёшь, что не нужно стремиться к безболезненности и самосознанию, приходи и разбуди меня. Помнишь, я говорила тебе о двух библиотеках с книгами на разных языках. Это было неверное сравнение, верное ты найдёшь сама, когда, встав, посмотришь на меня, лежащую.
        И не расстраивайся, что я отвергла то, что ты приходила предложить мне. Ведь речь шла не о победе или поражении, а только о встрече. Закрыв книгу, ты не перестанешь быть читателем, даже если авторский замысел остался для тебя недоступным. Где-то на какой-то странице ты перестала понимать, что читаешь, неясное настроение вызвало в тебе неопределённое, бесцельное движение души, синтаксис превратился в ощущение, ты почувствовала, что знаешь больше, чем написано в этой книге, не переставая ощущать, что ничего не поняла. С моей стороны не было произвола, с твоей – усилий. Расставшись, мы будем такими же, как до нашей встречи, осознавая, что поменялись местами. Ты не отторгнешь моего, чужого, считая, что это твоё. Где-то на существующей, но неопределённой границе моего, авторского, и твоего, читательского, сознаний, ты ощутила движение мысли, твоей или моей, мысли, бывшей мыслью до того, как она стала ощущением. Это ощущение знает только тебя, оно забыло о том, что ранее было моей мыслью. Но ты вспомнишь обо мне, когда ощущение оформится в мысль – твою мысль. Тогда свою мысль ты назовёшь моей, думая, что она тебе не принадлежит. Но она будет твоей. Моего в ней не будет ничего, потому что, пройдя через ощущение, эта мысль полностью избавится от моего. Но ты будешь думать иначе и понесёшь это знание в свой мир, где всё, что ты считаешь своим, будет напоминать обо мне.
        Ясные строки вызывают отчётливые идеи, путаные мысли – неопределённые ощущения. Ты понесёшь неопределённые ощущения в свой ясный бодрствующий мир, как отголосок сна, требующего истолкования. И всё будет твоим: сон, толкование, мир. Но ты не поверишь себе и будешь думать, что всё это не твоё, а моё. И в каждом осколке твоего, пока ещё ясного, не ослепшего мира отражусь я – тот, кто пришёл и лёг рядом с тобой, когда ты закрыла глаза. Умерев, ты позволила мне делать с тобой всё что угодно, предоставив в моё распоряжение своё сознание. Конечно, это культ, ритуал, так все, кому обязан я своими знаниями, испокон веков поступали с такими, как ты, когда такие, как ты, приходили умирать. Один умирал – другой ложился рядом и вёл за руку покинувшую тело душу по лабиринтам своего сознания, в зеркальных стенах которого отражались теперь двое: ведомый и проводник, ничем не отличающиеся друг от друга. Потом проводник оставлял ведомого в своём сознании и уходил в мёртвое тело. Но бывало и наоборот: в мёртвое тело возвращалась мёртвая душа. Потом тело вставало и уходило с новой душой. Но бывало и наоборот.
        Помнишь, как тебя не пускали, угрожали, требовали остаться? Это был я. Помнишь, как тебя не пускали обратно, отталкивали и не давали вернуться? Это тоже был я. И тот, кто пришёл, лёг и закрыл глаза, тоже был я. Я не оставил тебе ни одной роли, ни одного действия. Ты давно забыл, кто ты: он, она, пришедший, ушедший, мёртвый, живой, учитель, ученик, автор, читатель. Пройдя по моему лабиринту, ты столько раз ловил своё отражение, что привык считать его другим человеком. Твоё отражение превратилось в твоего спутника, твоего проводника. Когда свет падал слева, твоё отражение шло чуть впереди, и ты считал, что оно ведёт тебя. Когда солнце светило справа, твоё отражение не поспевало за тобой, и ты был проводником. В лабиринтах твоего сознания эхо твоих слов, сказанных вчера, настигало тебя сегодня, и ты, прислушавшись, выполнял его приказы. Вчерашний мир ты встречал как новый, только что возникший. Воспринимай это как метафору. Несколько неуклюжую и совершенно не обязательную. Тот, кто лежит рядом, ничем не обязан тебе, тем более точными метафорами. Он не обязан быть понятным; говорить с тобой, учитывая твой лексический запас; использовать твои слова-паразиты. Ты тоже не обязана прислушиваться к нему, искать в его вызывающе неопрятных словосочетаниях смысл или понятные тебе идеи. Когда ты всё-таки проснёшься, его сон перестанет волновать твоё воображение и то, что ты захочешь оставить себе, никогда не напомнит о нём, не станет между вами препятствием и не прочертит границу между тобой и ним.
        Ты всё забудешь: и то, как был проводником, и то, как тебя вели, и те места, где вы побывали вдвоём. Мама возьмёт тебя на руки и не увидит в твоих ясных, ничего не помнящих глазах своё отражение: в них не будет ни тебя, ни меня. А потом мой мир ты снова назовёшь своим и будешь себя в нём вести так, как веду себя в нём я – с тобой и со всеми остальными. Поэтому засыпай, и пусть тебя ничего не тревожит, всё будет хорошо, всё повторится с самого начала: ты снова придёшь ко мне умирать, и я лягу рядом и посмотрю в твои закрытые глаза, а потом возьму тебя за руку и, проведя по пыльным дорогам, приведу тебя к маме. И она скажет тебе, что ты единственный и самый лучший, а я посмотрю твоими глазами на неё и в который раз пойму, что это она единственная и самая лучшая. Ты будешь похож и на неё, и на меня, хотя все тебе будут говорить, что ты похож на неё и на своего папу. А пока закрой глаза и спи, набирайся сил, как отдыхают и набираются сил мои слова, которыми я тебе это говорю. А потом, когда ты проснёшься, я покормлю тебя и расскажу четвёртую историю, а какой из историй: первой, второй или третьей – станет она для тебя, решишь ты сам.
        Я расскажу тебе то, что рассказала мне моя мама, когда я ещё ничего не понимала и была такой же маленькой, как ты. Ты запомнишь всё до последнего слова, но никогда не вспомнишь о том, что тебе об этом рассказала я. Когда вырастешь, ты решишь, что эти знания твои и всегда были твоими, появились с тобой на свет и умрут вместе с тобой, а я никогда не расскажу тебе о том, что эти знания мои, родившиеся со мной и умершие со мной. Ты никогда не узнаешь, что в тебе нет ничего твоего: всё, что ты считаешь своим, на самом деле моё. Ты будешь ощущать моё как своё, думать о моём как о своём, переживать моё как своё. Иногда переживать очень сильно. Так сильно, что мне станет жалко тебя и захочется сказать: "Зачем ты так переживаешь по поводу чужого?" Но никогда этого не скажу, потому что никто никогда не должен узнать, что всё, что он считает своим: мысли, чувства, всё то, из чего каждый человек строит свою личность, – на самом деле не его, а чужое, заёмное, что ли, или коллективное. Не знаю, как точно подобрать слово. Но ты понимаешь, о чём я. Ты знаешь это лучше меня, потому что рассказывала об этом мне сама. Вот только не помню когда: вчера или позавчера. Но мне кажется, я не ошибаюсь: это ведь была именно ты? Я узнаю тебя: твои жесты, глаза, выражение лица. Помнишь, как мне не хотелось уходить, как ты звала меня, удерживала. Однако это ни к чему не привело, простишь ли? Ведь я тебе давно уже простила то, как ты звала и не пускала, а потом ждала и надеялась. А когда я вернулась, не ты ли легла рядом и притворилась спящей, чтобы не разбудить меня? Ты повторяла себя во мне, я же отказалась повторять себя, а значит и тебя, в своих детях. Цикл за циклом, всё то, что до меня копилось в тебе и до тебя, я присвоила себе, и это, конечно, было произволом.
        Ты сейчас не понимаешь меня. Снова всё то, что я говорю, тебе непонятно: одни вопросы. Ещё на прошлой странице ты решила, что всё именно так, как ты подумала, и я именно это имел в виду, но новая страница опять перевернула твоё понимание, и ты снова в растерянности. И хоть так было не раз и не раз ещё произойдёт, ты до сих пор не привыкла. Я не знаю, что тебе ближе, какое объяснение, и с трудом нахожу слова, чтобы не выразиться ясно и определённо, не говорить: вот то – так, а это – вот так, – чтобы ты снова не решила для себя, что ты знаешь, о чём идёт речь. Я не вожу тебя за нос; поверь, я не могу поступать иначе, я не хочу, чтобы моё знание становилось твоим. Вот так и ходим кругами, но нужен ли смысл, центр? Что ты намерена найти там? Что хочешь открыть для себя? Ты что, думаешь, что в тебе нет чего-то, что есть во мне? Что какие-то там чужие знания ты не найдёшь в своей голове? Тебе что – нужны мои мозги, мои мысли для объяснения твоих ощущений и переживаний? Что скажи я: всё именно так, а не по-другому, – и всё станет на свои места? А если я скажу: всё по-другому, – ты решишь: ага, значит дела обстоят именно таким образом? Почему ты не хочешь думать, что твои мысли – это твои мысли. Я знаю, ты устала от блужданий по кругу, от неопределённости, от неуверенности во мне, а значит, в себе. Но всё, что я могу тебе предложить, это снова взять мою руку и пойти со мной, но до этого – лечь рядом и закрыть глаза. Я тихо подойду к тебе и, не нарушая твоего сна, лягу рядом. А когда проснёшься, то обнаружишь, что меня снова рядом нет, и это будет ответом на все твои вопросы.