Вы знаете, что все люди после смерти становятся богами? Я тоже не знал, пока не умер.
        Быть богом совершенно не страшно, только обязанностей много, поначалу даже пугает ответственность, но в какой-то момент втягиваешься в работу, уходишь в неё целиком – и уже кажется, что ничего лучше, чем быть богом, и придумать себе невозможно.
        Дали мне небольшой участок в несколько горных селений: тучи разгонять, болезни отводить, систематизировать и классифицировать молитвы, следить за тем, чтобы не передрались, чтобы песни пели каждый день, роды принимать и так далее. Я с таким азартом взялся за работу, что в моих горах даже нефть нашли и организовали общество поголовной трезвости.
        Но с непривычки быстро выдохся, устал и попросился на каникулы. Каникулы мне разрешили и, отпуская домой, предложили выбрать экипировку: шкуру, перья, кожу любого цвета или чешую. От экипировки я отказался, сказал, что пойду как есть. Меня предупредили, что как есть я буду невидимым, как градусы в алкоголе, и беспомощным, как куколка бабочки. Но я настаивал, и меня отпустили с богом. Сказали только, чтобы не ел мясо, не занимался агитационной деятельностью и не выл по ночам на своей могиле, потому что всё это, особенно последнее, впоследствии серьёзно ограничит возможности карьерного роста.
        Плана у меня не было никакого, хотелось просто побывать на родине, увидеться с родными, убедиться, что все живы-здоровы и всё такое. К вечеру добрался, иду по проспекту: машины красивые ездят, женщины ходят нарядные, студенты сидят за столиками, пиво пьют. "У нас такого нет", – думаю и тут же спохватываюсь: "У нас другая жизнь. Со своими преимуществами и удовольствиями. Например, можно прикуривать от молнии или с ежами разговаривать".
        Дошёл до родительского дома, звоню в дверь. Открывает мама. Поседела сильно, похудела, глаза печальные – подкосила её, конечно, моя смерть.
        – Где тебя носило? – спрашивает. – Мы ждём-ждём, а тебя всё нет. Отец, – кричит вглубь квартиры. – Ты посмотри, какие у нас гости.
        А сама дверь перед моим носом захлопывает и – слышу по шагам – уходит. Звоню опять. Теперь открывает отец. Тоже постарел, ссутулился по-стариковски, но видно: старается держаться.
        – Папа, – говорю. – Это я. Здравствуй.
        – Здравствуйте, – отвечает. – Вот только Лёши вашего у нас нет. Не заходил он сегодня. Хотите, можете его подождать у нас.
        – Хочу, – говорю я отцу и захожу. Дом. Всю жизнь тут прожил. И умер здесь. Вот и мои портреты по стенам развешаны. Смешной я был: физиономия дурашливая, лопоухий.
        Отец подсаживается на диван к маме, и они молча смотрят телевизор, как будто бы меня и нет.
        – Мама, – спрашиваю я. – Можно мне к вам?
        – Как дует, – обращается она к отцу и поёживается. – Надо заклеить окна. Кто приходил?
        – Пенсию принесли.
        – За какой месяц?
        – За апрель, кажется.
        – Мама, – я становлюсь между ней и телевизором. – Я люблю тебя.
        Мама отворачивается к стене и поднимает взгляд к моему портрету. Долго смотрит на него и начинает плакать.
        – Ну что ты, – отец гладит её по голове. – Ну не надо, успокойся. Что тут сделаешь... Не надо.
        – Только за апрель, – мама тихонько всхлипывает. – Только за апрель, Господи...
        Я встрепенулся, хотя на этот раз обращаются не ко мне.
        – Переключи телевизор, пожалуйста, – просит мама, и я послушно переключаю каналы, пока не останавливаюсь на какой-то семейной мелодраме. Родители увлечённо смотрят на экран.
        – Ладно, я пойду, – говорю я им.
        – Я закрою за вами, – встаёт отец. – Наверное, Лёша сегодня уже не зайдёт. Простите нас.
        Уходя, я целую его в морщинистую кожу щеки, и он закрывает за мной дверь.
        Я выхожу на улицу и долго курю на лавочке у подъезда, потом спохватываюсь, что забыл дома свой нимб, и возвращаюсь. Родители уже спят. Я в темноте разыскиваю нимб, который мама заботливо уложила в мисочку с водой рядом со вставной челюстью отца, вытираю его полотенцем и тихонько, стараясь не тревожить спящих, ухожу насовсем.
        Раз я был у родителей, то надо зайти и к сестре. Она живёт с мужем и детьми в соседнем подъезде. Звонок у них никогда не работает, и я стучу. Моментально, будто бы меня ждали, распахивается дверь, и мне улыбается сестра, хорошенькая, курносенькая, в коротком оранжевом халатике (хотя я в последнее время путаюсь в цветах – может быть, в жёлтом или красном).
        – Привет, – говорю я ей. – Ты как?
        Сестра смотрит на меня сверху вниз:
        – Бедненький! Ты заблудился? Голодненький?
        Она уходит и возвращается через минуту, ставя передо мной тарелку с молоком.
        – Пей молоко, пей. Тощий какой! Потерял своих, да? – говорит она, пока я лакаю молоко. – Бедненький. Какой ты грязный... И ухо порвано. А хвост где? Я бы взяла тебя, но у дочки аллергия на шерсть.
        – Не ври, – хочу я сказать ей. – Никогда у тебя не было дочери, у тебя два сына. Не обманывай животное. Ты всегда была врушкой, с детства, – просто так, без причины, врала направо и налево. – Но вместо этого я говорю ей:
        – Мур-р-р.
        – Что? – переспрашивает она меня. – Что ты сказал?
        – Мур, – я трусь о её ноги и широко, во всю морду, облизываюсь.
        – Приходи завтра, – говорит мне сестра. – Я тебе ещё молока вынесу.
        Завтра не могу, – отвечаю я. – Завтра мне на работу. Каникулы – заканчиваются.
        – Что? Что ты сказал?
        – Каникулы, говорю, заканчиваются, – кричу я ей, сбегая вниз по лестнице. – Каникулы. Меня работа ждёт. Я теперь бог.
        Выскочив из подъезда, я машинально забегаю в подвал, но потом вспоминаю, что хотел ещё увидеться с другом. К его дому можно пройти коротким путём – через кладбище, а можно в обход, через пустырь и стройку. Раньше я выбирал долгий путь, но сейчас с кладбищами у меня как будто всё нормально.
        На кладбище пустынно и тихо, слышно только, как кто-то из богов негромко воет на своей могиле. Я прохожу мимо своей, останавливаюсь и придирчиво её разглядываю. Мило; скромненько, конечно, но довольно прилично, главное – невычурно и без аляповатостей. Вот только не прибрано: наверное, давно никто не приходил; листья сухие валяются, грязные следы, на плите и памятнике – белые звёзды птичьего помёта. Надо привести себя в порядок. Нахожу на чьей-то могиле веник, тряпку и тщательно, даже слишком – учитывая ситуацию – убираю. И, ещё раз осмотревшись, остаюсь доволен.
        Очень хочется сесть на свою могилу и хоть немного повыть, но я делаю усилие и иду дальше.
        Дверь квартиры друга полуоткрыта, а сам он лежит голый и пьяный на диване: курит и не очень метко стряхивает пепел на длинные уши своего спаниеля.
        – Ну вот и ты, – встречает меня он. – А я уже думал, тебя сегодня не будет.
        – Вот и я, – отвечаю. – Здравствуй. Зачем ты так напился?
        Он затягивается и внимательно смотрит на меня:
        – Выпей со мной, – и протягивает мне стакан.
        Не ощущая вкуса, я выпиваю зелёный самогон (а может быть, жёлтый или белый: в последнее время мне с трудом даются цвета) и занюхиваю спаниелевым ухом. Ухо мягкое и тёплое – мне тоже хочется такое.
        – Поговорим? – предлагает друг.
        – Поговорим, – соглашаюсь.
        Сидим, молчим, курим. Друг внимательно смотрит сквозь меня:
        – Что-то сегодня с тобой не так.
        – Может быть, линяю.
        – Может быть, – мой друг всегда был покладистым. – А может, это я сегодня не такой.
        – Может, – я тоже никогда ему не противоречил.
        – Послушай, – взгляд друга становится настолько пристальным, что мне кажется: он начинает трезветь. – А кто ты на самом деле? – Ну, вот кто ты такой вообще?
        – Вообще-то я сейчас бог, – отвечаю я честно. Я ему никогда не врал.
        Он пьёт, потом курит, потом гладит спаниеля, потом встаёт, берёт меня за руку и подводит к двери. Наклоняется к моему уху – лысому и твёрдому (у спаниеля лучше) – и шепчет:
        – Иди отсюда. Здесь, знаешь, черти водятся. Не надо тебе здесь. Иди-иди, – и подталкивает меня за порог. Потом вдруг сжимает мою руку и прищуривается заговорщицки: – А я тебя вспомнил, узнал. Ты не думай, что я тебя не узнал. Я узнал тебя. Но ты не беспокойся: я никому не скажу. Иди.
        Иду. Собственно, пора возвращаться. Вот только на минуту заскочу к ней, посмотрю на неё, а то там никогда себе не прощу, что побывал на родине, а к ней не зашёл. Хотя и немного страшновато – неизвестно, за кого она меня сейчас примет. Путешествуя без экипировки, ничего нельзя знать наперёд: сплошные неожиданности.
        Живёт она, конечно, далековато, но для меня расстояния не проблема.
        Звоню в дверь. Долго никто не открывает. Неужели никого нет? Звоню, опять жду, а когда поворачиваюсь уходить, из-за двери раздаётся голос, который я никогда, даже в тех ситуациях, о которых мне рассказывать запрещено, не забывал:
        – Кто там?
        – Я, – отвечаю. – Наверное.
        Она открывает дверь. Такая же.
        – Ты?
        – Я, – подтверждаю.
        – Заходи.
        Она обнимает меня:
        – Какой ты заросший. С бородой. Как у Деда Мороза, – молчит. – Как же я по тебе соскучилась. Почему ты так долго не приходил?
        – Я работал, – отвечаю я хвастливо. – Богом.
        – Ух ты. Я всегда знала, что у тебя всё получится, что ты станешь тем, кем хотел, – молчит. – Ты навсегда?
        – На пять минут.
        – Как же я соскучилась! Я так тебя ждала! Я знала, что ты вернёшься за мной.
        – Я не за тобой, я на каникулы.
        – Разве ты не заберёшь меня с собой?
        – Нет, я не могу.
        – Тогда оставайся сам.
        – Мне нельзя. Точнее – мне нужно отпроситься. Но я очень постараюсь.
        – Я люблю тебя, – она целует меня в губы. Больно. – Какой ты холодный. Ты не заболел? Давай я тебе померяю температуру.
        – Не надо. У меня нет температуры.
        Я начинаю нервничать, потому что сомневаюсь и не знаю, кого она видит перед собой. Наконец, спрашиваю:
        – А кто я?
        – Ты – это ты. Другого такого, как ты, не было и не бывает. Ты один, единственный, – она продолжает целовать меня. – Я всё время о тебе думала, ждала каждый день, боялась, что ты не придёшь, что ты забыл обо мне.
        – Ну что ты! Как же я мог забыть о тебе?
        Мне становится стыдно, что я так редко о ней вспоминал.
        – Как ты там устроился?
        – Ничего, – отвечаю я. – Всё нормально.
        – Я верила, что ты вернёшься. Не уходи.
        Мне и в самом деле пора. Скоро рассвет, и мне надо уже быть на месте, а то хватятся, а меня нет, разговоров потом будет.
        – Мне пора, – говорю я и поворачиваюсь к двери. Передо мной стоит и смотрит на меня в упор хмурый небритый мужчина в майке и кальсонах.
        – А он? – спрашиваю я. – Его ты тоже возьмёшь с собой?
        – Дурилка, – смеётся она. – Такой же ревнивый. Это же ты. Ты стоишь напротив зеркала.
        Неужели это действительно я? Боже мой, как я изменился! На всякий случай поднимаю руку – мужчина напротив повторяет мой жест.
        – А нимб? – кричу я. – У него нет нимба!
        – Нимбы в зеркалах не отражаются, – она смеётся ещё громче и добавляет: – Ты обязательно должен вернуться. Я, когда тебя целовала, забрала твою душу.
        Я тоже смеюсь. Никогда ей не расскажу, что души у меня нет: души у нас реквизируют в первую очередь, при поступлении.
        – Конечно, я вернусь, но ты не жди меня: у нас минуты – у вас годы.
        – Я люблю тебя. Я дождусь.
        – До свидания.
        – До встречи.
        Я спускаюсь по лестнице. Вслед мне машут руками две фигуры: она и мужчина в кальсонах. Неужто она обманула меня? Или это моя душа в самом деле осталась при ней?
        Возвращаясь к себе, я размышляю, как бы так аккуратненько переговорить с нашими, чтобы её действительно забрать к себе. Или мне самому вернуться к ней. Но постепенно мои мысли возвращаются к работе. Сколько всего надо ещё сделать! Нет, всё-таки хорошо быть собой. Мне нравится моя работа.
        Но с ребятами я всё же переговорю. При первой возможности.