Летом вообще плохо спится. А тут ещё и полнолуние. И комары. Поэтому-то он всю ночь проворочался и еле-еле заснул в начале пятого. А утром на работу, и будильник поставлен на полвосьмого.
        Как только он провалился в глубокий, почти предутренний сон, сразу начали сниться кошмары. Сначала ему приснилось, что у него есть жена, и он жутко испугался. Потом ему приснилось, что он эту жену страшно любит, и он испугался ещё раз. Дальнейшие кошмары были уже менее жуткими: ему снилось, что он, продолжая любить жену, сильно её ревнует, а потом, ревнуя и любя её, убивает чем-то острым и холодным.
        Дальше кошмар не был страшным и перестал быть собственно кошмаром, а стал обычным сном в картинках – интересным и даже приятным. Убитую жену он продолжал любить, но уже не ревновал, и совершенно не знал, что с ней делать. Как любить живую жену, он во сне знал, а вот как любить мёртвую – не мог придумать. Тогда он решил попытаться любить мёртвую жену, как будто бы она живая, и поцеловал её поочерёдно в левую щёку, верхнюю губу, левое плечо, правую грудь.
        Целовать мёртвую жену ему нравилось, ведь во сне что мёртвая жена, что живая – без разницы. Целуя жену, он вспоминал, как любил, когда она была ещё живая, её целовать всю-всю, и какая она была приятная и притягательная – такая вся вкусная и нежная, что ему хотелось её взять и съесть. По-настоящему. Целиком. И он даже слегка её покусывал, как бы в шутку, а жена, как бы в шутку, пугалась и вскрикивала. Вскрикивала, разумеется, когда она была ещё живая – до того, как он её убил.
        Когда он во сне вспомнил, как хотел съесть жену заживо, то сразу понял, как нужно любить жену мёртвую: её можно съесть. Потому что она такая же вкусная, как и живая, но больно ей уже не будет.
        В тот момент, как он это понял, его укусил большой злющий комар.
        "Точнее, комариха, – подумал он, вставая напиться воды. – Потому что комары кровь не пьют". Он напился и лёг – и, уже засыпая и возвращаясь в свой сон, где-то на грани между сном и бодрствованием ещё успел подумать, морально ли есть человека, не спросив его разрешения, и не получается ли, что он воспользовался бессознательным положением мёртвой жены.
        Но пока он задавал себе этот вопрос, он успел совсем заснуть, и вопрос остался по ту сторону сна и в сон не вошёл. Жена не обманула его ожиданий: она действительно оказалась не только аппетитной, но и очень вкусной. Он откусывал по небольшому кусочку и глотал, почти не пережёвывая; на вкус жена напоминала хорошо промаринованную свинину для шашлыка, только без лука, перца и специй.
        Начав с бёдер, он не успел оглянуться (хотя непонятно – куда можно оглядываться во сне?), как уже доедал её правое ухо. А потом, наверное, ему надоело есть жену, или он уже пережил пик максимального наслаждения от поедания жены, потому что доедая женин нос, поперхнулся и так закашлял, что проснулся.
        Когда он опять пил воду, то успел подумать, что поперхнулся, скорее всего, собственной слюной. То есть на самом деле – слюной, а во сне – носом жены.
        Заснув, он снова попал в тот же сон, но ни жены, ни её трупа, ни её скелета во сне уже не было. Теперь он был один – точнее, не совсем один, потому что сон-то был прежний, и значит, жену он уже съел; а раз он жену уже съел, съеденная жена – внутри него: в желудке, в печёнках, там, и в других местах. А если съеденная жена внутри него, то он, выходит, не один.
        И тут ему стало очень страшно – так страшно не было ещё за весь сон. По-настоящему. Он даже громко закричал тоненьким голосом – как во сне, так и наяву, – и кричал долго, может быть, минут пять, но его никто не услышал, потому что он жил один. А страшно ему стало потому, что теперь он как бы и не он, а вдвоём со съеденной женой, и теперь от неё никуда не деться, не спрятаться и не сбежать: ведь жена-то не снаружи, как была раньше, а внутри. И отныне ему ни газету почитать, ни телевизор посмотреть – придётся во всём мириться с присутствием жены внутри него, и делать так, как захочет она, и во всём её слушаться, и потакать, и ублажать, и ухаживать.
        Он метался по постели, но проснуться не мог, потому что во сне не знал, что спит, и думал, что теперь по-настоящему и навсегда останется с женой внутри. И эта безысходность заставляла его стонать и ворочаться с боку на бок.
        Не найдя выхода из этой ситуации, он разозлился и вскоре довёл себя до ярости. Он ненавидел жену. Теперь ему казалось, что это жена сама всё так подстроила, заставив его ревновать и вынудив его убить её, чтобы он её съел и она навсегда поселилась в нём. Он ругал себя, глупого и доверчивого, за то, что сразу не раскусил коварных планов жены. Как же он легко и наивно попался. И никуда теперь от неё не деться. Он так ненавидел хитрющую жену, что готов был убить её. Ещё раз. Если бы она оказалась снова живой.
        Если бы это всё происходило не во сне, а наяву, то он, конечно же, нашёл способ избавиться от жены: выпил бы марганцовки, чтобы прочистить желудок, или, может, поставил себе клизму. Но во сне не было ни клизмы, ни марганцовки, а жена была – и сидела внутри него, и готовилась управлять им.
        И тогда он подумал, что раз нельзя убить жену одну, придётся убивать её вместе с собой. Но во сне он был один, и уже не было ничего такого острого и холодного, чтобы убить себя. И он понял, что для того, чтобы убить их двоих, придётся опять есть, на этот раз себя самого. Тогда он наверняка избавится и от жены, и от себя самого.
        Себя самого было немного жаль – он привык ухаживать за собой и беречь себя; но другого выхода не было, и он начал себя жевать. Начал он с плеча, потому что так было легче; потом съел ногу. Труднее всего во сне было есть собственную спину – так сложно, как если бы на самом деле. Своё тело напоминало на вкус старое сало: было жёстким, горьким и чем-то плохо пахло. Есть себя было неприятно и противно, подташнивало, но он и не думал останавливаться. Последним он вынул из грудной клетки и уже без всякого сожаления съел собственное сердце.
        Как только он дожевал собственное сердце, зазвонили поставленные на полвосьмого часы. Он быстро поднялся, и от сна не осталось ничего: ни воспоминаний, ни ощущений. Только очень хотелось есть – и он сразу пошёл на кухню готовить завтрак. Жаря себе яичницу, он думал, как плохо быть холостяком: "С добрым утром!" никто не скажет, не поцелует, завтрак не приготовит. И ему снова захотелось кого-нибудь полюбить.