Спускался Лист на землю.                                

        Что я помню? Себя, бегущего-счастливого. Быстро бегущего. Очень счастливого. Наверное, поле, но может быть, и площадь. Никого нет, но никто и не нужен.
        Это день. Праздничный, солнечный, как будто я его нарисовал. У меня много рисунков, но этот самый лучший. Так мне все говорят. Хотя я его ещё никому не показывал. И не покажу. Его нельзя показывать. Таких картинок мало, меньше, чем других, обычных – с домом, трубой, дымом, собакой, мамой, папой, другими знакомыми и незнакомыми фигурками. Маленькими и большими.
        Большая фигурка – это я, маленькая – это солнце. И очень много пустого места, где может быть всё что угодно – например, воздушный змей на нитке или шарик, но тоже небольшого размера. Что-то, что соединяет меня и солнце. Но не будет ничего, кроме солнца и меня. Я и так знаю, что нас связывает. Не совсем знаю, но понимаю, чувствую. И буду бежать дальше. Как бы к солнцу. Как на рисунке.
        Солнце, я, бег, счастье – я очень хорошо понимаю, что всё это для меня значит и почему должно быть много пустого места. Почему воздушный змей, шарик и даже мама с папой – лишние на этом рисунке и в этом воспоминании.
        Но я не знаю, что было со мной потом. Я учился? Закончил институт? Или два? Кто я по профессии? Чт&243; я узнал и как это помогло мне? Не помню.
        Что я ещё могу вспомнить? Себя. Стоящего у окна. И идущий снег. Все, кто может это видеть, спят. И я должен спать, но спрятался за шторой и смотрю. Я уже знаю слово "любоваться" и слово "подглядывать", слово "вина" и слово "стыд", и мне кажется, что сейчас они соединяются помимо моего желания в одно предложение. Но то, чего хотят от меня снежинки, не имеет отношения к этим словам. Стоять за шторой, не ложиться спать и не выходить на улицу – оставаться на своём месте и смотреть на идущий снег. Мне никто никогда не говорил об этом, но я откуда-то узнал, что просто стоять и смотреть, ничего не делая, – не менее, а может, даже более важно, чем что-то делать. Я не выхожу на улицу, ничего не делаю, только смотрю, и этим участвую в этой не грустной и не весёлой картинке, которую я видел тысячу раз и только теперь, в первый раз, увидел в ней себя.
        Увидел, что не бывает снега самого по себе, не бывает самой по себе ночи и не бывает самого по себе меня – фантазёра, придумавшего тысячу историй, где что-то всегда происходит, и тысяча первую – самую важную, нет, самую-самую важную, – где не происходит ничего, где всё остаётся на своих местах, как миллион лет назад, когда не я, а кто-то другой прятался за шторой и смотрел на медленно падающий снег. И поэтому не только я, наблюдающий и, может быть, любующийся, нужен ночи и снегу, как ночь, снег и всё, что сейчас заменяет мне сон, нужно мне, но – самое-самое – я нужен себе, потому что не будь меня, кто увидел бы всё это моими глазами?
        Только не забыть бы, что всё это значит, только бы запомнить эту историю и рассказать её, чтобы когда-нибудь кто-то другой, маленький или большой, когда не будет спать и станет смотреть на ночь и снег так, как это делаю сейчас я, не боялся слов "любоваться", "подглядывать", "вина", "стыд" и вообще не думал об этих словах, а только о себе, наблюдающим за снегом, ночью и собой.
        Но чем же закончились мои наблюдения? Что потом было в моей жизни? Был ли я женат? Один раз или два? Кем была моя жена? Была ли она красивой, или я её просто так любил? Где я её взял? И что она мне говорила? Нет, не помню. Ничего не помню.
        А что я помню? Себя. Плачущего. Наверное, очень сильно плачущего – не понимающего, почему я должен умереть – не завтра, нет, но когда-нибудь обязательно, точно так же, как умирают все люди, как сегодня умерла бабушка, а за ней умрут и все остальные – папа, мама, все-все. Я уже знаю, что такое "я" и чем оно отличается от других людей, которых мне тоже жалко, может быть, недостаточно жалко, но всё-таки настолько, что я готов плакать и по ним тоже.
        Я плачу и боюсь, что меня разыщут мама и папа, откроют дверь, откинут одеяло, найдут и успокоят меня. Я знаю, как легко они меня могут успокоить, и не хочу, чтобы мне мешали оставаться наедине с собой – тем, кто когда-нибудь непременно, как все, умрёт. Это моя личная смерть, не предназначенная ни для кого другого из тех, кого всё равно уже не будет тогда, когда я стану умирать. Я бессилен, но это совсем другое бессилие, пострашней обычного, меня никто не учил, и я не знаю, что мне надо делать, чтобы то, что я считаю своим "я", – то, что сейчас вдруг почувствовало, что когда-то умрёт – стало таким же чужим и далёким, как все остальные люди, которых я тоже люблю, но обычной, нестрашной любовью, не той, что всегда, о чём бы ни начинал думать, заканчивается моей смертью, с которой я ещё ничего не умею делать.
        Мне очень страшно. Я боюсь себя – смертного, ещё вчера ничего не знавшего о смерти. Чтобы перестать бояться, мне нужно обмануть моё страшное "я", – спрятаться, затеряться. И я прячусь, сначала – закрыв двери в свою комнату, потом – укрывшись одеялом, после – забравшись куда-то в себя, потом – опять в себя, только ещё глубже и ещё дальше. И там сижу, замерев и зажмурившись, стараясь ни к чему не прислушиваться.
        Что же ещё после этого происходило в моей жизни? Должно быть, я работал. На одной работе или на двух? Каким я был работником? Меня уважали или я уважал других? Что я делал на работе? Работал? Как? Как я работал? Ничего не помню. Ничего. Ничего не могу вспомнить. Пустота.
        Что же ещё мне вспоминается? Что можно вспомнить? Себя, вернувшегося после лета в свой город, на свою улицу и узнающего в каждом незнакомом доме тот старый, знакомый. На одном старом доме на крыше была знакомая оградка, чтобы играющие дети не падали с него. На крыше нового незнакомого дома тоже есть решётка, но она не главная, она замечается потом, после всего, в последнюю очередь, а в первую – чугунный козырёк над подъездом, держащийся на таких изогнутых подставочках. Козырёк был и на том, старом доме, который я забыл, но был каким-то незамечательным, простым. А на новом доме простой козырёк стал особенным, самой главной частью дома.
        И так со всеми домами и не только домами – бордюрами, трубами, по которым идёт вода, и даже некоторыми людьми. Всех стало по два. Одно вспоминается и узнаётся, другое – то, что я вижу сейчас, незнакомое. Я смотрю на одно и то же и вижу то одно, то другое, просто надо смотреть на каждое из них чуть-чуть иначе. И старое, и новое никак не мешают друг другу, но и не помогают, они просто так вместе. И мне это нужно просто так – не для чего такого специального, а просто чтобы было интересно. Например, интересно оттого, что всего-всего вокруг не по одному, а по два, а значит, может быть и по три, и по четыре, и по сколько угодно, а значит, всё всегда будет не только старым, но и каждый раз новым, интересным, особенным. И это зависит не от домов и не от людей, а от меня: посмотришь так – старое; посмотришь вот так – новое, – значит, я всегда смогу сделать что-то старое и привычное новым и особенным. И мне не нужны никакие помощники и никакие специальные приспособления, не нужно даже по очереди зажмуривать глаза, чтобы всё получалось, как я хочу.
        А дальше? Как сложилась моя жизнь? Наверное, у меня были дети, раз были жена и работа. Один или два? Каким я был отцом? Хорошим или злым? Я водил их гулять, или они всё время сидели дома? Читал ли я им книжки или заставлял читать их самих? А может быть, я их бил? Нет, пусто: ничего не помню. Только детство; всё, что было после детства – ни одного воспоминания.
        Что же ещё удаётся вспомнить? Себя, совсем-совсем обиженного и совсем-совсем растерянного. Хотя меня никто не обижал, наоборот – это я обидел одного, которого и так все обижают, мальчика. Этот мальчик у нас – как дурачок, он за ковбоя с отломанным лассо может съесть собачий катях, мама этого мальчика работает уборщицей в нашем детском садике, этого мальчика никогда не берут ни в какие игры, его обзывают сыкуном даже дети из младшей группы, он всё время ходит в одном и том же длиннющем, сером в клеточку пальто с разорванными карманами, и я не понимаю, почему мне стало обидно за него. Я знаю, как становится обидно, если кто-то говорит плохо о моих маме и папе или когда обижают моего лучшего друга, но этот дурачок мне не друг, он – никто. Я знаю, как неприятно обижать слабых или просто хороших, но он не слабый и не хороший, он сам обижает слабых, валит на землю самых маленьких и плюёт им в лицо – в глаза, в рот.
        Почему же так получилось, что я ни с того ни с сего вдруг почувствовал то, что должен – должен, но не чувствует, он же дурак, он улыбается – чувствовать этот никому не нужный человек в дурацкой зелёной шапке, если даже его мама никогда не обижается, когда видит, как его бьют другие? Почему я раньше был как другие – сбивал с него дурацкую зелёную шапку и футболил её в самую грязь, ставил подножку или бил в солнечное сплетение, чтобы он упал на колени и ползал, пытаясь вдохнуть воздух, – и почему не могу быть как другие сейчас?
        И всё-таки что же стало со мной дальше? Что потом было со мной? Я разбогател? Я заработал миллион денег? Или два? Что я купил на них? Всё, что захотел? Или не хватило? А может быть, что-то ещё осталось, и я купил даже больше, чем захотел? Ничего не помню. Где же моя взрослая жизнь? Почему от неё не осталось ничего? Куда она вся девалась?
        Что же это: я прожил жизнь и не знаю – как? Всё осталось в детстве? Или я не жил вовсе? Наверное, не жил, раз вся моя жизнь – это детство. Наверное, детство стало всей моей жизнью и дало мне всё, а два образования, две жены и две работы не дали ничего.
        Сколько же мне лет: семьдесят или семь, – и где пустота: сзади или впереди? Почему память не может перешагнуть через границу детства? Где я?