– Папа, а культурист – потому что культурный?
        Я открываю глаза и вижу слепящее солнце, речку, за которой вплотную съёжились заросли леса, а по эту сторону – луг с проплешиной отмели, на которой расположились мы с сыном.
        – Культурный, – отвечаю я так, чтобы дать Андрейке возможность задать ещё один вопрос, а за ним ещё и ещё.
        – А почему культурный?
        Я молчу. Я люблю подобные беседы с сыном и ценю их. Андрейке семь, и алгоритм нашего общения выработался уже давно: открывать для себя мир он должен сам; моё право – направлять его мысль, помогать, указывать путь, но не подавать готовые истины. Я для сына – непререкаемый авторитет, но не должен требовать, вещать, наказывать и сыпать откровениями. Для этого есть учителя и книги.
        – Папа, а он культурный – потому что красивее всех?
        Зачем вмешиваться, если его мысли и сами нашли правильный путь?
        – Культура... – говорю я тихо и замолкаю.
        – Папа, я не расслышал. Что ты сказал? Папа! – Андрейка подбегает ко мне. В левой руке его – лопатка, правая – в носу. – Папа, я не расслышал. Ты сказал: "Культура – это..." Что – культура? Культура – это красота, да?
        – Да, – отвечаю я. – Культура – это красота. Но это сказал не я, а ты. Умница.
        Значит, темой дня сегодня будет культура. Теперь главное – не бросить её на полдороги, не дать разговору свернуть в сторону и увлечься чем-нибудь другим, не менее интересным.
        – Папа, а откуда берутся мысли?
        Ну вот, пожалуйста. Нет, мой милый: культура так культура.
        – Из головы?
        Андрейка стоит надо мной, требуя ответа; безымянный палец его правой руки по-прежнему глубоко в носу. Кстати, почему безымянный? Я всегда был уверен, что в носу ковыряют только указательным. Может быть, безымянным удобнее? Надо будет, когда Андрейка вернётся к своему песку, провести эксперимент.
        – Из головы берутся не только мысли, – говорю. – Я вижу, одну из них ты поймал за хвост.
        Андрейка недоумённо смотрит на меня, потом понимает, в чём дело, смущается и, быстро вытащив палец из носа, прячет руки за спину.
        – Что случилось? – спрашиваю.
        Он стушёванно улыбается.
        – Что случилось? – настаиваю я.
        – Мама говорит, что культурные мальчики не ковыряют в носу.
        Как же я люблю его! Особенно в такие моменты.
        – А что ещё не делают культурные мальчики? Кушать хочешь?
        – Не-а. Культурные мальчики не кладут руки на стол. Не пачкают одежду. Не обижают девочек. Не показывают тёте в окно язык.
        – А некультурные?
        – А некультурные толкают девочек. Ну там, чавкают, когда едят. Ещё по стройкам лазят и грязные приходят.
        – А ты каким хочешь быть, Андрейка?
        – Я хочу книжки всю жизнь читать. Есть такая работа, папа? А-а-а, ты про культурных мальчиков... Некультурным быть, наверное, интересней, но надо быть культурным.
        – Кому надо, Андрейка?
        Сын садится на песок возле меня и задумчиво тянет палец к носу, но спохватывается и отдёргивает руку.
        – Ну, людям. Чтобы не говорили, что я плохой. Чтобы им со мной было хорошо.
        – А с некультурными мальчиками людям плохо?
        Андрейка долго молчит. Эта мысль, должно быть, ему не приходила в голову.
        Да, получается, некультурные делают всем плохо: обижают, дерутся, толкают, не слушаются. Да, папа?
        Ни слова. Сам. Чуть-чуть осталось: совсем маленький шаг. Точнее, полтора. Андрейка сосредоточенно думает, копая пальцем в песке.
        – Папа, я хочу быть культурным, чтобы людям со мной было хорошо.
        Умничка! Полшага сделано. Ещё остался шаг.
        – ...с тобой хорошо, – отзываюсь я эхом.
        Андрейка молчит и разглядывает стрекозу, севшую ему на колено. Он любит ловить стрекоз, но сейчас стрекоза – это помеха.
        Я резко встаю, и стрекоза испуганно улетает.
        – Мне с тобой хорошо, сынок, – говорю я.
        – И мне с тобой, папа, – подхватывает Андрейка.
        Я улыбаюсь ему:
        – Ты культурный мальчик.
        Ну-ка, ещё шажок. Так когда-то я учил его ходить.
        Папа, когда культурный, то и тебе хорошо. Надо быть культурным, потому что это всем хорошо: и людям, и тебе.
        Это как, Андрейка? – я делаю недоумённый вид. – Так что, ты говоришь, такое культура?
        – Культура – это когда всем хорошо.
        Ну ладно, пусть будет так. Остаётся последняя часть, и тему культуры можно на сегодня закрывать.
        – А некультурные?
        – А некультурные, когда всем плохо.
        Я взъерошил руками волосы, выпучил глаза и встал на четвереньки:
        – Я некультурный мальчик, сейчас я стану тебя кусать и щипать, а потом пойду на помойку и буду обедать. У-у-у.
        Я наклонил голову и пошёл на сына, боднул его в живот и завалил на песок.
        Андрейка счастливо засмеялся и вцепился мне в голову.
        – А я культурный мальчик, я с некультурными не играю. Папа, ты как бычок или собачка. Гавкни!
        – Гав! – говорю я. – Так я некультурный мальчик или собачка?
        – Ты некультурный мальчик, который бегает по стройкам и помойкам и который стал собачкой.
        – А кем становятся культурные мальчики? – я сам ухожу в сторону от темы, но игра и меня распаляет.
        – Ангелами, – с ходу выпаливает Андрейка.
        Интересно, почему? Хочется его расспросить, но мы и так уже далеко не туда зашли. Я встаю и отряхиваюсь:
        – Я тоже не хочу быть некультурным мальчиком и не хочу становиться ни собачкой, ни бычком... – я не заканчиваю предложение и, как могу, тяну паузу.
        – Ни жучком, ни червячком, ни лисицей, ни синицей, ни слонёнком, ни ягнёнком, – радостно кричит Андрейка. – Ни собачкой, ни бычком, – начинает он снова.
        Время собирать камни.
        – Ни каким другим зверьком, – заканчиваю я. – Андрейка, почему ты не хочешь быть зверьком?
        – Потому что я человек. И потому что я культурный. Папа, а давай в компьютер поиграем.
        – Поиграем, сынок. Только давай прошлую игру закончим перед тем, как начать новую. Давай ты будешь папой, а я маленьким мальчиком. Хорошо? – Я становлюсь перед сыном на колени и заглядываю снизу в глаза: – А культурист – потому что культурный?
        Андрейка приноравливается к роли взрослого и степенно, размеренно отвечает:
        – Культура – это когда не зверь, а человек, когда человек делает другим хорошо, и ему хорошо от этого, и ещё... ещё... ещё... когда это красиво.
        Я снизу вверх смотрю в глаза сыну. Он думает, что бог – это я, а я думаю, что бог – это он, и на мне – огромная ответственность: воспитать настоящего человека из маленького бога.
        Мой маленький, улыбающийся бог фыркает и говорит:
        – Папа, давай в компьютер поиграем.
        – Это как? Как в звёздные войны?
        – Нет, в звёздные войны неинтересно. Давай так: по очереди делать ходы, как в игре. Например, я говорю что-то, а ты должен придумать, как выбраться из западни, и придумать мне западню. А потом я должен думать, как из твоей западни выбраться и тебе западню придумать. Ну как в компьютере. Только никаких звёздных войн, чтобы всё по-настоящему, как в жизни.
        – Как в жизни? – моё недоумение непритворно.
        – Ну да. Придумаем что-то, как из жизни. Чтобы никаких волшебных мечей и лазерных пушек, чтобы инопланетяне не появлялись вдруг, и не было никаких колдунов, которые тебя спасают. Чтобы всё было, как в жизни. Ну вот как в школе, например, – но чтобы это была игра.
        – Хорошо. Но совместим две игры сразу. Давай будем играть и плыть на тот берег.
        – Пап, но я же не смогу. Мы же с тобой только до половины речки плавали.
        – Полречки туда и полречки обратно – это целая речка туда, правильно? Значит, сможешь.
        Андрейка задумывается: верить мне на слово или подсчитать. Я не хочу, чтобы он мне верил на слово. И хотя дроби мы ещё не учили, тут дело не столько в дробях, сколько в обычной логике.
        – Половина плюс половина сколько будет? – подталкиваю я его.
        – Ну да. Ладно. Только дай мне фору.
        – На речке? Когда будем плыть? – не понимаю я.
        – Да нет же. В игре. Пусть у меня один ход будет запасной. А когда мне будет трудно, я его возьму, а, пап?
        – Хорошо.
        Мы заходим в тёплую (даже слишком тёплую, чтобы быть приятной после жаркого солнца) воду и плывём.
        – Андрейка, ты говорил, играть будем в школу. Начинай.
        – Папа, ты директор школы.
        – Тогда ты – все ученики.
        – Как это – все ученики?
        – Ну, раз я директор, то ты будешь всеми учениками сразу. Ты будешь один, но тебя будет много. И ходить всеми сразу, как одним человеком.
        – Меня много, – Андрейка смеётся, и ему попадает в рот вода. Он отфыркивается, выравнивает дыхание и делает свой ход: – Тогда сегодня день самоуправления, и директор должен делать то, что говорят ему ученики.
        – А директор заболел и остался дома.
        – Папа, ты прячешься, а надо нападать. Вот смотри. Ученики пришли домой к директору и сказали, что в школе пожар и ему надо прийти.
        – Хорошо, директор пришёл: совсем больной: температура сорок, голова не соображает, руки трясутся, а он думает об учениках: "Плохие, некультурные дети. Обманули тяжело больного человека, заставили прийти в школу".
        Андрейка, перебирающий руками по-собачьи, пытается плыть кролем. Это у него получается с трудом, но он отважно сопит и плывёт дальше. Я подлаживаюсь под его ритм, чтобы плыть рядом.
        – А ученики привели директора на школьный двор, завязали ему глаза, раскрутили его и разбежались в разные стороны. Они хотят играть с ним в панаса. Играй с ними в панаса, директор.
        – А директор сел на землю и заплакал: ему плохо, у него кружится голова, ему хочется домой.
        – А ученики сказали ему, что он должен слушаться, иначе они поставят ему двойку в журнал. Папа, ты всё время отступаешь. Так неинтересно. Ну придумай что-нибудь. Ну хочешь, какое-нибудь условие себе возьми.
        Какое, Андрейка?
        – Ну, поставь дерево посередине школьного двора или пусть прибежит собака директора и помогает ему.
        – А так можно?
        – Ну конечно, это же игра.
        – Андрейка, видишь – мы уже на середине реки. Не устал?
        – Не-а. Чуть-чуть. Ходи.
        Храбрится. Но я вижу, что плывёт он всё медленнее. Надо сказать ему, чтобы экономил силы.
        – Хорошо. Двор маленький, а стены высокие и выход только один: через ворота. Директор ощупью находит ворота и закрывает их на замок, а ключ прячет к себе в карман. Теперь для того, чтобы уйти со двора, ученики должны не только сами спрятаться от директора, но и постараться залезть к нему в карман, да так, чтобы не попасться ему в руки.
        – Папа, а что будет, если он поймает ученика?
        – Директор выиграет, а ты проиграешь. Конец игры.
        – Тогда ученики решают сбить его с ног, чтобы он упал, ключ выпал из кармана, они открыли ворота и разбежались, и я выиграл.
        – А директор перекладывает ключ во внутренний карман куртки, а он у него на "молнии", и застёгивает его.
        – А ученики все вместе бросаются на него и валят. Директор падает и ломает руку. А ученики завязывают ему верёвкой ноги.
        – Ну ты даёшь, сынок. Откуда такая жестокость?
        – Пап, ну это же компьютер, а там всегда так. И тебе так надо. А то ты плохо играешь!
        – Ладно. А директор достаёт из кармана нож и разрезает верёвки.
        – Нет, мы же договорились. Никакого волшебства. Всё, как в жизни. Откуда у него нож взялся?
        – Как откуда? Директор всегда с собой носит перочинный ножик. Он ему необходим: карандаш заострить или бумагу разрезать.
        Андрейка, отфыркиваясь, косится с сомнением в мою сторону:
        – Перочинный? Ну ладно. Тогда он вооружён. И ученики решают убить его. Они разгоняются и бьют его по голове и ногами в живот.
        – А директор размахивает ножом и отрезает им руки и ноги. Он стал сильным, ему необходимо защищать свою жизнь.
        – Папа, ну это же нехорошо.
        – А ногами в живот хорошо? Руку ломать хорошо?
        – Но это же дети.
        – А это старый больной человек.
        – Папа, давай плыть обратно. Я уже устал.
        – Осталось немного. Меньше четверти. Потерпи. Плыви медленно и регулируй дыхание.
        – А ученики разбежались по углам и плачут.
        – А директор идёт на плач, ловит их за волосы и убивает ножом в сердце. Раньше директор работал мясником на скотобойне. Он знает, как убивать в самое сердце. Он убивает детей одного за другим, пока не остаётся один маленький мальчик...
        – И мальчик молчит, не плачет. Он забился в угол и сидит тихонько-тихонько. Папа, я устал. Скоро тот берег?
        – Несколько метров осталось. А директор ходит и считает мёртвых детей, а когда он всех сосчитал, то понимает, что остался один ещё.
        – А мальчик сидит тихо-тихо. Папа, я больше не могу плыть.
        – Конечно, можешь. Осталось чуть-чуть. А директор знает, что маленькому мальчику нравится маленькая девочка в коротком платье и с двумя косичками. И тогда он находит труп этой девочки...
        – А маленький мальчик сидит тихо-тихо...
        – Что же ты не атакуешь?
        – Я устал, и мне... страшно. Папа, я не хочу больше играть. Пусть будет ничья. Я боюсь.
        – Вот доплывём до берега, и игра закончится. Чтобы мальчик выдал себя криком, директор берёт труп девочки и разрезает его на части, подбрасывая их вверх. И тогда мальчик не выдерживает от страха и кричит...
        – Папа, не надо! Пожалуйста! Я сейчас утону. Папа, у меня есть фора. Я хочу, чтобы он потерял нож... и ключ. Я хочу убежать.
        – Нож и ключ сразу – это уже две форы. Одно из двух: или нож, или ключ.
        – Нож. Нет, ключ. Нет, нож, – Андрейка начинает хныкать и беспорядочно лупить руками по воде. – Папа, это плохая игра, некультурная. Я боюсь тебя, папа. Папа, так некультурно.
        – Но ты же сам сказал: как в жизни. Всё как в жизни – какие ученики, такой и директор. Ты сам захотел.
        Андрейка громко всхлипывает и несколько раз захлёбывается.
        – Я не хочу, как в жизни, я хочу, как в культуре. Отпусти меня... его, папа. Пусть директор потеряет и нож, и ключ.
        Я не хочу быть для сына богом, он должен стать богом сам; пусть выбирает: нож или ключ. Вот уже и тот берег.
        – Вот уже и берег, – говорю я. Перед нами высокая песчаная стена, залезть и выбраться по ней невозможно. Я плавал на этот берег много раз и знаю это. Здесь достаточно глубоко. – Поплыли обратно, Андрейка.
        – Папа, но я же не смогу обратно. У меня нет сил. Я же утону.
        Глаза Андрейки широко открыты от ужаса. Он не может поверить, что всё ещё не закончилось и надо плыть обратно.
        – Сможешь. Я верю в тебя. Я ни на секунду не сомневаюсь, что сможешь. Вот видишь, я даже уплываю далеко вперёд и не буду оглядываться на тебя, потому что твёрдо знаю, что ты плывёшь сзади, ты сможешь. Поднимай нож или ключ.
        Я верю, что он сделает правильный выбор, ведь, в конечном итоге, в нашей с ним ситуации от этого выбора зависит его жизнь. Или моя.
        – Папа, что поднимать – нож или ключ? Подскажи, – доносится сзади голос Андрейки. Ну вот и славно. Он снова в игре. Значит, сможет доиграть до конца.
        – Это твоя игра, сынок. Тебе и решать.
        Неужели ошибётся? Нет, не должен, это же мой сын, я его растил и воспитывал... нет, не должен. В сердце быстро и остро кольнуло, рукам и ногам стало холодно. Всё-таки это очень ответственный выбор, я так переживаю за сына. Я погрузился с головой в воду, потом с трудом вынырнул и услышал андрейкин голос:
        – Папа, я поднимаю нож и бью директора в самое сердце. Я не убежал, папа. Я некультурный, папа, я зверь, но я выиграл, папа. Ты проиграл.
        – Ты умница, сынок, – тяжело кричу я ему через плечо. – Конечно, ты выиграл. Я сейчас нырну, а ты плыви на берег. Я знаю, ты сможешь. Теперь я это точно знаю.
        Конечно, я проиграл. Я проиграл ещё двадцать лет назад, когда в андрейкином возрасте стоял перед пьяным шатающимся отцом, за спиной которого лежала моя избитая и изрезанная в кровь мать. Между мной и отцом тогда лежали нож и ключ: нож, которым отец резал мать, и ключ, на который он запер дверь квартиры. И я тоже решал, что выбрать: отомстить за мать или спасти себя и сбежать.
        Давно уже нет ни матери, ни отца, и я столько раз думал о ноже и ключе, столько раз переигрывал ту ситуацию, что совершенно забыл, что же поднял я тогда: нож или ключ. Но это уже не важно; важно, что мой собственный сын поднял нож. Теперь он всегда будет поднимать нож и никогда – ключ. Я за него спокоен.
        Надо попытаться вынырнуть. Сверху ножом резал реку солнечный луч, снизу матовым ключом шевельнулась спина какой-то рыбы. Весь мир разломлен на нож и ключ, а я так и не могу вспомнить, что же я тогда выбрал.