ЛАЗАРЕВА СУББОТА

Ангел-хранитель больниц и гимназий,
вот твои ветреные хризантемы:
залиты солнцем губернских оказий,
рельсы по воздуху тянутся, где мы

кто это "мы"? неуместные сидни,
прах на спирту, отморозки и лохи:
спим на ступенях, и лествицы сини,
рельсы струятся, и радуют крохи
Трапезы светлой, весны Твоей звенья,
Город в посмертных промоинах зренья

УМОЗРЕНИЕ В КРАСКАХ

Отключиться, все окна свернуть,
проступить, как, не зная износа,
беззаконный тот шёлковый путь:
парадиз, что открылся без спроса
в льдистых красках над снегом по грудь

ВОРОНИЙ ПРАЗДНИК

На мерзлоте в тот день, когда Архангел
благую весть принёс Отроковице,
с зимовья возвращаются вороны,
и назван этот день Вороний праздник.

Там птиц иных не водится – вороны,
не ласточки весну приносят в сени
барачного ковчега, извещают,
что кое-где уж вышла из-под снега
земля нагая, как до погребенья,
и жёлтая, как глянец фотографий
с приветами из черноморских здравниц.

Рассыпаны по полу эти снимки,
но дворник их уже не замечает:
сам как ворона в ватнике глядит он
в твои владенья, солнце самоедов, –
безумия врата, врата ночные
из ясписа, сапфира, халкидона...

ИЗГОЙ

как будто я с кем-то плетусь по забою
дурной этой кровью колосья марая
и спит, позабыта, повозка сырая
и пашня светил – над дорогой любою

как будто я с кем-то плетусь по забою
и всё обретаю, покончив с собою,
а те башмаки я тебе уступаю

ПОЭЗИЯ

Лишь речи глуповатой самарянки
в ответ на ту полуденную речь,
лишь водонос белеет нестерпимо

Бежит вода, чиста после огранки,
а башни Града – их не уберечь,
не отстоять им Иерусалима

ДЕНИСУ НОВИКОВУ,
УМЕРШЕМУ НА СВЯТОЙ ЗЕМЛЕ

Здесь вместо нот, как древле, Дионисий,
одни крюки да петли наш удел,
но всё ж ни глубина, ни эти выси,
где "самопал"* звучит как "самострел"

Не самопал – стоит себе при дверех
кириллица, как встарь: мороз и сон,
и в нём –  крюки да петли, но не верю:
всё той же веткой снег здесь осенён

АНАПЕСТЫ ПЕРВОГО ЧАСА

Утро голых ветвей или лебедь-кликун
пропуская сквозь прутья морозный озон
протрубив разорвался на лезвия струн
в бесконвойный рассыпался звон

Не народ-богоносец а лебедь-кликун
ибо мера вещей – невесомая взвесь
мусикийских запретных орудий и весь
до кости́ срезан воздух к утру ибо здесь
на дворе сыропустной седмицы канун
и лохмотья блестят на осях лучевых

Ибо лишь замерзающий лебедь-кликун
протрубит эту песнь в облаках кучевых

ТЬМА

и как мытарь тряпьё твоё ветер хамсин
ворошит затмевая снега и конвой
и горит распускаясь в ночи керосин
шелестит накрывая тебя с головой

УЧЕНИЦА

Ты во взломанный склеп привела с собой сад –
беззаконный, сырой, охраняемый лишь
светляками да брачным весельем цикад,
и Дорога Живых – эта млечная тишь.

Оловянного вербы полны молока,
лепестками усыпанные пелены
чуть видны в глубине здесь, и ни лепестка
не упало с них, видишь? Из той тишины
Пётр к себе возвратился, ушёл Иоанн,
ну а ты всё стоишь, всё плывёт наугад
аромат бесполезный сквозь месяц нисан.

Что ж ты плачешь среди глинобитных оград,
как на известь на эти глядишь пелены?
Аромат бесполезный плывёт наугад,
никому не жена, но ознобыш весны,
ты во взломанный склеп привела с собой сад.

СВИДЕТЕЛЬ

Меняют торжищ выморочный срам
на морок боен истово и стадно,
и зябнет он по-дантовски наглядно,
воронежский миндаль твой, Мандельштам

Упасший лиру в мужеских руках,
ты в сердце века, царствуя над речью,
свидетель, вестник, странствуешь впотьмах,
и посох твой ледащую, овечью
вызванивает явь нечеловечью,
и вот полнеба в валенках, в ногах,
не давит перекладина на плечи

Горит в ночи безгрешного труда
райкома воробьёвского звезда
над гноищем, где влаги не исторгнешь,
горит ребро, и красная вода
сбирается в пробитые пригоршни

ПОСЛЕ ТРЕТЬЕЙ ЗВЕЗДЫ

Вот издан Паунд. Дождь ночной в Нахабино –
В полях весенних Орка – всё о доблести
На вечери при гаснущих светильниках
Заводит речь; прядут из дыма лилии
Отечество себе, и не источено
Червями днище. Что нам черви книжные?
Вот кость блестит клинком, росой изъеденным,
Твердит: – Не только ноги, но и голову

ΑΝΤΙΦΩΝΟΣ

    –  И не забудь, что филолог
по определению друг – ο φιλος, –
о друзьях же Своих
так говорит божественный Логос,
так Он сказал в одном из апокрифов,
в Одах Соломона: И Я услышал голос их,
и положил в сердце Моём веру их,
и запечатлел на главах их имя Моё,
ибо они –  свободны, и они – Мои
    –  И не забудь: безначально оно, безначально
и потому бесконечно, таинство как бы игры:
во свете Его невечернем – вечери наши,
и здесь – в свете белой часовни луны:
свете, светящем во тьме над кремнистым путём,
вдоль которого высоковольтная линия
тянется через иссохший Кедрон

ПОЛЕВЫЕ ЛИЛИИ

Крины сельные, трава полевая,
нынче есть – завтра
брошена в печь, в геенну,
но Ты говоришь: Посмотри,
посмотри, как волнуется нива, поручик.
Видишь ли ты этот ландыш?
Вот, он кивает тебе. Посмотри
на крокусы и анемоны, на маки –
маки в полуденной каменоломне
у Эфраимских ворот,
вдоль дороги в Эмаус, в Дамаск

СМЕРТЬ АВТОРА

    –  А смерти автора, кстати,
радовались и раньше: один иерей
врал о похоронах Лермонтова:
Вы думаете, все тогда плакали?
Никто не плакал. Все радовались.
    –  Что нам до поля чудес, жено?
но спит земля в сияньи голубом,
те залитые известью ямы шаламовские,
ученики в Гефсимании (в паузе слышно,
как в детской дребезжат стёкла вослед трамваю)
есть, пойми, узкий путь, –
узкий путь, а с виду безделица:
звон каких-нибудь там
серебряных шпор, когда ни одна звезда,
когда звёзды спали с неба как смоквы,
и небо свилось как свиток, как тот суда́рь,
и лишь тахрихим, та холстина в опалинах
(в паузе – отрывок блатного шансона,
проехавший мимо), и подумать только:
какой-то там фотолюбитель,
какой-то Секондо Пиа

СИНДОЛОГИЯ*

112 борозд от "бича, наводящего ужас",
30 точечных ран от терний, округлая рана
между 5-м ребром и 6-м; сукровица, вода
и пыльца, занесённая ветром ночным
из пустыни Негев или с берега Мёртвого моря:
Reaumuria hirtella, Zygophyllum dumosum

КОНЕЦ РЕЛИГИИ

зрения створки промытые,
и не нарядный, из хвои, вертеп,
а сама та пещера, ясли, пелёнки

не софринский фимиам, а осколки твои,
повивальная тьма, аромат
алебастровой склянки твоей, Мария...

ЛУНА МЕЛА ГИБСОНА

Фильм о Пасхе Распятья – "Passions of the Christ" –
снимался зимой: луна над садом Гат-Шеманим
белела над окрестностями Матеры;
не в зелень иерусалимской весны
одета была Гефсимания, но вопрошала,
как Иова Иегова: Входил ли ты в хранилища снега
и видел ли сокровищницы града?
Кто проводит протоки для излияния воды
и путь для громоносной молнии, чтобы
шёл дождь на землю безлюдную, на пустыню,
где нет человека? И луна над югом Италии
белела как жертвенный камень в Вефиле

Благословен ты, Господи, Боже наш, Царь вселенной,
мыслил в сердце своём Каиафа (Маттиа Сбраджа),
благословен за плод лозы виноградной
и за хлеб, изведённый тобой из земли,
за горькие травы и эту луну,
под которой что было, то и теперь есть,
и что будет, то уже было,
и Ты воззовёшь прошедшее,
истребив сбивающего с пути, совращающего –
да погибнет память его! – людей Твоих Израиля.
– Тридцать, Иуда. На этом сошлись мы
(судный нагрудник – к нему прикасается длань
архипастыря – судный нагрудник
с рядами камней, с именами Рувима и Симеона,
Иуды и Левия, Вениамина,
Иосифа и Ефрема, Манассии и Завулона,
Гада, Дана и Неффалима) и ты
(жест в сторону экс-казначея – Луки Льонелло)

Не Сам ли Ты, Господи, разве не Сам, –
вопрошает он пламя пасхальных жаровен, –
заповедал нам чрез Моисея
не жалеть и не прикрывать
отвращающего от Тебя народ Твой?
А деньги – при чём тут деньги?
Что вы смотрите так,
будто все вы здесь первосвященники?
Пальма осанны на каждом из шекелей,
надписанье и храм, который бесчестят

И луна над зимней Италией
белела как чаша Грааля над Гротом агонии;
ветка маслины в саду на переднем плане
висела колючей проволокой, звёзды –
стражи святыни, небесное воинство, –
звёзды спадали с небес, расхаживали по саду:
жёлтые космы пламени, ру́бящие синеву –
синеву Караваджо в скандальной ленте
австралийца из Голливуда

ИКОНОГРАФИЯ 15/28 АВГУСТА

север и смерть или просто
солнцестояние вод
в венецианском стекле
полярного круга: Ангелы, Силы –
как по воде расходящийся круг

и золотой сухостой удлинённых фигур
учеников у одра:
так свечи, теснясь на каноне,
гнутся от жара, и видишь сквозь воду
север и смерть,
облака́ или белый хитон

ВОСХОДЯЩАЯ ОТ ПУСТЫНИ

Не Саломея, нет, соломинка скорей, –
просто соломинка с улицы Клязьминской,
не Люська в общаге с зимним
северным солнцем, словно расколотым на
крылья стрекоз, не нагая плясунья –
былинка Иезекииля: сын человеческий, оживут ли
кости сии? я сказал: Господи Боже...

– Я ему говорю – молодой такой, русый-русый! –
я ему говорю: ты бульон-то попей, пока он горячий,
а пирожки потом съешь, и не ходи к баптистам,
зачем тебе? Здесь, прямо по Урицкого и налево,
и ещё метров сто и снова налево, у Макдональдса,
бывшее трамвайное депо, да ты знаешь, наверное,
церковь там восстанавливается, как же её?
Дмитрия Солунского, кажется, да, Дмитрия Солунского, –
это там мне сказали, что радоваться нужно,
а не об исцелении просить, помнишь, рассказывала? –
так вот, я ему говорю: ты сходи, сходи туда,
там бомжам наверняка работу дают:
снег убирать, лёд колоть, да мало ли что?
сходи, говорю, а он мне: ты ангел, да?

Ангел, а кто же? Не Саломея на пиршестве
29 августа / 11 сентября, не Суламифь,
восходящая от пустыни как бы столбы дыма,
окуриваемая миррою и фимиамом, восходящая
как бы столбы дыма котельных, как бы
сполохи, тропы оленьи, оленьи глаза мерзлоты,
не европеянка нежная – просто Россия,
просто соломинка в неугасимом огне Его

И сказал мне: изреки пророчество
на кости сии и скажи им: "кости сухие!
Слушайте слово Господне!"
Так говорит Господь Бог костям сим:
вот, Я введу дух в вас, и оживёте.
И обложу вас жилами, и выращу на вас плоть,
и покрою вас кожею, и введу в вас дух,
и оживёте, и узнаете, что Я Господь

– А что, тридцать лет осталось, ну, пятьдесят
по самым оптимистичным прогнозам, –
вставляет отец Андрей, разрезая
фаршированный рисом с морковью
постный перец, – профессор Осипов
семинаристам на лекции об Антихристе
так и говорит: вы, мол, сами его увидите
и с хоругвями встречать выйдете
– Отец Анатолий, вам чай или кофе?
Компот? А вам, отец Константин?

Тридцать лет, пятьдесят ли, пока –
властью мне данной, – расскажу тебе, как
разгоралось неделю назад, блёкло и снова
появлялось то здесь, то там,
молоком убегало, ходило за мной по пятам,
колыхалось лучами зеленоватыми,
как соломенный смутный навес на ветру,
сияние в Салехарде

ПАРАСТАС

Парк ли это стоящий по плечи в крови,
Свет ли сделался почвой – той красной землёй
Из которой и взят он, скудельный сосуд:
Распадается чаша – сохранно вино.

ФРЕСКА

Он сладок был не более чем едок
и если что оставит напоследок
то только холод, холод колокольный,
полунощное сборище с дрекольем,
с Иудой, что пришёл для поцелуя...

Да, только холод, холод колокольный,
блаженный путь, крамольный и окольный,
полиелеев первых аллилуйя
в сияньях ломких, в заревах пропащих,
в сырых костях, в больничном этом сквере.

Что оставлять нам, всем сюда входящим?
Но голо так в больничном этом сквере,
такая мерзлота в нём, что обрящем
и звёзды над холмом и двери, двери

СИЯНИЕ

И называлась та земля Ямал,
но говорить я власти не имел
и имени её не называл.

Оленьих улиц плыл дощатый мел,
и звёздами до дна промёрзших вод
дышала ночь, тепла нам не суля.

Лучи водили белый хоровод
и не имела голоса земля.

СЫН НЕБА
(из хантыйской мифологии)

Леонтию Тарагупте

Охнув, лёд по воде расходился
и в объятьях воды становился водой,
Сын Владыки Земли гнал оленьи стада,
и, сцепляя, ломали олени рога,
покрывали олени своих олених,
пробегали они комариную пору,
проходили они через тучи слепней
и вступали в осеннее небо.

Верхнего Мира Отец
пух соболиный стелил
и на нём соболиный указывал след,
Сын Владыки Земли
об оленях своих вспоминал,
по оленьему следу спешил.

– Здесь Сын Неба прошёл! – он вскричал.
Долго гнался за мной по пятам,
через сутки, воочию видя,
из заветного туеса выбрал стрелу –
тетива семислойного лука
эхом треска весенних льдин
лес огласила
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Обнимали меня во тьме
внимательные деревья:
заиндевелые пихты,
лиственницы и вербы.

БЫЛ Я СВЕТЕЛ, КАК ПЕПЕЛ...

был я светел, как пепел, пепел
что летел и летел с неба

я пустое селенье встретил
колыбель нашёл, полную снега

я пустое селенье встретил
и увидел я землю сверху –
колыбель мою полную снега

и земля удаляясь меркла
и белело, как пепел, небо

ТАМ

Там шпалы облаками затекли
и нет границы неба и земли –
одна лишь пустошь ягельного сна
давно истлевших псов сторожевых,
их вой, что пережил их в неживых
пространствах бесконвойных, их луна,
их солнца круглосуточного зрак.

Там на последний выбывшие зов
не Бога ищут в небе, а барак,
и тундра их глазами ищет кров.

РОЖДЕСТВО 1988

С глазницами, изъеденными солью,
висят две рыбы в сетке за окном.

Чешуйки света в воздухе застыли,
где зимнее язычество рябины,
и птичьей лапой телебашня замерла,
продетая в кольцо "Седьмого неба".

В отечестве моём голодных нет,
и нынче даже голуби и галки
рябину не клюют, роняя снег,
волнуя невода холодных веток.

В отечестве моём голодных нет,
и делят пустошь снега вместо хлеба
пророки, что не явлены на свет
по крохам собирать всё то же небо.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Помилуй мя, где в извести часы
остановили стрелки на одних
и тех же цифрах в жёлтых коридорах,
где ветви, телебашни, рыбы спят,
соль в пустошах глазниц и циферблатов.

ЛАЙКА ПО ИМЕНИ ЧАТ*

Однажды растает на тулове снег,
и кто был внимателен к первым стихам
собачьими рёбрами выйдет на свет
в одной из неведомых северных ям.

Со снятою кожей, как древний поэт,
в одной из неведомых северных ям
собачьими рёбрами выйдет на свет
кто был так внимателен к первым стихам.

Он сверху увидит, как рёбра торчат
весной, когда тает на тулове снег
и некий поэт вдруг бывает зачат,
чтоб в День Конституции сталинской свет

увидеть под синей скобою Стрельца
в одной из неведомых северных ям
и также глаза изронить из лица
в одной из неведомых северных ям.

Ах, как себя жалко, несчастный мой Чат!
Ты с кожею снятой, как древний поэт,
и рёбер оттаявших петли торчат,
отвыкнув от мысли удерживать свет.

ПРОСЫПАЯСЬ В ПОЛДЕНЬ

как будто солнце неумело
моё разламывает тело
и кормит дым и кормит корни
деревьев розовых на белом
прозрачных птиц каких-то кормит
в пространстве одеревенелом

как будто свет всего лишь пища
всего лишь сон небесных нищих
и всё летит не улетая
земля в снегу кормушка птичья
и не меняется их стая

ПРОГУЛКА СУМАСШЕДШЕГО

На белом поле красный крест
в ночи мелькнёт тебе со скорой
и станет разуму опорой:
вот поле выявленных мест
и в неизбывном тупике
пускай не свет ещё, но всё же
вот крест уже – в набегах дрожи,
в наплывах тьмы, в Его руке.

МОСКОВСКАЯ ШКОЛА

Где под уловом добрым полегла
сеть Симона-Петра, где мрежи зла
не различает ум, погибший всуе,
но знает он, что есть на свете страх –
тот страх, с каким, Заступницу рисуя,
блаженный держит кисть в сухих перстах.

НОВОЧЕРЕМУШКИНСКАЯ 11

Ирине Перуновой

Та рукопись огня хворостяная
на чёрных косяках слепой весной,
куда она бежит, напоминая
о партитуре музыки ночной,
о Моцарте в осклизлой общей яме?

Щёлк соловья цветущий под дождём
над чашей той с размытыми краями
и там на дне в убежище своём
прижмётся он к ветвям неугасимым,
как прокажённый в путь свой погружён
казним своим бубенчиком озимым
в зрачках блестящей рощи отражён

ЦАРСТВО ТВОЁ

Полем к выцветшей церкви в ночи добреду,
и кивнёт иерей с солеи, как войду
под всеобщие своды её на правёж.

Немочь красок, старушечий цепкий призор
и хрипящий без нот, аки смертонька, хор.
Все болящие здесь, все безумны, и всё ж –
это Царство Твоё, это Царство Твоё,
овчий двор, и не будет другого двора.

Тьма над бездной. И снег покрывает жнивьё,
словно всюду рассыпан талант серебра.

НЕДОУМЕНИЕ ВАЛЬСИНГАМА

Я муз отверг у бездны на краю
и в голосе своём не узнаю
свой голос я: погиб он или вырос
под скрип телег у бездны на краю,
где приходской сколачивался клирос?

МОСКВА – СЕРГИЕВ ПОСАД

Думал найти я о родине слово –
звякнуло словно медаль у слепого
медь собирающая в электричке
слово которому грех поприличней
выглядеть: просто медаль у слепого
медь собирающая в электричке

ЗАУРАЛЬЕ

Перекатная голь, где твоя колыбель?
Под покровом какой неусыпной листвы,
обозрев пустыри, он садится на мель,
отселённый твой дом, не сносив головы?

Долгота этих дней, этих лет маята,
соль просодии русской, горящей, как та
из весны в Галилее языческой соль,
звон светильников тех в кругосветной ночи...

Не имущая нор, но лишь язвины Голь,
не минуй этот кров, согласиться позволь
стать жилищем Твоим, укачай, научи...

НЕОФИТ

Уже не плоть и кровь, ещё не дух,
уже не человек* – всего лишь пух,
он днём с огнём не сыщет повитух
и медлит, на весу себя держа,
в стране калик, сиделок площадных,
что помыслам своим не сторожа

А то в мирах рассеется иных:
увидит день в больничное окно
и что-то византийское за ним,
но не распутать вязь старинных зим,
где кое-как скрипит веретено
и вязок воздух, снег непроходим

СЕВЕР

При слове север сердце воскресает,
а почему – не знаю. Приглядись:
вот в сумерках блестит грибная слизь,
а дальше всё земное вымирает,
уходит, не спросясь, и вот лишь слово:
и верую, и сев пребудут в нём,
и верба, развернувшаяся снова –
там, на ветру, во Царствии Твоём.

ПЕРЕХОДЯ К ВОСЬМОМУ ДНЮ

Ты завершаешь земную природу
слабого света морозным замесом,
в тундре едва коренящимся лесом:
выйдя из вод, он уходит под воду,
и проступает орнамент по своду:
к Пасхе отмытые просеки, лица,
в зареве лилий – Твоя плащаница,
свечи, зажжённые к крестному ходу

ИКОНА

Евр. 11, 1: уповаемых извещение,
вещей обличение невидимых

Не раскрестить ни лога и ни слога:
в своих порухах облакопрогонна,
святоприимна, выспрення, убога,
теперь жалка, ты всё равно – икона.

Все семь небес, стоящие на сваях
бараков детских – мокрых стойбищ крика,
видны насквозь, в лишайнике истаяв,
и не уйти от сколотого лика.

Тряпичной куклой вмёрзшее страданье
вербует крестной славы очевидца,
все нити собираются в сиянье,
и каждая проступит, обличится.

ГОРЧИЧНОЕ ЗЕРНО

Крюк санитара сдёрнет смёрзшееся тряпьё,
жердь с номерком на дщице – тоже ведь крест, но тут
птиц в Светлый День не кормят, и прополоть быльё
некому: год – и где он, твой номерной лоскут,
где твоё имя? Аду – не извести́ огнём,
что сведено здесь к цифре: зимние те пути,
сквер привокзальный, площадь – что там ещё в твоём
имени дивном скрыто? Тлей же, зерно, расти

ВАТЕРЛОО: ЧАЙКИ И СКАЛЫ
25 ЯНВАРЯ 2002 ГОДА

Оледеневший утренник времён,
в пустом шеоле солнце и берилл

Не всё ль равно, куда он уводил?
Он первою любовью сотворён
и золотом горит стигийский ил
под небом над крикливою водой

И дышит волей вымышленных крил
Татьянин день под облачной грядой

АТЛАНТИКА: ПТИЧИЙ ПУТЬ

Та золотом пропитанная ртуть –
лишайник тот и изморозь крыла,
когда Дорога Мёртвых – Птичий Путь,
когда на нём – пусть по́лзок он и мгла,
и не спрямить его, не разогнуть –
и шельф блестит, и птицам несть числа...

ЛАСТОЧКИ

С паникадила на иконостас
они метались с криком заполошным,
и, запрокинув голову, средь нас
стоял певец. Огонь горел по плошкам,
снегов горячих жертвенник не гас.

ПЕТРОВСКИЙ ПАРК ЗИМОЙ

Вознесён невесомою ношей
до утра нисходившей парчи,
за оградой стоит он, не прошен,
и ветвит неподвижно лучи,
словно этим морозным изводом
уверяет, что не было, нет
для тебя, созерцатель, исхода,
кроме света, и вот он, твой свет: