Виктор КРИВУЛИН

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

под снегом киев как во сне
и век бы спать ему и свет мешая с ватой
спохватываться с вечностью хвостатой
в обнимку на днепровском дне

что видно снизу? взгорья да холмы
под снегом, как во сне, - в пещерные утробы
все возвращается от ежедневной злобы
от холщевитой банковской сумы

и нищета приняв парадный вид
над спящим материнским городищем
распяливает руки шевелит
губами жестяными и по тыщам

чьих - рыщи хоть по дну - имен уже не сыщем -
молитву поминальную творит

нажитая пустота
обнажается внезапно
и назначенной на Завтра
на дороге у креста
Встрече не достанет места
в стародавнем дне моем
встроенном как полудом
в метафорику отъезда

в метафизику убытья

Окно убито на зиму. Не слышу
ни транспорта ни птиц, одна лишь на трубе
играет с дымом, наползающим на крышу,
огромная ворона, и ни бэ

ни мэ не может выговорить снег,
пошедший пятнами, как жертвенного агнца
подпаленная шерсть... Я слепну, а глазник
уже готовит новое пространство

для виденья ночного, разложив
никелированные скальпели повсюду,
куда ни посмотрю - везде игручий свет

рассыпан блестками, в живую свален груду
настроен на торжественный мотив
невыключаемый из вырубленных лет

вымирающая редкая
птица, боль праязыковая -
как бы чуть не кукарекая
речь ее парализована
клюв ее с масличной веткою
тяжкой еле нарисованной -
ключ со сломанной бородкою
от ворот с семью засовами

нет, не грохают не бухают -
комариный зуммер мертвенный
цифры кода стали буквами
кириллическими жертвами
и дверей приотворение
кажется почти естественным
как магнитозапись пения
кружимая над подследственным

оставили земли - но книги заселим
оставленной родиной речью напевной
или нереальна ирландская зелень
и рыжая прядка травы патрикевны

и смутная арфа с потертого пенни
в пустой ленинград занесенная кем-то
из реэмигрантов - и хриплое пенье
когда его брали, врага и агента

что за радость - шесть на восемь - в аккуратной акварели
передать фазаньих перьев блеск и радужную слизь!
вечером была охота, о как весело горели
ковыли, большие птицы неуклюже поднялись

золотой курок с насечкой, мушка в виде лейб-гвардейца
кожаный ягдташ тисненый геральдическим орлом -
что за милые предметы утерявшие владельца
как бы дети беспризорные рассеяны кругом

Августейшего Трофея, весом фунтов этак восемь
(впрочем это уж по части челяди и поваров)
главное - удачный выстрел, что-то грохнувшее оземь
что-то екнувшее в сердце... Что это? Переворот?

Бунт подшерстка или пуха против мышц и сухожилий?
или немцем рисовальщиком поставлена рука
слишком жестко, по-солдатски, словно бы они служили -
пуля, перья, дым жаровни - в ротах одного полка

или слопают нас как мед
или снова ломать комедь
всероссийский пошел медведь
на дыбах - и его поймет

только в шубе медвежьей тот
чьей рогатины двоеперст
под малиновый благовест
как по маслу войдет

в азиатское брюхо - там
все черно от фабричных труб -
только тронут багрянцем клуб
да на Троицу зелен Храм

Слова сливаются и спят
во рту как первозданный ком:
таблеткою под языком
белеет яблоневый сад

мне снится сливовый прилив
в японо-розовых слезах
как бы сознанье развязав
и млечный пояс распустив

ресницы живности морской
щекочут зрение без дна
оптическая кривизна
о чем-то спорит с прямизной

неочевидной речевой -
но обе вдруг поражены

одной болезнью - лучевой.

что Кощей? он бессребреник пуганый
Дон Кихот он гонимый взашей!
и страдая чужими недугами
на обочине мира вещей

он со штабеля досок неструганых
с яйценосною смотрит тоской
как друзья его в опелях угнанных
уплывают во мрак воровской

возвратятся ли? разве что клубами
выхлопных невысоких дымков...
и под всеми своими скорлупами
защищенная от мудаков

задрожит в нем иголка бессмертия
словно сам он - пришпиленный жук
помещенный в Музей милосердия
Академии хищных наук

что в душе весна и слякоть - что снаружи
наша русская Юра среди разрухи
перепончатые лапчатые лужи
рыбоящеры снуют и птицебрюхи

искрометное сверканье битых стекол
в аккуратную сгребенных пирамиду
чья вершина истекает свежим соком
с виду - клюквенным, на вкус - солоновитым

перемены,    место новому порядку
расчищает механический уборщик
от гармошки голосующей вприсядку
лишь круги расходятся, разморщив

пленку радужную сна и солидола
перепончатые лапчатые лужи
когти челюсти рога а то и хуже -
щит рекламный с телефоном "Моторолы"

черно-белую кинуху
нам крутили в "эдисоне"
подбирал тапер по слуху
аллегретто для погони

пальцы брызнули как мыши
клавиши топя все глубже
лошади рванули, в луже -
взрыв копыта, бомба... мы же

вынесенные к обрыву
обмерли от панорамы
неба съехавшего криво
с края необъятной ямы

словно крышка от кастрюли...
и в зазоре серповидном
выглядел неочевидным
свет свинцовый, цвета пули

вида шариков шрапнели
мы сидели в "эдисоне"
мы самих себя смотрели
чувствуя к своей персоне

интерес луча и звука
юный Дмитрий Шостакович
словно молот-серпухович
бил из-под экрана в ухо

вот финальное стаккато
ужас. мураши по коже.
мы вставали как солдаты
под скрипенье реостата

в наступившей нехорошей
тишине и темнотище
но углями в пепелище
раздуваемыми тлела

люстра что над головами
как летучая тарелка
накренившись просвистела
вспыхнула, разорвалась..

Вертоград моей сестры,
Вертоград уединенный...

Об этом знают сестры или вдовы,
над фотографией склоняясь безутешной -
внезапный есть предел у тяжести пудовой,
там облак неземной и воздух вешний
им дышишь - не надышишься и снова
глядишь насквозь его - не наглядеться всласть
коротколапая приземистая власть -
его обнять не в силах    до конца
в нем сохраняется горбатая надежда
на претворенье крови и свинца
в сиятельные гроздья винограда
и рот его раскрыт, подставленный под град
из сестринского вертограда
и вертолет его так празднично горит
как будто весь надраен для парада

на улице меняющей названья
легко и сообразно освещенью
он пережил науку выживанья
дойдя туда откуда нет прощенья

я трости мог бы слышать о поребрик
слепое цоки-цок, никак за ним не числя
с десяток резких остроумных реплик
одну-две дружбы, отмиранье мыслей

о смерти и бессмертии... я мог бы
следить за ним, вести в кресте прицела
приталенную спину, плащик мокрый
сидящий как мундир портняжьего лицея
как тень академической шинели

я мог бы даже выбежать навстречу
когда он возвращался по маршруту
"редакция-аптека" - в ту минуту
я точно знал, как жестко я отвечу

спроси он что-нибудь, как будто нет прощенья
тому кто вызнал тайну выживанья
и многотомный полумрак пещерный
выносит на люди на площадь без названья

у остывающего трупа
разогревается рок-группа
развесивши аппаратуру
грядут большие децибелы
басово-сизые обстрелы
дым черно-бурый

навстречу тявкающим лисам
летят знамена с чем-то лысым
и пламенеют орифламмы
усы топорща.
меняет "мерседес" на "порше"
господ - на дамы

начальник пятничного хора
он будет скоро
там где родной его проселок
разъезжен в зюзю
где утопающему гусю
плывет на помощь поросенок

в марте - хриплое зренье, такое богатство тонов
серого, что начинаешь к солдатам
относиться иначе, теплей, пофамильно, помордно:
вот лежит усредненный сугроб Иванов
вот свисает с карниза козлом бородатым
желтый пласт Леверкус, Мамашвили у края платформы

черной грудой растет, Ататуев Казбег
переживший сгребание с крыши, трепещет
лоскутками белья в несводимых казарменных клеймах...

Каждый снег дотянувший до марта - уже человек
и его окружают ненужные мертвые вещи
а родители пишут ему о каких-то проблемах

да и письма их вряд ли доходят

сосланный к сусликам тонко подсвистывать шуму
времени слать издалека открытки
с видом альпийских курортов но в сущности по Каракоруму
а не по Лозанне тоскуя -
переведет кое-как наиболее злые отрывки
Тайной Книги Монголов и опубликует
родословную Чингизидов
в межрайонной газетке...
оттесненный к тушканчикам и о столичном Ташкенте
даже не помышляя
но денег заняв у соседки
до границ доберется Китая
к Центру Мира согласно легенде

слободы где покупали свободу
за мешок неочищенной гречи
где шопоты приобретали по ходу
очертания поезда, вид мелкооптовой речи
пристанционных базаров
где обязательно кто-то пристанет
потянет куда-то
вдоль продавленных самоваров
расскажет как было при Сталине
где стояла пивная
где летчиков били солдаты
а потом сами им же и ставили

слободы рябенькие от укропа
дырявые с виду но крепкие сзаду
самая что ни на есть европа
до урала-то еще переть и переть
по засратому райскому саду

бой кувалды об рельсу - я весь окруженный врагом
научаюсь любить Арагона
за рогатину в горле за звездный пролом
в лысом черепе александрина

и сладка мне соленая пена у рта:
в закордонном "Ура!" молодому уралу
не мурлыканье мартовского кота
но октябрьское рыканье левиафана

не спасает ничто - разве только парижский акцент
увлажнит напряженье смертельной пружины,
волосок от Востока - иначе он просто агент
из огня извлекавший каштаны

заунывное сперва по кругу бормотание
возрастанье темпа выкрики приплясывания -
и свистящая спираль маго-метания
с силой расправляется разбрасывая

комья почвы сапогами утрамбованной
камни арматуру со строительства
брошенной лечебницы психованной
для придурков из последнего правительства

это их - не наша остановка времени
в механических часах подвисших черной гирею
над вокзалом где столпотворение
где поют сирены и снуют валькирии

где на месте кровли - ночь прямоугольная
светлые дымки на фоне звезд бесчисленных
так работает подмога дальнобойная
что вокруг песок, один песок бесчинствуя

из ладони на ладонь пересыпается
это ли не есть развеиванье прошлого
по пространствам где не просыпаются
без молитвенного воя полуношного?

ездили за город жадно смотреть на комету
издали со стороны монастырской луки
дымом дохнуло - и пляшущие огоньки
рваной построясь цепочкой пошли побежали по следу

Кого-то невидимого кто к ним
поднимался дыша задыхаясь ломая кустарник...
небо над ними казалось расшитым крестами,
дыбом стояло. неверно-светящийся нимб

окружал трепетавшую дырку - и все это было похоже
на полет осьминога над разоренным гнездом
кукушачьим... но лишь за границей, потом

обнаружатся родинки россыпь созвездий по коже,
состоящий из точек спаленный родительский дом
и тамбовского космоса черный источник в изножьи