Блудный сын

лепетание бабьего радио в парке
в уцелевшей его сердцевине
ради Бога послушай:
Отец повторяется в сыне
только блудном
и там
на задах кочегарки
эта встреча – на ящиках сидя
слыша ветхое радио скворчущее в глубине
о налогах о жертвах о всякой и всяческой сыти

косит мизерный дождик по всей ненасытной стране
и голодному слуху далекая музыка брезжит

Ученик Мастера

семижды десять лет – как бы не здесь ни в чем –
вращаться в чашекупольных пространствах
шестиметровой комнатки с окном
на Троицкий собор охваченный огнем
(О, треугольное господство Красных
над Белыми!)
                      потом ученики
пронизанные клиньями заката
один из них партейный, из Чеки
ну да неважно – если дело свято
и он уверует и он поймет когда-то
что рукотворный мир – восстав из-под руки
вооруженный мелом и углем
преображается –
и те не виноваты
и эти все-таки не правы.
и все мы – тени слов
доносится псалом
Пятидесятый в День Господней Славы
и Троицкий собор охваченный огнем
вливается в мои глазницы
когда он явится
когда ему откроет
соседка и окажется что я
здесь не жил никогда

Сильные песни

ах, да и не было не было в нашем обычае
сильные песни пускать по семейному кругу
пели другие – колхозники или рабочие –
пели по радио, правильно, через тоску и натугу
переваливши – а наши сидели не слушая
и не убавляя звука... иссякли еда и питье
люди служивые тихие, годы наверное лучшие
но чья же там все-таки родина? исчезновение чье?

Полезные земли

хром никель марганец – каких еще земель,
повсюду истощающихся, голос
не источает на сомнительных глубинах!
тектоника разваленных семей
имперски-хищный гладиолус
цветет в расщелинах лабильных
средь ящериц и первозданных змей

здесь люди словно гористый ландшафт
ночами им какой-нибудь невзоров
мерещится – и отворяет клады
о, страшные сокровища лежат
в подземных пазухах застенных разговоров
в лакунах Камня-Петрограда –

хром никель марганец...

К Царственной Трапезе

сумерки целыми днями... а всё про еду про еду
полчища слов расположенных в полном порядке
вот и свобода, последняя в этом году,
скоро закончится – под Рождество ли, на Святки

из дому выскользнув и по молочному льду,
легкого голода вкус тошнотворный и сладкий
чувствуя, может быть, я и приду
к Царственной Трапезе – но опоздав, на остатки

Суперкнига

дисней невыключенный в комнате старушечьей
и все что недосмотрено что недопрожито
и все что на нее как заново обрушится
как затопочет как застроит рожицы!
что с этой делать ей цветастой мешаниною?
среди подушек и салфеток вышитых
царила тишина семиаршинная
ну в лучшем случае кулек помятых вишенок
так бережно ссыпала в блюдце чайное
и косточки в кулак и душно с мухами
а если слово слышала случайное
то перекрестится – и Бог с ними со слухами
но Боже ей теперь от мельтешения –
где что-то шумное безвидное невнятное –
не оторваться и лицо без выражения
лицо и то пошло цветными пятнами

Из угла

тебе не кажется: всего настолько много
что мы здесь лишние? об этом только дети
догадываются – да и не могут
ни рассказать на что они в обиде
ни что-то связное ответить
когда их спрашиваешь – но пусты глаза их
как – помнишь? – у немецких кукол
обобществленных, голых, без хозяев,
и в наказанье выставленных в угол

Глазами детей

как в омут канули движения души
когда упала тень великоросса,
коломенской версты, и сколько ни спеши –
сюда же и вернешься, под колеса
тех маслянистых рек, тех едких деревень
где изначальная господствует усталость
и лица стариков съезжая набекрень
свидетельствуют, что ни старость
ни ожидание кончины живота –
но что-то есть и пострашнее
в глазах детей, как в омутах, куда
все втягивается, кружась и столбенея

Столбняк в пустыне

столбообразный смерч Великой Распродажи
кружи́т по комнате не замечая стен
откуда смотрят смутные пейзажи
эскизы для библейских сцен

рука изображенная по локоть
поодаль – кисть ее лежащая на том
чего не ухватить не вырвать не потрогать
но что, отчетливо присутствуя в пустом

углу, сопротивляется сангине
и отворачивается лицом к стене –
чтобы я чувствовал рождение Пустыни
где смерчевый столбняк приблизился ко мне

пошел, пошатываясь, конус ненасытный
увенчанный воронкою бесстыдной

В перспективе губернского расстреляния

слабогрудые, вынужденные копить
серебро дальнозоркости раннее
на извозчика: доски под градом копыт
и прикушенное расстояние

между арками... Своды Законов... корпит
вопросительный письмоводитель следя постоянное
обращение времени в дальней мишени орбит
в перспективе губернского расстреляния

у Законов же оных приложенных к теплой щеке
семидневные злые щетины –
вот они и щекочут

и за ватной спиной – впереди себя, на облучке, –
даже весело ехать по ветхозаветной пустыне
подмороженной, в россыпи волчьих отточий...

В ожиданьи латгальских коров

в ожиданьи латгальских коров,
по Иосифу тощих, из тусклого чрева Двины
мы живем на границе голодных и сытых миров
всё живем еще хоть не должны

по ненужному полю грядут
безграничные волны холодной погоды Патруль
перекроет шоссе Вот и все Остановимся тут
у шлагбаума с номером "нуль"

от которого новый отсчет
начинается – будто бы вниз или вверх
расстояние, став на попа, убивает закат и восход
и сливает неделю в единственный Чистый Четверг

чтобы времени вдосталь хватало прощать
эту вечную скудость, что не прекращала тощать

Пробка на Яузе

Яуза. Кошкодавильни. Собакодробилки.
Транспортный фурункулез
Мысль извивается онемевая в затылке
Пробка. Стоим. Остается вопрос:

как, монастырский обрыв огибая
снизу, по серной дуге,
не проломилась еще мостовая
мост не обрушился, не раскололся в тоске

череп великого города? По мозговитым ухабам
тряска. Сворачивая, вползти
неосвещенными съездами старомосковским нахрапом
на́ холм, на плешиво лобной кости –

и я уже дома, ну рядом хотя бы, ну возле...
если отсюда вглядеться – увижу Кремлевские звезды

На референдум

Запад, говоришь, форель? под форменной фуражкой
человеческое, говоришь, лицо
все в коросте, в морщи? – все еще древляне
поутру нечесаные бо́сые... Крыльцо
Дымка
              За последней трехэтажкой
поле, кладбище с фанерными кремлями...
Крестятся позевывая
                                      Тяжкой
сходят поступью
                              Сарай
                                          Сначала колесо
пхнет: накачано ли? туго ли? не спустит? –

а потом уж остальное...
И очнулось племя найденных в капусте
выращенных на солдатском перегное
допотопные выруливают "нивы"
на проселок с пятнами асфальта
в день голосования дождливый
в еле наступающее Завтра

Сестра четвертая

куда ни сунешься – везде журнальное вчера
чего мы ждали – жизнь перевернется
когда Четвертая, из чеховских, сестра
пройдя и лагеря, и старость, и юродство
таким заговорит кристальным языком
что и не повторить? но только нёбо ломят
студеные слова несомые тайком
весь век во рту – и век уже на склоне

почти что за бугром... а чтоб казались выше
соборы вдавленные в холм –
на них вернут кресты, им позолотят крыши
на них рабочие рассядутся верхом...
вы, муравьиные строительные птицы –
прибавишь резкости – отброшенные в даль
где мир микроскопически мельчится
и проясняется настолько что не жаль

ничуть мне прошлого

Перед обрывом

и Московский период истории перед обрывом
на краю Депутаты, Народ хоровой, нестройный
инородцы мешаются в толпах... Душа неспокойна:
колбаса ей мерещится, этот синоним счастливой

человеческой жизни.... Белуха или Беловодье
а на пробу – один Беломор
о такой повествуют бескрайней, безгрешной свободе
о такой голубиной, такой откровенной, в упор

нелюбови к себе... Стервенели мы перед собою –
так нельзя ненавидеть врагов!
И Московский период закончится только любовью –
вопреки очевидному ходу – без горечи и катастроф

Среди иллюстраций

шелковистые трубные шеи коней боевых
сколько боли и света и ржанья!
сколько мускульной жизни, в какой не обвык
жить на грани жестокости и обожанья

молодые народы приходят сюда по утрам
и стоят на рассвете леса прямодушные копий
в иллюстрациях к рыцарской повести, окровавле́нной от ран
и червленых щитов и защитной тоски по Европе –

наконец-то развернутой фронтом, во всю ширину
обозримого неба... О чем говорил Чаадаев –
совершается нынче: я вижу иную стену,
чем Берлинская, или границы Китая

обводившая некогда – но многоцветная рать
заняла горизонт, и атласные кони играют

Что рифмовалось

Под рифму ставили: душа, духовный, Боже –
и вроде бы сходило с рук
пятно чернильное, обмылки мертвой кожи
но клякса, как расплющенный паук,
ныряла в раковину, по эмали
разбрызгав лапки... Приходил ответ
из толстого журнала, что не ждали
такого уровня – да к сожаленью, нет
ни места ни цензурного согласья

и ставили под рифму, под Господь,
для связанности и разнообразья
частицу уступительную "хоть"
предполагавшую любые обороты
с оттенком жалости сукровицы грязцы –
в надежде что когда Последний Час Природы
пробьет – не всякие часы

покажут полночь или полдень

Последний решительный аккорд

есть несколько: езда в автомобиле
с тридцатимильной скоростью, вокзал
с оркестрами, отдача Цеппелина
под разноцветную ружейную пальбу,
спуск "Петропавловска" (шампанское и речи)
и тоже – любованье лошадьми
покрытыми попонами, плюмажи
покачивающими над гражданскою толпой

есть несколько решительных аккордов
давно уже умолкших – я застал
последний: это храм библиотеки
с дубовой балюстрадой по стена́м
на высоте почти не представимой
но стоило подняться и внизу
откроется подобие парада
неугасимый строй ряды зеленых ламп
расставленных попарно в три шеренги
и все они зачем-то зажжены
готовые к церемониальной Встрече

кого? еще узнаем, подожди

Пока мы изобретали рай

когда мы конструировали Запад
на сорока внутрисоветских языках
как некий Рай в эоловых руках
как Ханаан, какой не занят
никем – и только нам обетован, –
мы видели египетские казни
вокруг себя, но жили безопасней
обломова: схожденье на диван
святого духа с эмигрантским чтивом
портрет набокова с пурпурною каймой...
когда ходил Господь по нищенским квартирам
и призывал на родину, домой –
в Европу, в Индию ли, в Палестину,
где пуп Земли, а мы всегда не там...

Проект

прошепётывая пробуркивая проборматывая
вечно ясное классическое зданье
разделенное и натрое, и надвое
вертикалями и горизонталью
обретаясь между Схемою и Месивом
в промежутках между мясом и костьми
в постоянном напряжении ремесленном
в нескончаемом распаде на куски
я – Проект, одновременно строимый
и с такой же методичностью разваливаемый!

мы живем – ты говоришь – после истории
в поле где стоят одни названия
в чистом поле – добавляю – по эпитету
можно ли судить о состоянии
воздуха воды геополитики
вечно ясного классического здания,
уходящего корнями змеевидными
в дикие черноты и тектонику
двигаемую под руинами
на окраинах – в Армении в Эстонии?

можно, видимо... Прошёптывая проборматывая
слышно все, как в золотом сечении, –
в каждом уголке и в каждом атоме
трепет выпрямление свечение