* * *

1

Гулять меж деревьев почерневших воспоминаний,
Когда ничто не говорит сердцу о природе слов,
Таких великих, что они уже не мешают жить,
Всматриваться в тёмные очи высохших названий –
Что может быть печальнее?

Сегодня такой меланхоличный ветер с юга,
Он – как мягкие удары крови по вечерам,
Когда женщины разливают чай, в комнатах жарко натоплено,
И приятно думать, что кто-то, быть может,
Ещё вернётся, уже возвращается...

Прекрасны морщины осеннего сада чёрные,
Глядя на них, нельзя не увидеть родину нашу, любовь,
Волна за волной приходящую в сыне, в слезе и в псалме,
Чьи струны ежеминутно рождают меня, маленького и слабого...

Гуляя по саду с мокрыми разломами деревьев,
Курим, и ветер уносит синий дым за дорогу,
Говорим негромко, вызывая имена,
Имя цветка и имя погоды над морем,
Имя насекомого, имя того, как идёт
Эта старуха, похожая на усталую гусеницу –
Видишь, области, куда улетают они, отзвучав, подвигаются ближе.

В глазах твоих тлеет отлетевшая только что ночь,
Кожа моя помнит о твоей коже –
Между тобою и мной ходит любовь,
Руке больно, когда я касаюсь щеки твоей и плеча,
Поистине, всё это как дыхание Бога.

Сухие цветы на столе за окном горят, как живые.
От дома нашего до горы, где у столбов собрались какие-то люди,
Ещё тысячи, тысячи дней.

2

Кроме нас с тобой сегодня, кто ещё
Может быть счастлив настолько, чтобы не знать о словах,
Маленьких растениях, которыми заросла память?
Они собрали всё, что остались от пламени,
Которым я начинал жизнь.
Помнишь, как весело было:
Старая боль уплывала, и новая шла – и ни ты, ни я
Не могли наглядеться на прошлое,
Откуда правят нами едва слышным шёпотом отцы и матери...
Скоро маки распустятся, так говорила ты, глядя в окно,
Где на зелёной траве горячий спал день,
И это было завтра, маленькое слово без смысла,
Которое ты любила произносить, пугаясь его дребезжащих звуков,
И я подносил к губам твою тонкую руку:
Ещё, мол, не время, погоди, смейся, смейся,
Мальчик, убивающий птицу – горе, поразившее многих...

Низко по чёрному небу пронесла свой крик чайка,
Голые ветви вросли в облака – слышишь подземный ветер, слышишь, кричат?
И кроме нас с тобой сегодня, кто ещё
Может быть счастлив настолько, чтобы
Не вспоминать о переменах.

НА ЗАЛИВ И ОБРАТНО

Он шляпу поправил и что-то сказал,
Взволнованный ветер, и море взлетело
За чайкой вслед и пропало, а он
К глазам моим тонкие руки поднёс,
В рыжей траве оставляя свой плач и на наших плечах.
И мы, удивлённые, помним это,
Даже когда уже листья и звёзды.

ВСТРЕЧА

Помнишь, как шли по дороге, касаясь друг друга,
Мираж одетых в живое созвездий в пейзажах России.
Полнилось утро светом, вечер тенями –
Будто бы кто гекзаметром нас проговаривал бесконечным,
И так мы горели, не удивляясь ни звуку.

ГОРОД

Что за город явился, взволнованно
Набегая на сердце волной?
И гляжу на него, очарованный,
Словно в бедствии спасшийся Ной.

Или судорга так изукрасила
Его строгий стариннейший лик?
Или взором тяжёлым расквасило,
Будто камнем, тот страннейший лик?

И торчат отовсюду старинные
Где-то башня, а где-то крест.
И хвосты шевелятся длинные,
Достигая небес.

* * *

Слышь, уже вот шевелятся и шёпот, и звуки
В небе, которое хлынет в нас, словно река.
Ты протянул уже больше не нужную руку –
Город меж пальцев скользнул и исчез на века.

Больно, когда перепевы сходят на губы.
Что тебе стоит приставить флейту к груди –
Девочка шла меж стволов. Как богиня, голуба
Переломала зренье в глазах. Погоди,

Вишь, за окном чуть колышется чуткая штора.
Шёл и далёкий сентябрь, словно стая мышей.
Где-то Святые лежат и волнуются горы.
Где-то журчит между ними нежный ручей.

ЕДУ НА ОСТРОВА

Одна спина вокруг, да сгорбленные лица.
О, гордый, как мгновение, трамвай!
Вот пьяные влезают растрёпанною птицей,
Раскосые, как в октябре Китай.

Туман опасен и похож на в морду крылья.
Мы едем ли куда? На свете ль острова?
И голову ладонями накрыли
Вороньи клики, смерть и синева.

А там, заслушавшись шуршанья под ногами
И помня сердцем звон сгребаемых людей,
Грустим, бредём пустынными брегами –
И отражаемся и в небе, и в воде.

НА ОСТРОВАХ ГУЛЯЕМ

На островах ворона тёплым глазом
С забора смотрит, но, вообще, молчит.
Раскачивает ветер у берёзы
Прекрасную и жёлтую верхушку.
И мы идём и говорим, как две кукушки,
Разглядывая в друге чудака.
И катит волны в море смирная река.

Ведь воскресенье, нынче все гуляют.
Разбились парами, аллеями бредут.
И девки шустрыми глазёнками стреляют,
Любуясь на седую бороду.

Подмышкой книга, где француз отважно
И бойко рассказал, когда я стану бог.
Спортсмен несёт свой бег легко и осторожно,
Едва касаясь листьев бегом тонких ног.

Тяжёлым человеком на дороге,
И взором призрачным скребя небес,
Мы тут. Колёса едут, и шагают ноги.
И лёгким кажется мне крест.

* * *

Как жуёт на пороге старуха
Беззубым большим своим ртом,
Так ехали мы по дороге
В пыльном автобусе тряском.

Жарко так, словно кто-нибудь по носу хряснул.
Но скоро уже замелькает деревня:
Серые крыши, корова, заборы и окна.
Выйду, пройдусь, поздороваюсь, стану моложе, как злая царевна,
Или пойду и в кровати засохну,

Вспомнив, когда в сапогах, безбородый, серьёзный, как мальчик,
Которому скажут "ещё подрастёшь",
Целил в мишень из окопа, напрягши свой пальчик.

Вдали голубей бесконечная стая
Растёт и становится небом.
И здесь мы, как птица во сне, пролетая,
Порхнём и окажемся хлебом.

НА АЛТАЕ

Помню картину: степь с переломанной мордой плаката,
Чьи-то портреты по ветру гуляют.
Сядем, покурим, зацепим бревно и потащим на раму,
Сделаем брус с сороковкой.

Травами пахнет и пылью. Жарит затылок под кепкой.
Трактор, как мыло, скользнул вдаль забора и смылся.
В галстуке смелом похожий на спелую свеклу,
Входит директор.

Крымский татарин из репродуктора искоса глянул,
Диктором смазанный интеллигентно и чисто.
Парень совхозный пришел и, прищурясь, плюнул в окошко,
Магнитофоном играя.

РЕЖЕМ ПО ДЕРЕВУ

Вспотеем на работе, сядем на диван,
Закурим, радио включим, поспим, как в кочегарке,
Или германца, словно на дрова,
Сломаем разговором на лавочке столярки.

В тени, чтоб не пекло степное пекло,
Журчит-звенит наш разговор, как бьются стёкла.

Степной молчит передо мной Алтай.
Я хлопнул, прекратив жизнь комару.
Подумал вслед: мол, где попало, не летай.
Я, может, завтра сам помру.

Как сон, летит седая к горизонту степь.
Пришла собака, улеглась, как демон.
И ловит чей-то неизвестный шаг
В поднятых настороженных ушах.

* * *

Мы все кричали и смеялись,
Карманные потомки бывших палачей,
Когда с глазами красными, как галстук,
Всей стаей славили врачей.

И пропасть или рыбий глаз нам нераздельно!
То ль было вполспины?
Когда они, просунув нос, кричал, кто там ему ответил?
Он был со мной. И он летал, как дети.

И он был как вода, где, кто горел, гасила,
И кто тонул, топила на века.
И в нем, рождаясь, погибала жила
Под хохот трепака.

Теперь не то.
Ложусь ли на диван, иду ль к начальству, в кассу,
Или в потемках натыкаюсь на себя,
Ты про небес теперь уже не вспомнишь,
И вас теперь не скажешь тленом октября.

НА РАБОТЕ

Заходит слесарь, громко говорит.
Как улыбнётся – так паук бежит по луже.
Потом сверкнул глазами, как теодолит,
Надел берет и ключ берёт, и мне насос обслужит.
И вот сидит, задумчиво он смотрит
На муфты, оси, клапана,
Где так серебрянно и мокро
Течёт прекрасная вода.
Рукой, как ветер, вытер мокрый нос,
Там, где мазут, как отсветы ночей!
Я ж снова на диван: опять газета,
Которая бежит рассеянных очей.
Ах, голова! Как не заспоришь псом,
Выглядывая из-за тьмы в мозгу?
Вошёл начальник в дверь, как в горле ком,
Инструкций дал, которых не могу.
Ушли. Опять один. Как бы летает
По городу тяжёлый мой диван.
И третий раз страницу ту читая,
Я засыпаю, как чурбан.

* * *

То ли Китай, то ли пардон разговору,
То ли возьмём и напишем сегодня в газету.
Слышно – на кухне далёкой соседская свара,
Словно турок идёт, отдыхая, по Баязету

Утром. Лопата скребёт, задевая по нервам.
Душман чалму размотал, мокрый, как выстрел.
Выполнил план эскимос по вылову нерпы,
И за станком в этот час обороты убыстрил

Тощий, в берете и с сигаретою токарь
На Витаминном заводе, глаз открывая к востоку...

НА КРЕСТОВСКОМ. ПРОСПЕКТ ДИНАМО

Кроме того, кто стоит там, танцуя руками
И в шляпе, которая, видимо, голову крутит и жмёт.
И смотрит в лицо издалёка, похожий на камень,
Готовый отправиться в полёт?

Туда, где в точке "бе" вечернего пространства
Очередь с банками, как шевелящийся червяк,
Я подгребаю, будто из дальних странствий,
И она отвечает голосами друг другу: "вяк-вяк".

И прекрасный мужчина нормального роста
Бросает на тарелочку, как на курорте, медь.
И подруга с зубом пробилась, бросая в сторону: "брось ты",
Ей там тоже хочется слегка умереть,

Когда дрожит в набежавшем стекле прекрасная пена,
А в очереди громко сказали: "ну, ты, пошла!"
И робкая, уже пятится, не давая кружке крена,
Мол, у неё ещё с ней дела.

Но, кроме шуток, кто там всеми руками танцует
В шляпе и всём остальном, напоминая кровяную колбасу?
Но я ничего, стою. На перекрёстке жёлтой перчаткой голосует
Одинокая птица, словно в осеннем лесу.

ПРОЦЕДУРЫ

1

Как белые стены палаты,
У ней побелело лицо.
И бегали в нём золотые заплаты
Тревожным таким шустрецом.

Она, как пахучее мыло,
Лежала в своей простыне.
А в шаге болезни могучее было,
Как в древнем и славном коне.

И я приходил, раздеваясь,
Глазами подняв потолок.
И сам постепенно куда-то деваясь,
Кто будто меня уволок.

Потом, когда тётка-сестричка
Меня вынимала, как бог,
Вращая в приборе отмычкой,
Похожим я был на слоёный пирог:

Одно начиналось в мозгах мне,
Другое лежало в груди.
Но всеми своими ногами
Не нравилось быть впереди.

А она всё лежала за стенкой
Белее невесты ворот.
И тонкая белая пенка
Окрасила крошечный рот.

2

Тело начинает расходиться.
В голосе случается родить,
Где мой прадед падает индустриальной птицей,
Не успев прикрикнуть кучеру: поди!

Я был он. Горели жарко руки
В сквозняке мозгов, как жаркая сосна.
И родные появлялись медленно, как раки,
Верно, потому, что был собой весна.

Я сегодня жил давно в больнице.
Плыли окна, будто облака.
Дни летели, страница за страницей,
И дрожала белая рука.

И они толпой лежали рядом,
Кто куда, иль в кабинет зачем.
Как побитые тяжёлым градом,
Жадно ждали крика: УВЧ!

Я зашёл, уснул, остался слушать,
Мол: на фронте! Тоже захотел?
Как израненная кровью пушка,
Где профессор резал потных тел.

* * *

Когда с похмелья бьётся голова,
Как на мормышку пойманная рыба,
И будто разбирают на дрова
Весь череп, как сарай, и будто бы задрыгал

Ногой пейзаж пред грязных окон,
Где я бегу к ларьку через ступеньки,
Вся жизнь моя мне повернётся чудным боком,
Как рожа бешеного Стеньки.

* * *

Мне жизнь земная не станет кошельком.
Я сам с усами, и смерти не боюсь.
Кто на земле моей не станет дураком,
Того не примет в облаках Святая Русь.

Кремлёвский вор не муравей, не украдёт задачи.
Мне что: спороть лицо и прыгнуть над чертой,
Где над гекзаметром какой-то дикий плачет
Там где-то за Игаркой или под Читой.

ПОЕЗДКА В ДЕРЕВНЮ РОЖДЕСТВО

Едем в мокром автобусе.
Мимо – мокрые кусты.
За окном, смеясь, мелькают
То овраги, то мосты.

Мчится наш автобус птицей,
Ах, порхает колесом.
Даже небо опустилось,
Смотрит хмурым молодцом.

Или нам оно ненастье,
Как комиссию, пошлёт?
Иль, как справку, наш на части
Ветром транспорт изорвёт?

Мимо дикая избушка
Пронеслась, кивая мне.
Даже вёрсты полосаты
Попадаются в окне.

У СЕБЯ В КЁНИГСБЕРГЕ

Тот тёплый двор, где я сидел в беседке,
Уж постарел: засох или обмяк.
И только прежние под стенкою соседки
Напоминают прошлое, как бы синяк.

Мне б не езжать сюда, коль в сердце пропасть,
Не плакать, не махать в сердцах рукой,
Где ждёт ещё разбитая Европа,
Когда закончится тут мёртвый ей покой.

* * *

Небритый, весело махая топором,
Я появился на Алтае утром,
Как будто вышел – здрасьте! – из метро
Или спустился с гор весёлым ветром.

Кобылы мимо весело ходили
И по утрам доили молоко.
И солнце в небе нам звенело, как будильник,
И месяц потрясал своим клыком.

И я, бревно, как арфу, обнимая,
Тревожу топором глухие ноты.
Покуда из кармана звёзды вынимая,
Ночь завершит отчаянной работы.

С ОБОЖЖЁННОЙ НОГОЙ

Китаец шапку нахлобучил:
Ему приснился радостный закон.
А я весь день волнующейся кучей
Ворчу в постели, словно раненый дракон.

Шаги, скрипя, перед окном спокойно гасли,
И в голове мгновения летели...
Как под перстами струны вещих гуслей,
Вдруг ветер поднимался в знойном теле.

Полина Марковна вошла с улыбкой атамана,
Присела и заговорила тихо,
Прихлёбывая чай из тёмного стакана.
Потом исчезла незаметно, словно эхо.

Весь день лежу. А мир то явится, то снится,
Прольётся ль из меня, как бы сосуда,
Взлетит ли на плечо, как родственная птица
Из дальнего, но вспоминаемого сада.

* * *

Затылком лёжа на подушке
И в потолок уставя очи,
Я вспоминаю дальнюю подружку,
Хотя меня она, боюсь, не очень.

Она так далеко, что ходит ковылём
В груди моей безбрежной израненное сердце.
В Плёсо-Курье легко не снимешь трубку, мол: "алё"
И не покашляешь в неё, как на Россию Герцен.

Итак, я здесь, в кровати, а вот ты теперь?
Идёшь ли с кем в кино? Зашла с деньгами в магазины?
Ах нет! Ты не откроешь скриплую тут дверь!
За тысячи км ты там, где продают вино и апельсины!

ЛЕЖУ ПЬЯНЫЙ

Всю жизнь учил, что: где, куда, и всякое такое,
И рожу где скроить, и, где зовут, не замахать рукою.
Без тряпки чуждой в голове гулять по свету,
Чужой лицом с рассвета до рассвета.

Мне говорили, кланяясь, как чокнутая птица,
Мол, выйди на трибуну и, меняя лица,
Что? Начинай карьеру, яму им копая?
Нет, лучше закури и стань отец трамвая.

Но что ни говори, тут, может, важная примета.
А вдруг открою дверь, когда душа раздета?
О! Сколько лет я полагал, что я родитель!
Но там связали буквы, стали победитель,

Стреляли в небо, как слепой ребёнок,
И становились бешеный рубанок!
И в звёздах тяжесть: кто-то машет власяницей,
А вдалеке, похоже, чей-то сад дымится.

...................................................................

Луна висит, собака воет, я в кровати,
Глаз в потолок и сигарета на отлёте.
Налил в стакан, размахиваю книгой...
Сосед мой замолчал и лбом задвигал.

* * *

Когда бежит по проводам искра трамвая
Когда уже скрипит в асфальт железная лопата,
И, будто шляпу с головы снимая,
Приходит день весёлый и хрипатый,

Когда по небу колесница побежала
И солнце понесла над пахнущим заводом,
И медленным ударом тайного кинжала
Войдёт в сознание встающего народа –

Тогда они встают и едут на трамвае,
Расходятся куда-то в проходные,
Где утренние вохры, весело зевая,
Глядят на них, как бы почти родные,

Куда-то входят, тихо разбредутся
И над станком своим вертящимся склонятся...

* * *

То оставил надежду, то воспарил Геркулесом,
То тяжёлою ротой построился в ряд,
А то пробежал, словно ветер в верхушках леса,
В колонне из алых знамён Октября.

В лёгком пальто и в растрёпанной кепке
Прошёл под дождём, забывая куда.
И не видел шальную железную скрепку,
Которая сшила народы на долгие эти года.

В окно посмотрел, где рассыпались серые крыши,
И небо приплюснуло домы, подобно флюс.
И опять становился колонной, тихий, как мыши,
Будто кто-то с трибуны поставил мне плюс.

* * *

Зимнее утро. На термометре ноль за окном.
Мокрый снег по балкону прыгает тигром.
Или как в рукопашной, или, скажем, напившись вином,
Иль на экране, когда начинают кино,
И убегают куда-то ловкие титры.

И сижу у окна, вспоминаю армян,
Что, похоже, в крови у меня собрались и плачут.
И наливаю полный стакан
И пью, и что-нибудь, видимо, значу.

* * *

Гуляя по земле, где попадётся,
Готовый всякому кричать: "здоро́во, братцы!" –
Я шёл по коридору собственной квартиры,
Звеня в наполненной авоське стеклотарой.

Пустая лестница напомнит Иоанна,
А лифт скрипением – любовного дивана,
И я скажу себе в парадной, мол, не трусь!
Ещё жива, пожалуй, наша Русь.

А на Зеленина в приёмном пункте пусто.
Приёмщик погружён в Марселя Пруста.
И получив с него монет звенящих горсть,
Я снова сам себе едрёна кость.

НА ПРИЁМ

Может, кто приказал, чтоб в петле удавили?
И уже никогда у меня не раскроются нежные крылья?
Но пусти же, красавица, ах, с рыжими волосами!
Я ль не стою пред тобой, тонкий красавец!

Но чёрное небо – раскрытый твой маленький рот,
Которым щебечешь ты анекдот,
Острым пальчиком алым набравши номер.
И в душе твоей будто бы кто-нибудь помер.

И в словах твоих бегают только чёрные мухи...
Ну не ползти же к тебе на брюхе!
Я-то ведь тихо живу, не лаю!
Отчего же ты злая?

* * *

Мосты – что мокрая взрывчатка.
Когда хотят, того съедят или убьют.
А мне дороже кукурузного початка
В душе порядок и уют.

Ну, выпьешь водки, тяпнешь чаю,
Залезешь, там, через балкон –
Нет, ни смиренья, ни печали
Не даст естественный закон.

Краны подняли тонкий хобот,
Где птица, пролетая, плачет.
А тот с трибуны душный хохот
До звёзд ли душу озадачит?

Заснул, уселся на скамейку,
Во три погибели закрыл свой рот.
Гляжу рассеянно на бодрую статейку,
Которая в лицо газете врёт...

Моё рассеянное поколенье!..

* * *

Шевелится нога во сне.
Трамвай поехал на свою работу,
Тряся моими стёклами. Китаец
Как будто пробежал за горизонтом,
Кивнул, поморщился – и вот
По крышам задрожало солнце,
Волнуя крыш прекрасный балаган,
Который молится своим богам.
Зачем проснулся? Лучше б спал да спал,
Глядел на воды снов под хрупкими мостами,
Бежал багдадским вором бы, взлетал
Над странным и немыслимым развалом
Своей мелькнувшей рожи, словно
По мозгам провели какой-то тряпкой.
Потом пошёл куда-нибудь, слепой,
Стуча и щупая неощутимой палкой –
И вот уже не червь, но трепетный цветок,
Прекрасной сорванный рукой, прекрасным носом
Вдыхаемый и окружённый взором
Таким, что сердце стало соловей...

Вот так лежу. А за корявой стенкой
Соседа храп, как моря дикого прибой,
Мне в уши бьёт волшебною волною.

В УЧРЕЖДЕНИИ

По стенам мухи тут гуляют,
И коридор угрюмый молча
Глядел, как, весело стреляя,
За дверью глаз светился волчий.

Открылась дверь, и вот жеманно
Инспекторша вошла, настороживши уши...
Я был бы для неё ещё желанный –
Но ведь теперь она начальству служит,

Блистая молниями глаз во тьме,
Отравлена чуть-чуть моей улыбкой...
Однако взгляд её становится негибкий,
Когда бумагу увидала на столе.

* * *

Гляжу ли я задумчивым наганом,
Смеюсь когда ль свирепым псом,
А то сбегусь к себе всех чувств и дум кагалом
И вижу, как иду сквозь сон –

Очнусь, пройдусь ларьками прохладиться,
Уже не помня почему я был и где...
Ах, как же угораздило родиться! –
Как отраженье в неожиданной воде!

* * *

Грузовик не уйдёт без следа.
Он придёт и спокойно расскажет,
Как больно закипает в радиаторах вода,
Иль на спине лихая едет кража.

Мечты, мечты, где ваши полпустыни,
Когда разденешься в своей коробке?
Вода кричит в далёком кране.
Из глаз свисает подлинная тряпка.

И я, желая в сердце что-то укокошить,
К стене, раскрывши рот, как бы прикладываю ухо.
А там иначе: радио рокочет,
И одинокий взгляд, и в горле сухо.

* * *

Мосты повисли над водами.
Казалось, было так всегда.
Но странными во сне годами
Вдруг исчезали города.

Я закрываю сонный глаз над Петербургом.
Там ветер осенью казаком в бурке
Над крышами скакал, торжественно и хмуро,
Как властелин земного шара.

И солнца диск за городом дрожал,
Рождая в каждом облаке пожар.

И те бежали над моею крышей
Тяжёлым стадом пылающих баранов.
Но кто-то, прячущийся выше,
Казалось, мне шептал, что рано.

* * *

Как сквозь воду смотрел, будто рождался во сне.
Или это привиделось мне?

Там, возле рамы окна ожили, шипя, голоса.
Там роза спешила важное что-то сказать.

Но соловей уже мёртвый летел в облаках.
И железные крючья блистали в сжатых руках.

Смотрел я и плакал. И плакала роза в стакане.
И сердце дышало, как мягкий и ласковый камень.

* * *

Казалось, крики во дворе умрут и станут мягкой пылью.
И кошка, прыгнув на забор весёлой молнией, уснёт и нас не вспомнит.
Но всё ж босые женские шаги в саду старинном сладостны мне были.
И жёсткие, как драка ночью, очи всё ж не стали камни.

Опять идёт. По трубам билась птица вод весеннего дождя.
Он шелестел, как бы слепой живыми пальцами по книге.
Прошли под окнами цари ли, пастухи, иль маги,
Куда-то в сторону Сибири счастливо бредя.

И вспять плывёт, бедром покачивая, мимо,
И удостоив поворотом головы.
И так в душе осталась, точно моментальный снимок,
С очами тайн, как будто у совы.

* * *

Порой листом упасть бы в лужу,
И так гореть осенним ясным тленом.
Но я и в зимнюю приветливую стужу
Остануся душой, как древо майское, зелёным.

Луна поднялась в небеса, и мы гуляем.
Там, в магазинах, всё торгуют, там тепло.
О как не вспомнить день, когда ушёл из Рая
И засмеялся горестно и зло!

Стреляя на ходу лихим, весёлым взором
Или покрепче надвигая шляпу,
Кто здесь не ощущал себя немного вором
И не носил во рту немного кляпа!

О жизнь моя! Ты подойди, давай же станем ближе,
Словами и улыбками играя.
Я позабуду всех на свете книжек,
С тобой в своей ладони медленно сгорая.

Два чёрных пламени в твоём лице мне вспыхнут –
О, там и родину найду я и врага!
И темнота в душе моей затихнет,
А сердце быстро побежит – как бы нога

Какого-нибудь быстрого атлета,
Когда держу тебя дрожащею рукой.
И кто бы ни спросил в тот миг, мол, где ты?
Ответил бы – за Летою-рекой!

* * *

Ложимся ль на пол, пьём ли чаю,
Гадаем на звезду или цветок,
Иль голову вдруг императора встречаем,
Когда мечтою устремимся на Восток,
Герои всех эпох, слепые, точно книга –
Посеял Кто-то – и расту себе, как злак,
И стал себе какой-нибудь Гонзаго
В продутых ветром с моря улицах и снах.
И падаем, смеясь, совсем как листья,
Куда-нибудь на гладь осенних вод,
Или становимся старинною террасой,
Или порхаем на устах, как анекдот.
Увы, какой уж миг – не понимаю,
Где небо, где ладонь или крыло.
Сегодня вот проснулся в Идумее,
И глядь – старик, и вот в Россию понесло.
Уста наполнены тяжёлой гарью,
Но медленно вздохнул – и новый сон,
Где новой неожиданною тварью
Рождаюсь, словно чей-то стон.

* * *

Когда, крича, восстанут генералы,
И побегут в Москве нежданно воры,
А мы, совсем не ждавшие аврала,
Пойдём копать себе от счастья норы –

Я размечтаюсь, засвищу, как птаха,
Налью в стакан и зацеплю закуски.
Душа – не голова, не знает страха.
И не скреби меня. Я всё такой же русский.

* * *

То грезя наяву, а то гоняя мух газетой,
Иль, скажем, отправляясь вечером в кино,
Кто не бывал под космосом как бы раздетый,
Как бы японский бог без кимоно?

И отразившись в зеркале испуганно, как мыши,
Дробился всей душой, кого-то звал, как демон,
С тоской глядел на небеса и выше,
Презрев все натуральные пределы...

Вот пиво у ларька, и в очереди тихо.
Спокойно рыбу кто-сь достал и шелушит.
Я кружку взял, глотнул – в душе пошла потеха!
Как будто в ней под ветром зашумели камыши.

О утро! Вся горит внутри планета!
Бегут, как на работу, в памяти чужие лица.
И пиво, как удар незримого кастета,
В глаза пустило мне крылатые зарницы.

* * *

Раскрепощённый, как череп лихим кирпичом,
И свободный, будто всегда был бандитом,
На диване лежал я, полусонный, небритый,
И сердце в груди лопотало китайским врачом.

Где-то женщина растревоженно в зарослях бродит,
Всё вспоминая, как было меж нами, и вся на лету.
Лопата торчит на пустом огороде.
Слышится дятла отчётливый стук.

Я не судья законно уснувшей природе.
Падают листья. Ручей пробежал и замолк.
И далёко над лесом облако ходит
И смотрит в глаза мне, как сумрачный волк.

ПЕРВАЯ НОЧЬ В ТАШКЕНТЕ

Дело в том, что прекрасно доехал, хоть было, будто рычал топором,
Когда вдруг, подлетая к Ташкенту, увидел, как солнце светит.
Вот и кончилось это нагое, как снежные горы, метро
На прекрасном, когда разгорается что-то в груди потаённое, свете.

Спал ребёнок. Смотрела с надеждой жена, отощавши на невском болоте.
И шофёр, что хотел мне сначала в лицо провалиться,
Потом по-узбекски вовсю бормотал, как пропеллер на взлёте,
А в конце тормознул и уселся пред домом, как полуубитая птица.

Всё, далёкие крылья. И вам, ядовитый, как в телевизоре пенье, туман.
Вам, погода, что губит, даря и свободу и странности быта,
Вам, как пьяница в дождик, со всеми своими глазами, дома –
Всё! Как выстрел, мелькнуло – и вот позади, и на время убито.

Жду ль чего? Разместился на кухне. Гляжу мимо шкафа.
Чай поставил, ходики слушаю и мечтаю.
И растут, как волосья, незримо и весело строфы:
То в лицо заглянут, полным тайного ужаса взором, то снова растают.

ПОСЛЕ ПРАЗДНИКА

Ты помаши крылом, роняя перья –
Раскрытый рот не скажет про полёт.
А все в глазу мелькающие звери
Лишь криком жалобным какой чего соврёт.

Базар застыл в квадратной тюбетейке,
Где медленно идём, как призраки, между рядами.
И тихо поворачивают розовые шейки
Ощипанные петухи с багровыми брадами.

Коснёшься робко ты горячего запястья,
Где солнце плещется горячею волной –
Торговый ряд с разинутою пастью
Тебя захочет взять себе женой.

Куда, грозя недвижной сигаретой,
Взор устремил встревоженный узбек?
И ходом нашим медленным согретый,
Пророчит новый и горячий век!

О тёмное крыло! Чужой и сладкой болью,
Растёшь, когда движенье незаметно стихнет...
Но вот, захваченный невидимою волей,
Пылает мозг в ином и новом тигле.

* * *

Вот разошлись по улицам корейцы, русские, узбеки,
Разрешая нам ходить, как в храме боги.
И земля уже сомкнула веки
И вытянула трепетные ноги.

Здесь благодать: затих на стуле тесть,
Заворачивая свой шуруп отвёрткой,
Который, прежде чем туда, где надо, сесть,
Как бы рукой кому махал, решительный и вёрткий.

И что-то в голове уже почти храпит,
И сон ленивою рукой объемлет,
Ленивый, словно в полдень общепит,
Подъявший на рога народы, женщин, земли.

* * *

Когда придёт моей стране каюк,
И сердце странное её престанет прыгать,
И космос вещий ей протянет вещий крюк,
Чтоб взять к себе и никогда уже не трогать,

Тогда и я, как праздный принц в своём конце,
Отправлюсь провожать её в небесном экипаже.
И вот прощаясь, родина мне скажет
С улыбкой безмятежной на лице,

Мол, всё. Прости... Но помнишь ли столетья,
Когда мы мощной дланью шевелили строго,
И мир ходил кругом в отчаянном балете?
Теперь – шабаш. Давай молиться Богу.

* * *

Глаза – как бы скандал в природе
Иль быстрый и смеющийся Протей,
Который на лицо с небес приходит
Во всей тревожной тонкой наготе.

Мы здесь смеялись, бегали и пели,
И каждому в лице был свой красивый знак,
Пока в душе все яростные звуки спали,
Махая палкой только в снах.

Когда ж слова надменной бритвой
Свистят в ушах, как тихий и опасный бред,
Рождается в груди отчаянная битва,
Чтобы опять в лице ожить и умереть.

* * *

Раздвинутое небо ласковой ладонью
Пройдётся по мозгам туда-сюда –
И зацветут по лицам редкостные кони,
Как тёмная, глубокая вода.

И вот язык, мерцающий между зубами,
Раскроет крылья, глубоко вздохнёт,
И вы, кто был всегда рабами,
Разинете свободный рот.

* * *

Улёгся на полу, полпьяный и крылатый,
И правильно дышу под стук трамвая.
И сонно глядя, как бегут в мозгу солдаты,
Над книгой про войну, как лев, зеваю.

И книга та, сверкая тонким глазом,
Несёт на бешеной спине в пустыню!
И крадутся вокруг головорезы
Арабские, дрожа как ночью тени!

И рот раскрыв тревожной пушкой,
Под койку гляну иль в окно,
Где, расстегнувшись, резво друг за дружкой
Две мухи пролетели, как герой в кино.

А так спокойно всё кругом, сиречь:
Сын отдыхает на чужой кровати.
Капели с крыш сознательная речь
Мне говорит, что я с природой – братья.

И мне песок той упоительной пустыни
И тот визирь, что на страницах плакал,
Ещё одним напоминаньем станет
О том, какой я был когда-то сокол.

Но и теперь, когда лежу, блистая
И сединой, и редкою слезою,
Весёлых дум медлительная стая
Уже готовится к неправильному бою.

ПЕРЕД ГРОЗОЙ

Какой-то ветер пробежал по проводам, по крышам,
Слоняясь между стен, работников и крови.
Он, отдалённо, был подобен мыши
В своей осенней и торжественной основе.

Работники спокойно расправляли ноги
И лапой на рычаг задумчиво ложились.
И всей душой таинственному Богу
В лицо смиренно усмехались.

А кровь было как древо, что роняет листья...
Но ветр крутился, и окно стучало.
И небо далеко лицом скалистым
Нам раскрывало дальнее рычало.

* * *

Короткие, как Божий мир, мгновения,
Или раскаты грома над горами,
Когда гремят над крышей как бы цепи звенья,
А я припал лицом к намокшей раме,

Гляжу то ль на созвездье, то ль на лампу,
В стекле полмесяцем намокшим отражённую,
Или в душе разглядываю блямбу,
Которую в душе поставили мне жёны,

Которые проходят тайной вереницей,
Смеясь и плача в темноте сознанья.
Иль пролетают ветреною птицей,
Которая всё знает твёрдо и заранее.

* * *

Природы, юности поклонник,
Я проводил вас до трамвая,
Когда уже весёлый конник
Возникнул, весело зевая,

На горизонте вод осенних,
Засыпанных шуршащими листами,
Которых робкие и правильные тени
За нами следовали стаей.

И вы, устало снявши шляпу
Под ветром утренним, как парус,
Стояли, мне шепча тревожно "папа"...
В природе ж надвигались шум и ярость,

Когда гиганты бегают по кругу,
То прянут нам в лицо, то на деревья сядут,
Как будто отдыхая друг от друга
И пряча к нам завистливые взгляды.

* * *

Когда побежали, как дикое племя, тугою спиралью
Какие-то жилисто-бледные сполохи света,
И голосом странным и призрачным что-то орали
И хлопали крыльями некоей тайной планеты,

Тогда средь домов поднимались солдаты,
И каски сверкали, и пули запели.
И вылез на стену с разорванным стягом мордатый,
И звал нас куда-то к святой и заманчивой цели.

* * *

По коридору шёл задумчиво сосед.
Летела кепка в волнах тёплого заката.
И взора длинный огненосный ряд
Похож был на заборного плаката.

А в комнате сидели пили чай,
В приличных кофточках и строгих юбках.
И о любви не поднимали хай,
Но были трезвые и строгие голубки.

И я, почти старик, и всё отведав,
Чесал за бородой, словно там ходит вошь,
И тихо вспоминал те упоительные беды,
Когда в открытой двери возникает брошь!

Когда, тревожной падая звездою,
Грядёшь, поверхностные взоры направляя...
Ну а теперь какие мы с тобою,
Не помню, и не вспоминаю.