ЧАСТЬ 1. КОНДУКАТОР НА ПОЛСТАВКИ

* * *

Как медленно ворона под мостом,
Крыла зубастые раскинув, пропадает,
И крик её, как долгий хриплый стон,
Скитается в полях России ли Китая,

Как будто смотришь, как растерянной толпой
Бегут, бегут молчать в лицо кому попало,
Мол, снова по стране пошёл забой,
И радио "по коням" заиграло –

Так, кажется, и я сейчас исчезну,
Ощерившись душой, как и она на эти камни.
И навсегда забуду бездну,
Которую страна моя несла мне.




* * *

Вот тень бежит по потолку,
Волнуясь и вприсядку.
Два голоногих босяка
Проснулись в тёплых облаках.
Расхаживают и о чём-то судят.
И яблоко лежит на светлом блюде.

Старушка мирную клюку
Воткнула в землю, раскрыла на коленях тетрадку,
И вдаль, крыла спустив с цепи,
Как ангел, вдохновенная,
Любой в лице морщиной
Летит, лишь носом чуть сопит
И всхрапывает, как мужчина.

Волною ходит потолок на потолке.
Тревожится в затылке чей-то голос.
Кажись, чуть слово – и окажется в руке
Весь мир, доверчивый и голый.

А пол спокоен и слегка пружинит.
Скулит в окошке рама, как щенок...
Вчера по радио нам разрешили,
Чтобы у каждого по паре было ног.




ПОД ДЕРЕВЬЯМИ

Листы летают над водами.
Казалось, было и будет так всегда.
И светлыми, прозрачными брадами
Трясут леса и рощи, и парки в городах.

Расколот воздух мелкой дрожью.
То бьётся в судорге автомобиль.
Прозрачной, вдохновенной кожей
Осел на лицах Иезекииль.

И странные часы на нашу пали землю
И ей грозят недвижною косой.
И только розовый беспечный Кремль
Куда-то мимо смотрит тонкою лисой.




* * *

И крыши в чешуе, и небо манной кашей,
И вечер гонится за кем-нибудь по небу
И бродит меж домов, в окно старинной глядя рожей.
Жуёт дома, как корку хлеба.

Ах, я в дрянное за решёткою окно
Гляжу на купола, созвездия, антенны.
И светлой тению в душе, как тихим сном,
Проходит жизнь. И далеко миры Геенны.




* * *

По телевизору поехал борода.
Повис над крышами печальный луч заката.
Куда-то вдаль бежали города,
В душе рождая мелодию захвата.

И я машу ногой, сжимая глаз,
Устроившись на самодельной дыбе.
И мне сияет призрачный Парнас
Во мраке задушевной глыби.




* * *

Тяжёлая ночь. Угрожая копытом,
Бежал по квартире журнал с опущенной мордой.
Сам рождённый с помощью пыток,
Он рассуждал про евреев лукаво и гордо.

Ах ты, ночь! Лампа в глаз, как помешанный, смотрит
И рожает безумную мебель и стены.
Молчат в полумраке картины.
Ходят по текстам тонкие тени.

Город больше не лает. Сердце прыгает в ухе.
Сознанье бежит, когда отвечать не заставят.
А тонкоглазые где-то японцы уж, верно, встают.
И одинокие вороны, верно, на ветках сидят и летают.




* * *

Снег то пойдёт, то опять перестанет.
Ночь приморозила стёкла.
В коридоре разрушенной тенью прыгает тётя Таня.
Во рту папироска промокла.

Дым, схвативший за лёгкие, в череп сползает.
А за окном – на морозе клубами клубится.
Прыгает дальний трамвай, как от выстрела заяц.
В коридоре сосед одиноко смеётся.

Выйду на улицу, сплюну окурок, он ляжет с другими.
Воздух холодный ушами огромными машет по городу.
Тихо по улицам ходит корова, богиня.
Дёргает ловко меня за прекрасную бороду.




* * *

Из крана сонно капает вода.
Сосед не ходит больше на работу,
Но, ковыряя тонким пальцем в ухе,
Глядит, как разливает бледный чай
Усталая и добрая соседка
С дрожащим отражением на пару,
Тогда как одноногий трезвый плут
Стучит по коридору твёрдой палкой
И вдоль ведёт сердитых кошек стаю,
И щёлкает железными зубами,
И недоверчиво косится: кухня, кухня!
О, там иные нравы и слова!
Они не понимают слово "маша",
Лишь бьют тихонько непокорных блох
И ноги чешут... "Маша, Маша!" –
Кричит костыль в замочную дыру,
И топает кошачий караван
По чердакам, по лестницам и крышам.
А он кивает мимоходом крысам,
И блох приветствует тяжёлой палкой,
А чуть откроет дверь – бегут они,
Когтями щёлкая, по коридорам.

И появляется порой художник,
Свободной тенью мимо проходя
Соседок, кошек и весёлых крыс,
И блох, горящих тёмными глазами –
Высок, и невесом, и светел.

А то бывает, весь набрякши телом
В кишащую он ввалится квартиру
И падает на блох, соседок и детей,
На одноногого с прекрасной палкой,
На Машу, прикорнувшую в углу –
И пьяные расталкивая стены,
Плетётся вдаль по коридору, добрый, пьяный...




ИЗ Б.КУЗИНА В МОСКВУ

Как некое бревно: лежит, не дышит
И на звезду отчаянно глядит –
Так вот и я под этой душной крышей
Лежу и еду, паразит.

Вагоны прыгают в полёте.
Деревья пробегают за окном.
Качается, храпит сосед напротив.
Стучит и крутится кино

За муторным стеклом: всё фонари да избы,
Лишь изредка прохожего лицо.
А там Москва, забыв о коммунизме,
Меня, наверно, ждёт на тёмное крыльцо.

ЧАСТЬ 2. БЕШЕНАЯ ГРЫЖА

* * *

Когда свободою задышим
Во всю отчаянную глотку,
Тот, кто сидит на самой верхней крыше,
Подарит ласково на водку.

Он, усмехаясь, придумает приказ:
Легко в штаны заправить крылья!
И что ж, пойдём, перезабыв проказ,
И даже что они когда-то были.

Однако, ночью, лёжа на подушке,

Тихонько я шепну тебе: не трусь!
Ещё жива любезная подружка
С любезным именем для сердца: Русь.




* * *

Берёзки, сосны, лысые поляны,
И в небе свет такой, что всякое приснится.
И ветер волнами летит с поклоном,
И пролетает ветреная птица,
Подмигивая искоса зрачком и близким, и немым,
Где отразились маленькие мы.

Старик спокойный по дорожке бродит,
Тряся седою, сам как пьяный, бородой.
Чего-то шепчет, и таинственные роды
В нём происходят за прозрачною слюдой
Руки неуловимых, как река, движений.
И мы пугаемся тех призрачных рождений.

И я, взлетев на трепетных качелях
И привалясь к чужой звезде,
Бреду во тьме, исполненный печали,
Мечтая быть, как звёздный ветр, везде.
Но вот опять – берёза, звонкая сосна
В глазу восхищенном, как ветер, рождена.




НА ВОКЗАЛЕ

Когда сижу на станции, как древняя могила,
А очередь своей чредой, волнуясь, спину гнёт,
Пошли мне, Бог, терпение и силы
Совсем не стать тяжёлый пулемёт.

Я тут босяк душой. Где Родина? Где мама?
И ты, мой друг, куда-то смотришь и молчишь...
Ах, грязного окна дрожит легонько рама,
Когда милиция проходит, словно мышь!

Что, если кинется, чего-то лопоча,
Документ требовать легко и прытко?
А там поставит на лицо печать,
И станем как бы заграничная открытка!

И ходят по полу квадратному безумные толпы!
И глухо шаркают тяжёлые стопы!

ЧАСТЬ 3. В РАСТОПЫРЕННОЙ РУКЕ

* * *

Шуршит газета на ветру разгорячённо,
Где бьётся лысый раскоряченный урод.
Под шляпой смотрит сумрачно и сонно,
Как и всегда весёлый, наш народ.

Вот облако, стремясь уснуть в чужом глазу,
Протягивает долу руки.
А там, в полях, лихую борозду
Ведёт железный трактор, руки в брюки.

А там – холодный за стеной кумир,
Колокола скидав под крики мирных галок,
Улёгся под трибуну, словно бы на пир,
И ждёт себе грядущих палок.




* * *

Коль скоро лёг на свой диван –
То и гляжу в журнал, как бы в окно с решёткой,
Где побежали врассыпную крысы –
Словно играют в букв и запятых.
И возвышается, набычась, башня
В туманах красного зубастого забора.

И ту же всё бессмысленную фразу
Долблю, как в стену головою... Сон ли, явь –
Ругаются вовсю кругом предметы.

Вон даже стол, перед зеркалом насупясь,
Орёт чего-то окнам. Что ж, не спать
Ещё не значит называться певчим.
И пусть бумага воет, и спешат,
Захлёбываясь, в голове идеи.

Нет, лучше спать. Уснёшь – и станет ясно,
Что подстаканник – бегемот душой,
А робкий нос, запрыгнувши в Москву,
Похитит сердцем всякий кабинет,
Где лаются прожорливые птицы,
И новые штаны, гуляя под себя,
Уставились перстами в небеса
И проповедуют какое-то согласье,
Когда откроешь глаз и станешь корень...

Ах, всё-таки диван – это диван,
И ни один журнал с ним не сравнится.




* * *

И крыша на боку, и облако на тротуаре,
И дом на дом идёт, сверкая глазом.
А вот колоннами куда-то едет харя.
Или в витрине разлеглась и скалится, зараза.

Гуляют города. Один, потом другой,
Роскошные кривя апартаменты.
И весело закручивают бой
С прохожими отчаянные менты.

Гусиная порода! Косим хитро глаз,
Взлететь пытаемся – да что-то тяжело.
Тогда, усталые, ложимся на матрас
И голову – под белое крыло.

И я, герой, лежу под одеялом,
Гляжу в окно, открытое в груди.
А там трясётся всё до самого Урала.
И за Уралом то же всё поди.




* * *

Есть на небе небо.
Есть и облака.
И туда, что ли за хлебом,
Тянется рука.

Коридором бестолковым
Я туда как бы шагаю.
И стучат мои подковы
И прохожему мигают.

Бьётся сердце, словно рыбка
На безжалостном крючке!
Широка его улыбка
В растопыренной руке.




* * *

О милые и трезвые коровы!
Когда трепещет луг под вашими зубами,
Я говорю, подняв возвышенные брови:
И мы бывали гордыми рабами!

Вот вы, коровы, вы, кусты и травы,
Махаете хвостом и чешете копытом,
Вы, каждая звезда, вселенная, корова
Пред Богом хочете не быть забыты!

Я думаю о вас, сидя в своей избушке,
Наполненной каких-то гневных мух...
И вдохновенно наполняю кружку,
Чтобы не кончился в груди свободный дух,

Чтоб каждая корова, милая, чудная,
Пришла и голову склонила мне на грудь.
Чтоб вся страна, нетрезвая, больная,
Пустилася-таки в прекрасный путь,

Которым шли и стрекоза, и дальная планета,
Рождённая, быть может, не вчера, так завтра...




СИЖУ В ДЕРЕВНЕ

Трактор за окном, как незнакомая комета,
Сипит чудовищным своим кудрявым носом
(Всё милые мне сельские приметы),
Дрожа натянутым к автомобилю тросом.

Чу! Мушка завелась, махая всем крылом.
Далёкий журавель как будто снится.
И ходит меж борозд, как строгий агроном,
Серьёзная и правильная птица.

Ты, трактор, не робей, дубину крепко сжав.
Кругом и так одни намыленные шеи.
По полю бегать всякий так умеет.
Но кто мечтать, как ты, дрожа? –

Иль, скажем, я, полуденный бездельник:
То в комнате лежу, то головою в тучах.
То по ветру восторженною тенью
Лечу, любого ангела покруче.




* * *

Ах вы, мухи, наглые твари, ну откуда вы взялись!
И садятся на ногу, и ползают по рукам и по шее!
Вечор с каждой мухою палкой, как витязь, сражались –
А утром восстали они и снова просят по шее!

Отчаянно сел я за стол, гоняя рукою
Всякого, кто крылами над ухом храпит.
Трамваи пошли. Тучи тоже идут мутной по небу рекою...
О, как весело было вчера! Как сегодня хочется пить!




ПЕРЕД РАССВЕТОМ

Вольно витают над теменем рыбы.
Славно, красавицы, распустили хвосты.
Пляшут во глуби лица сумасшедшие крабы,
Которых с улыбками ноги далеко не просты.

В небесах потолок восстаёт и клянётся,
А потом поклонился и стал император.
И тихие воды святого на кухне колодца
Стали глубокий и яркий оратор.

Залопотали тихонько ресницами веки.
На руки брали и проносили над озером синим.
Но очнувшись, опять становился калекой
И голодной пустыней.




* * *

Скука, скука! Мухи летают,
Крыльями над ушами звеня.
Солнце ползёт за окном, равнодушно блистая.
Вертится под столом малэ кошеня.

Речка осталась за деревьями, если сидя.
Всё бежит она, всё торопится, не постоит.
Телега стоит под окном и пока никуда не едет.
И какой у неё растрёпанный вид!

И телевизор: крути, не крути – всё равно улетела комета.
Вянет на подоконнике бледный букет...
Эх, приказать бы к воротам карету,
Чтобы сесть в неё важно и сделать ручкой привет.

ЧАСТЬ 4. СЛЁЗЫ ВО СНЕ

ЗАКРОЮ ГЛАЗА – А ВСЁ УЖЕ В ПРОШЛОМ

Висят кругом портреты на стенах.
И радио в углу чего-сь клевещет.
Идёт по берегу спокойный ветр в штанах,
Спокойно огибая спины, домы, вещи.

Вон Рига разбежалась и поёт
И, взявшись за руки, Прибалтике клянётся.
Но тяжело крыла вздымает пулемёт,
Порхнувший из ладони краснофлотца.

И дышит тяжело за перелесками Москва.
Глаза ввалились, и шинель помята.
И хочет убежать подальше голова,
Разинув рот, пока ещё крылатый.




* * *

Трамвай трясёт на каждой остановке.
Бежит в него растерянный народ.
Их небо не погладит по головке.
Но улицы давно на всё плюют.

На Театральной толпы у театра.
Волнуются, но что-то не кричат.
Гоняют, фыркая бензином "татры",
Расправив толстые плеча.

Никольский скромно смотрит в воду,
Начистив лихо купола.
Тасует свою старую колоду
Садовая, раздевшись догола.

И в небе бледный месяц тонким сыром
На голубом кому-то снится...
Напротив сел какой-то пыльный из сортира.
В глазах усталых бегает больница.




* * *

Туман ли, дождь – не видно из окна.
Толпа вчера по граду бушевала –
И хохотала нервно вся страна
От Пруссии сюда и дальше от Урала.

Войной теперь не удивишь ни рыцаря, ни брата.
Глядишь в экран ли, иль с экрана –
Всё тень какого-нибудь Брута и Марата
Читает нам отрывки из Корана.

А выйдешь – оп! – на улицы, ворона каркнет в спину,
Размахивая толстой колбасой.
А там прохожий, потирая спину,
Куда-то чешет, сам с плакатом и босой.




НА ТРАМВАЕ ТУДА И СЮДА

1

Трамвай насупленно, как дохлая кобыла,
Повёз нас медленно, как будто хоронить.
Но за окном зашлёпанным всё сердцу мило,
Во всём я чувствую родную нить.

Бежим, ползём. Мелькают люди, домы.
Автобус, прыгнув, нам дорогу переехал
С походкой отставного управдома –
И оглянулся на меня, давясь от смеха.

В вагоне тихо. Лишь покачивает тихо.
Рессоры, видимо, новы и хороши.
И в кресло пассажир садится лихо
И прячет фибры утомлённые души.

2

Обратный поезд тряского трамвая
Ругался, бил по голове,
Когда, усталый, чуть дыша, зевая,
Домой я ехал на брове.

Кудрявые за стёклами резвятся фонари.
Бежит легко автомобиль за автомобилем.
И краски над Невой роскошные зари
Божественный театр передо мною были.

Проехал мимо ленинский театр.
Кричит вожатый – драпает прохожий.
Окна тяжёлый запотевший кадр
То вспыхнет, то погаснет жёсткой рожей.

И ломаные подавая знаки,
Мне он твердит, мол, всё кругом – идея.
Ну да, я бормотал, были дворцы, теперь бардаки.
А где кричали "браво", там радеют.




ЗЕЛЕНИНА

Зима. Уж это мне, простите, утро!
Холодный дождик хлещет по балкону.
Бредёт трамвай внизу, стуча по рельсам зубом.
Про солнце все давно уже забыли,
Как будто вовсе не было его.
И только одноногий напевает,
Когда несёт по коридору рыбу
Кормить своих измученных котов.
Да, скучно. Только б спать да спать,
Накрыв лицо каким-нибудь журналом.
Или купить вино и наливать в углу
Стакан. И бормотать, руками
Раскосыми махая на все страны...




* * *

Мокрый снег упал на крышу
И беснуется, течёт.
Голос неба ли услышу,
Подставляющий плечо?

Снег валит, как сумасшедший.
По мозгам, как мразь, бежит.
И лежит там, разваляся,
Как турецкий на диване
И расслабленный паша.

Ах, окно трясёт – лишь только
За окном прошёл трамвай!
Ветер прыгал по верхушкам
Голых и простых дерев.

Снег то вихрями летает,
То, как ангел, крылья сложит,
И на щёки упадая,
Словно клювом колет кожу.

Пред окном под подбородком
Свой кулак установил –
Ах ты, век мой, злой, короткий!
Как ты больно бьёшь меня!




* * *

Ах, ночь! К утру всё ближе, но ещё темно.
Горят чужие фонари. Трясут окном трамваи.
Храпит тихонько кто-то на кровати.
И радио по-русски что-то врёт,
Ругая и писателя, и коммуниста.

И так всю ночь: вставать, пить чай, опять ложиться,
Ловить в глазах мелькающие тени,
Иль, открывая мятый сонный глаз,
Другие, призрачные тени на стекле
Встречать улыбкой, смешанной со страхом.

Но музыку заслышав в растущих волосах
Свободную пульсациями света,
Идущего из тех ещё миров,
В которых я бытийствовал когда-то,

Я стану ль снова тот заветный мир? –
Так бабочка, слетевшаяся к лампе,
Порхает предо мной, и плачу я во сне.

ЧАСТЬ 1. КОГДА НЕ МЕНТ

АПРЕЛЬ

Серое утро. Зима наступила,
Будто не в мае живём – в ноябре.
В небе летают холодные хлопья!
Чуть остановишься на дворе –

Тело насквозь, до кости прошибает
Ветр. Торжествуя, в ветках шипит!
Сад, не успев зацвести, помирает,
Всех своих вместе отбросив копыт.

Холодно там. Да и в комнатах тоже.
Под одеялом лишь всем хорошо.
В зеркало смотрит размытая рожа,
Вдруг совершая по стенке прыжок.




* * *

Какой поднялся за окном ветер!
Шипят, как выйдешь на крыльцо, вовсю деревья.
Шумит залив – там бьёт волна о берег.
На небо глянешь – падают звёзды.

Кругом дома – один, другой – гаснут.
Бегут по улице туда-сюда тени.
Вернёшься в комнаты – весь дом ходит.
В окно глядит, сощурясь, луч лунный.

Вот сяду на пол, загляну в сердце –
Там тоже ходят втихаря волны,
И так же свищет по полям ветер,
И так же падают стремглав звёзды.




* * *

Гудят внизу машины, и за стенкой
Чего-то радио бормочет. И валюта
Валяется вальяжно на столе
И машет флагом, как убийца-победитель.

Храпит в кровати большеногий гость,
Раскрывший тщетно уши горестному миру.
И я, откормленный ночною тишиной,
Худею снова существом своим и плачу.

А слёзы, весело сверкая, полетят
В далёкий мир, где соловьи да розы,
Где бабочка подставит вам плечо
И, шевеля крылом, зашепчет в ухо

Восторженный, бессмысленный поток
Очаровательных и сладких бредней
Про сок растений, про загадочные ткани,
Который заполнили весь мир

Чарующей и странною музыкой...
Про наркотический, пьянящий свет
И взор луны, слепой и лживый,
И многое ещё, чего и сам понять

Не в силах. Трамваи загремели.
Поднялся гость. Скрипит паркет под ним.
Ну вот и всё. Пора и мне вставать и ехать
Туда, где Невский баксом лопотал.




* * *

На остановке, полной попугаев,
Трамвай чужой уныло чешет пузо.
И пыль стоит. Меж облаков порхает
Прекрасная, как всё на свете, муза.

Я сел под деревом. Мураш идёт чернявый,
И ветерок чуть шевелит его усы.
А в нём волною шевелилась Божья слава.
И он бежал себе, беспечный Божий сын.




* * *

День второй унылого пьянства. Качает,
Даже когда иду в туалет на рассвете.
Годы не те. И болтается сбоку для смеха
Голова, как на резинке тряпичный шарик.

Ну, оденусь, картин наберу, что подруга понаписала,
Сяду в трамвай, что звенит-дребезжит зубами –
Рано ещё, он пустой и вполне прохладный –
Место почище занять поеду на Невский.

Брови с лица убежали. Нигде газировки – нету.
Мирный народ мирно в газоне пасётся.
Слышно чуть, как в Самарканде тихо стреляют.
Да на грудь мне долго садится чёрная птица.




* * *

Раззявив рот, как будто мух наелся,
И глаз скося, как океаны, полный
И трепета, и тайны, и прекрасной боли,
Я сел в трамвай. И он меня поздравил,
Под задницею хлопнув-звякнув дверью:
Мол, что? Тревожно, трепетно и мутно?
И тучи в жаркой голове сгустились?
И горло пересохло и мечтает
Про пива горького глоток холодный,
Иль лимонада на худой конец?
Ах, где то пиво? Где, скажи, прохлада
С журналом в гамаке, в тени прекрасных
Слив, яблонь, и смородины с малиной
Под пенье пеночки, сороки, соловья,
Шуршанье мураша, шмеля жужжанье
И мухи гневный и слепой полёт,
Скажи мне, где?
                            И головой тряся,
Гляжу в окно на пробегающие мимо
Заборы, Марсовы поля, дома,
И речку, преломлённую мостами,
И крепость юную, и стрелку вдалеке,
Нацелившую прямо меж колонн
Туда, где крепость, украшенная шпицем...
Гляжу, гляжу, а в голове засохлой
Шампанское прекрасною мечтой
Бурлит и пенится...




* * *

Всё ты крутишься, малыш, под ногами!
Всё вопросы задаёшь один другого смешнее!
Свинья, говоришь, это сякая скотина?
Это правда, дорогой, по всей атмосфере скотина.

Бегают по России дородные злые дядьки.
Бьются о стены одного кишлака, другого.
Нам-то что с тобой нынче, маленький, делать:
Ствол ли купить, бежать ли в Египет...

ЧАСТЬ 2. ЕГИПЕТ

* * *

Каждый Божий день огород, смородина и малина,
Маленький ангел, всё высветляющий в хате,
Еда, приправленная зеленью с перцем,
Слёзы, и крики, и смех, и вновь раскрывшийся космос.

Только сяду за стол – вновь зовут беспорядки...
Голова в облаках, ноги пускают корни.
Что за дела: звонкие детские крики.
Что за покой: спать в тишине с соловьями.




* * *

Рассвело. Бродит туман меж кустами.
Кончена ночь у окна. Лёгкое утро грядёт.
Крысы затихли. Радио всё ещё пляшет,
Но луна успокоилась, ликом неистовым в стёкла
Больше не бьётся.

Сколько цветов под окном! Дышут горячие маки,
Стелется в облаке запахов пьяный душистый горошек,
Лилии буйные с жадностью небу открылись,
Толпы ромашек бегут суматошной белой стеною.

Зацвела и картошка. Но на поле чужом, за забором.
На моём же – ботва да ботва, ни цветочка.
Припозднились, сажая. Зато огурцы
Ползают с грядки на грядку, цепляют друг друга,
Жёлтые звёзды вовсю раскрывая, потешные твари.

Лягушка пропрыгала влажной тропинкой куда-то.
Вечером дождик прошёл – то-то радость лягушкам
С ребятишками короткохвостыми и смешными!
Скачут ловко они – а ещё ведь недавно
Головастики были, в воде так и шныряли, гады.
И черпая воду ведром, их мы невольно губили,
Жизней десяток-другой выливая на грядки!

Прыгай, лягушка, прыгай, но тихо, неспешно.
Нет здесь высот у тебя, так прыгай просто по тропке.
Куда-то припрыгаешь всё же, как я, например вот,
Прыгал по жизни – допрыгался. Видишь, сижу
В дачной хибарке, ращу помидоры, капусту и свёклу,
В борщ их кладу, угощаю жену и малютку,
Бандита трёхлетнего, спящего там в раскладушке.

Носом он, бедный, сопит, раскидавши ручонки.
Я ж в кабинете, в окошко гляжу, да на грядки,
Да на луну, в бледном небе плывущую гордо,
С ночи бессонной лёгкий, совсем точно пьяный.




* * *

Жара. Прилетают различные мухи.
Толстые с волосами, маленькие с волосами.
Осы тоже забредают, жужжат, на руку садятся.
Надоели напрочь, Божьи твари, со всеми своими усами.

Тишина. Только хлюпают в грядках ноги соседа:
Лило две недели и затопило кругом огороды.
Жена ворчит на него, он лишь чавкает сапогами. Дети природы,
Жужжат над ухом, проклятые, точно маленькие мопеды.

Но в остальном – прекрасно: на небе не сыщешь ни тучки!
Солнце жарит вовсю, ветерок кувыркается, словно котёнок!
В огороде беззубо смеётся и машет ручонкой
Ангел белоголовый...




* * *

Ах, муха! И ты на стекле, выпучив очи, жужжишь потихоньку...
Как же хочется пить, чуть вспомню вчерашние рожи!
Тени качаются над головой, сонные милые тени.
Или это другое жужжит, чернотой заполняя сознанье.

Мякнет сердце, влажнеют глаза, голова, как планета пустая,
Стронута и куда-то заходит, теряя все связи.
То ли сад побежал, то ли я убегаю за кем-то.

Вот важный вошёл, поклонился сквозняк с усами.
И на место поехал предмет, и руками растерянно машет.
Шепчет дождь под окном, просится в дом умильно!
Но уж нет, запалю-ка я печь, оставайся да дверью.




* * *

Когда мозги после бани горячей и пива далёко в поля убежали
И резвятся там, словно маленькие ушастые зайцы,
А Верховный Совет всё бубнит про такую корову с трибуны,
Которая ляжет на печку и на ночь расскажет сказку –
Я один погружаюсь во тьмы одинокого в космосе организма.
Тайно расправит крыла горячий глагол, просыпаясь,
И исчезает, как ангел смеясь простодушно.




* * *

Крыса за стенкой шуршит. Каркают в поле вороны.
Муха ползёт по стеклу, тонким крылом шевеля.
Скоро проснутся: семейство, голодные гости.
Гонит по небу солнце свою колесницу, дрожа.

В Москве, слышь, шебуршат, в Вавилоне тож неспокойно.
Халдеи числа слагают, в Багдаде гремят мечами.
Только тут верещат сороки, фыркают крыльями сойки,
Да вороны в поле орут, да шныряет мирная крыса за стенкой.




* * *

Август уходит. Блекнет трава, осыпаются листья.
Редко покажется солнце – а так всё серо, уныло.
По двору гости бродят, кто с кружкой, кто с полотенцем,
Потерянные какие-то, в глазах голова кругами.
То интернационал запоют, то разграбят ближайшую грядку,
А то вот, дыхание затаив, слушают Пушкина дивные звуки,
Звучащие в этих местах по-осеннему дико.

В городке недалёком тихо. Оркестры медью не радуют слуха.
Ораторы в бой не зовут, как в столицах сырыми речами.
Редкий турист вдоль прославленных стен пробегает под горку
Или в гору плетётся, равнодушные очи на церковь уставя.
А с колокольни плывут колокольные звуки, вид благородный
Придавая горам, и туристу, и милицейской машине,
Лениво фырчащей наверх, к отделению, верно.

Керамзит подвезти, насчёт шлака ль договориться,
Шофёра поймать, жестянщику сунуть бутылку –
Вот и вся жизнь осенняя – да ещё про дрова не забыть бы.
Ах, кабы сердце дышало, язык не брызгал отравой!




* * *

Октябрь. Бегают с вёдрами в поле весёлые дети.
Резкие крики их в сердце так далеко улетают,
Что встану с открытым забралом посередине дороги
И слушаю смирно... Падают листья на плечи,

Дятел стучит, кричит-верещит на крыше сорока.
Гуси летят болтливою стаей в нахмуренном небе.
Ветер западный бродит, морщинит холодные лужи,
Гоняет по небу дрянь, промочившую всё на свете.

Так и стою на дороге счастливый и плачу.
Вольно над полем бегут голоса; и роняет наряды
Роща на горке и лес, укрывший кордон и Быстрова,
Баню свою растопившего, верно уж, звонким поленом.

* * *

Это зал с колоннами четверорукий,
Где по стенам то свекла, то маленький морковка,
Где шевелится в клюве беззубом старенькой птички ребенок,
Уплывающий в стеклах старинных дверей на востоке Египта.

Раздраженной походкой и пахнущий голым растрепанным зноем
Входит роскошная врач и сверкает пальцами строго.
И снова стенка расправила ноги больные. Вздохнули старухи
И темной толпой побежали, подол поднимая.




* * *

Когда октябрьский рассвет тихонько настает
И боязливо светом на лицо побрыжжет,
И поднимаются спросонья вялые дома,
И вдруг, чуть что, заявится зима,
Скороговоркой шепелявя под ногами –

Мы до полудня спим. Потом крыльцо
Шатается, скрипит желтеющими зубами.
Пожухлые власы на плечи распустив,
Бредут два дерева, как липы.
И вот завечерело. Падает со всхлипом
Усталое с небес куда-то солнце.




* * *

Так постепенно мы двигались мирно к прилавку.
Кто-то спал, кто протягивал руки и шарил в земле.
Кофту надела горящую женщина в белом
И смеялась, зубами звеня, как машина.

С девочкой пляшут по кругу слепые вороны.
Сыр нам отрежут они и немного немецкой колбаски.
Вот одна протянула бледную руку – и точно:
Рявкнула в ухо словом хрипатым.

Надо стоять. Попадает немного и света в окошко.
Падает бабка, снова взлетает с ушами.
Щас вот достанем рублей, отмуслякаем пару бумажек,
Бросим в лицо наступающей тьме и сбежим за границу.




* * *

В полупустом кинотеатре
Какой-то музыкант поёт.
И бродит изредка прохожий
По мраморной зашарканной плите.

Играют юноши с восторгом в автоматы.
Щебечут за трибуной контролёры.
Бегут с экрана призрачные воры,
Плечом размахивая крылатым.

И я, пророк, на кожаном диване
Сижу в толпе, и грудь рассечена.
И чёрные в неё летят и лают птицы,
Как будто снова на Руси пошла война.

Мчится, мчится мой автобус
По лесам и перелескам
Псковщины моей свободной,
Раскрывая толстый глаз.

Говорит сосед соседу,
Опуская тон пониже:
Вон коровы побежали
Над прекрасною травой!

Да, весна. Сгорает солнце,
Одуванчик расцветает,
Заполняя закоулки
Золотым своим огнем.

И листы на всех деревьях
Машут тёмными руками
И кричат. И бьется эхо
В каждой клетке под пальто.




* * *

Гляжу в окно, где облако провисло
Над грядкою любимых огурцов.
Как будто стая бешеных баранов
Несётся вдаль и бьёт крылом.

Сосед потерянный меж грядок рыщет
В коммунистической покуда серой кепке.
Чуть рот раскроет – побежали звери,
Как в словарях безумца Данте.

А ветер западный гуляет меж кустами,
Ерошит перья хлопотных сорок.
И Петербурга будто не бывало
Ни в снах, ни наяву. Сплошной горох.