* * *

Когда беснуется в лесу автомобиль,
И дерева бегут к нему горячим строем –
Дорога вспыхивает тяжело,
Как некая безродная комета.

Вот вырвался в поля, осенний, одинокий,
Как листик жёлтый, оторвавшийся от ветки.
Несётся вдаль с протяжным тонким криком,
Блуждает между облак с тёмным ликом.

И вдруг – исчез. Растерянные птицы,
И мы выходим меж деревьев в поле.
Взмахнёт лучом темнеющий возница –
И даль осенняя прогнётся больно.

Св. горы – кордон Быстрова

И НАУТРО

И наутро хлопнув пива
У матёрого ларька,
Затеряемся в деревьях.
А обратно подгребая,
Встретим ангела седого –
В угол жмётся он к забору
И оттуда, нежнокрылый,
Машет всякому на свете.

Где копают древню землю,
Где застыли с мощным ломом
Заспиртованные люди,
Постоим. Гляди, не смейся,
В глубину, где бьётся пламя,
С кочергою ходят тени,
Плачут, нас не замечая,
О судьбе своей вздыхают.

Рядом падает на землю
Мирный пассажир вечерний
И колышется с улыбкой,
Словно облако под солнцем.
Щёлкает оно зубами
И летит, роняя перья
Над трамваями, мостами,
Над усталым Петроградом...

КОМАР

1

Комар завис над бездной хлопнувшей ладони
И бьётся, словно сердце в уголке миров.
И, окружённый жизнью, воздухом и писком,
Гляжу во тьму.

Тот глаз, как виноград роскошный и прозрачный,
Лежит ли до сих пор в долине чёрной?
Ушла ли ночью торопливая рука,
Где тени плачут?

В пустой кровати, немного как бы странной,
Не слышно шёпота, погасли крики.
И только рот железный раскрывает
Седой комар над ухом.

2

Летит во тьме лихой комар
И жалом он играет.
Он чуть прищурится – и вдруг
Он на меня сигает.

В квартире лающая ночь.
А в зеркале от шкафа
Во тьме и громе, как Зевес,
Он надо мною ходит.

А я – охотник-человек
С убийственной ладонью! –
Вот снова пронеслася тень
С ворчанием и воем.

Как мститель, он из темноты
Врывается, крылами,
Как бы сверкающим мечём,
Над ухом заблистает!

Но я ладонь из темноты
Решительную выну
И, как Давид, её пращой
По Голиафу кину!

Но вновь он, весел и горяч,
Ко мне навстречу мчится.
И так взаимная у нас
Всю ночь охота длится!

* * *

В автобусе, баулами набитом,
Куда-то вдаль, на юг, несутся облака.
Шофёр, разинув рот, играл на скрипке,
И над колёсами летела голова.

Вот Луга позади. Трясётся сбоку лес,
Роняя жёлтые, шуршащие покровы.
Порой пробьётся солнце хладным смехом
Сквозь туч, наполненных грядущим снегом.

Везёт автомобиль во сне картошку
В далёкий Петербург и мне кричит "люблю".
И выставив навстречу хищный клюв,
Несётся птиц навстречу огненная стая.

конец сентября 1993 года,
автобус Великие Луки – Петербург

* * *

Где-то крыши запорхали,
Где-то клён шагает мимо
И с размаху на колени
Припадёт и зарыдает.
Синева легла на лица
Перепутанных прохожих.
Только девочки смеются,
Отлетая в мерседесе.
Пыль в очах, и под колёса
Пыль, на стенах и деревьях,
И холодный раскружился
В октябре бесшумный ветер.
И растрёпанные домы
Убегают в перспективу
И свободно и бездумно
В воду падают, как птицы.

В НОЧНОМ ПОЕЗДЕ УВОЖУ СЫНА НА УРАЛ, В ЧУЖУЮ СЕМЬЮ

Мальчик руку положил
На затылок мне. Смеётся.
Пролетают города.
Далеко моя звезда.

Поезд вьется сквозь туман,
По снегам к востоку мчится.
Весь вагон во сне храпит.
Проводник один не спит.

Вон фонарь легко поплыл
От окна, вращая глазом.
Провода кругом висят.
Где ты, пьяный Ленинград.

Рядом бегают за водкой,
Заедают бутербродом.
Окна тёмны. Ночь тиха.
Нет, не слышно петуха.

На колени встану. Вьюга
Бьет крылом по мерзлым окнам.
Тени бегают с мешком
Вдоль перрона прямиком.

Словно Дант в снегах России.
Ты ль, Вергилий, пальцем тычешь
Мне в окно? Туман, туман.
В нём повис подъёмный кран.

Крик. Опять вагон трясётся.
Тени сгибли. Фонарями
Разукрашено окно.
Вспышка. Крик. Опять темно.

Так и едем. Храп на полках
Запредельный, как за Стиксом.
Только мальчик мой живой
Мне кивает головой.

4 января 1994 года, ночь, поезд

* * *

... никто не знает это цы.

Су Ши

Глухо тикают часы
На чужой тяжёлой стенке.
Глухо ночь легла на город,
Навалилась и молчит.

Где-то песню затянул
На мелодию простую,
Как пещерный старый дух,
Незнакомый мне китаец.

И в постели одинокой
Слушаю его с тоскою,
Словно осень подступила
К горлу мне. И как не плакать?

Слышу звук глухой за стенкой,
Слышу стон струны и всхлипы,
И китайский голос грустный...
Дух пещерный, дух китайский.

* * *

... там в зеркалах мерцают чьи-то лица,
Под кожей ходит свет чредою с темнотой,
И бьются-пляшут испуганные свечи
Над запрокинутым столом, и бабочки хмельные
Топочут каблуками о паркет,
Вижжат и упоительно и тонко
И падают поэту на колени
Устало, чуть дыша, сложив небрежно
оборванные шёлковые крылья...

И тоненький безусый таракан
Читает нараспев ночную мантру!
Рукой нелепой нервно помавая,
Взбирается на хлипкий стул, и вдруг,
И вдруг со стула медленно валится,
Колени подогнув... – и вспыхнул, губы вспеня...
Любовь, кричит, любовь, и нежно плачет.

Вот вспышка яркой пустоты –
И нам является нагая Глюкля!
Короткий прищур, крик смятенной тени –
И снова тишина, и только тени
Шуршат по стенам, по углам, и тянет гарью
Из бархатной прозрачной черноты,
Из темноты дрожащего проёма.
Была ли вспышка, или нет – лишь слышно
Златого тела по воздуху дыханье.

О, мы там были, мы там, верно, были.
В окно смотрела гневная луна
Невидным чёрным ликом, и чернела
В углу огромная раскрытая картина,
Куда со звоном струнным упадал,
Ты помнишь, тот усатый мексиканец...

.....................................................
Подружка-бабочка, присядь же мне на грудь,
Прижми головку чёрную, губами
Прильни, прильни, их правильно раскрой
И провались со стоном в бесконечность,
Которую порой душой моей зовут,
Которой я, увы, и сам порой не слышу.

НА БАЗАРЕ. ПРОДАЮ ЯГОДЫ И ТАБУРЕТКИ

I

Ночью была гроза. А сегодня колхозный рынок
Пялится на табуретку и хочет обнять;
Полный корзин, помидоров, ящиков, кринок,
Так и пляшет вокруг меня.

Горе отяжелевшим ногам. И крепко
Бьет по затылку солнце, как старший брат.
Машет рукой на горизонте знакомая кепка.
Но боги коснулись слегка – и исчезаю, не зная преград.

II

Рождает бог крылатого торговца.
Тот лапами трясет, рождая ветер.
Летят домой задумчивые овцы.
Толстуха, вся дрожа, примеривает свитер.

Я помню ли тебя? Горят сухие губы,
Как баррикада на разбитой Пресне.
Ложится раскаленное на плечи небо,
И водки хочется, хоть тресни.

III

А-а, вот и горилка идет и смеется, и падает навзничь,
Спускается гордо по горлу и никак не растает,
Горячей вершиной взметнувшись в мозгах и на сердце.
Ну как тут сидеть? Деньги считает толпа, а мне и не каплет.
Ни друга в мутном безоблачном небе, ни шевеления доброго, как в душе, так в и кармане.

IV

Когда мозги от спирта вихляют набекрень,
И день в глазу гопак отплясывает лихо,
Я свой портрет рассматриваю тихо:
Оборванный, патлатый старый пень

Стоит за бешенным прилавком на базаре,
С похмелья голова то прыгнет, то взлетит.
И нервы ходят, как безумные татаре,
И дух в штанах, как проклятый, стоит.

Св. горы

НА СМЕРТЬ КИМ ИР СЕНА

...растерянное, пьяное, маленькое солнце,
Говорит тихо, прячет тяжелые руки за спину,
И дрожит, и бьется, как птица,
Которой больно не улыбаться.

Какое, однако, жаркое лето.
Сверчок родился в стене и журчит едва слышно, как маленький оркестр,
Словно хоронит вождя, погибшего столь внезапно,
Что никто не успел толком оглядеться.
А он уже плывет в затухающем небе
И улыбается средь облак, и машет тонким веслом.
Прощается и машет черной рукою,
Превращаясь в тягучую точку, словно луна,
Растущая в черепе и по бесконечностям сердца.

Странная жрица села на грудь мне и больно смеется,
Как колокол монастырский, там, далеко, в горах, за лесами.
По зову ее некрасивые, вялые духи
Окружили сегодня и дом, и сад, и эти заросшие грядки,
И ходят, и заглядывают, то в окно, то в глаза, то в ладонь мне внимательно смотрят.

Прощай, однако, прощай навсегда, навсегда.
Прощай же , прощай навсегда,
Любимец народа,
Мудрец, облаченный в таинственный китель и грозные перья.

* * *

Серое утро когда ни придет –
Ходит по комнате мальчик крылатый:
Ты мне протянешь пламенный рот,
Я наставлю ствол бородатый.

А за окошком, похоже, зима.
То ли мороз, то ли выпить не хочется.
Стынут под окнами в шляпах дома,
Зябко им тут между улиц ворочаться.

Я, словно бог, над прекрасной дрожу,
Криком отчаянным бесов увеча.
Глянь – и встает на востоке жужу,
Машет рукой и ложится на плечи.

А ВЕЧЕРОМ МОСТЫ

Годы запутанных улиц, и скользких домов, и седого трамвая.
Падают под ногами голые тени, и легки, и крылаты.
Вспомню себя, встану поближе к Аверну –
Снится: поперли сквозь душу слепые солдаты.

Ночь с необъятной подземной Невою.
Пляшет фонарь, рот разевая.
Выйдет навстречу приветливый червь, дохнет, как живая кривая –
И пойдем по болоту в обнимку, отчаянных двое.

* * *

Если кто-то деве скажет,
Что такие ноги снизу,
Удивительные ноги,
Очень правильно растут,

То растет в лице, как в клумбе,
Изумленная картина,
Уходя корнями в небо,
Словно странный архетип.

Мы с тобой, мой друг прекрасный,
Рассуждаем, как французы.
Но араб уже набросил
Нам на шею кадиллак.

Историческое время
Не выходит из макушки,
Но бежит в груди куда-то,
Исчезая, как в кино.

Вот шагаю, мутным глазом
Музу на лету встречаю.
Падает навстречу грустный
Однорукий желтый лист.

Но прохладно катит волны
Сквозь меня с моим заливом,
С островами под рубашкой,
Одинокая Нева.

НА УРОКЕ СТУДЕНТЫ ПИШУТ КОНТРОЛЬНУЮ

Шёпот шуршит над столами, как бабочка на веранде,
Которая осенью кротко посмотрит в глаза и умрёт.
Где-то в тугих небесах, повинуясь неслышной команде,
Кашлянул глухо слепой самолёт.

Добрый студент склонился над белой бумагой.
Вдруг просыпается, вырвет прелестное сердце, рассмотрит и съест.
Годы стоят. На доске затихает совсем одинокое слово.
Глянешь в него ненароком – вздохнёт и потащит крест.

ПО САДОВОЙ

Узкое небо слетает в окошко.
Красный бежит по земле запорожец,
Саблею машет, будто султану
Снова привиделся сон про Тавриду.

Облаки низко. Лежит среди поля
Сизый латышский стрелок, как убитый.
Речка сереет дряблою кожей.
Вдруг усмехнётся – и снова застыла.

Памятник стройный, меч обнажая,
К бранному полю спиной повернулся.
К пьяным французам, разлегшимся важно
В красных своих генеральских могилах.

* * *

Гляжу на женщину, вино по капле пью.
Как будто кто-то пролетел над нами тенью низкой.
Какие очи! О как близко!
И не погиб ли я, подобно соловью,

Что розу полюбил и, рта не раскрывая,
Задумался о том, что есть любовь.
И каплет на песок его алая кровь...
О сердце! Ты стучишь во мне таким трамваем!

* * *

Тихая крыса идёт в переходе, нюхая носом.
Дверь в подвал заперта, тускло светит окошко на брюхе.
Словно пьяные очи, сверкают под стенками лампы –
То наплывут, то ударят – и скроются, усмехаясь.

Где же ты шаришь по свету, моё запредельное сердце?
Друг мой, беги ж ты за ним, как бродячий ребёнок,
Не отдыхая, не прячась, раскрывшись, как свиток.
Я с тобой побегу, дай же мне руку, забытое тело...

ЧУЖАЯ ДАЧА

От спирта хозяйка не спит до утра
И в комнате дальней шуршит, словно мышка:
"Ах, как было славно втроём нам вчера!"
Не крики, но крылья по окнам порхают.

Она так красива. Как фея в кино.
Раскроет прекрасную грудь и смеётся.
"Ах, спать наверху не скажу, чтоб грешно,
Но дом по бревну раскатился от криков!"

"И кто там летит среди грома и молний?
Какой негодяй гонит милую тучу?"
"То мой лягушонок, святой лягушонок
Достал в небесах и играет могучим

И огненным жезлом над крышею дома –
Ловлю его нежной и бешеной бездной
Моею..." – и вдруг среди молний и грома
Она раскрывает живот свой железный.

* * *

Тучами обложило. За обочиной дача горит чужая.
Дождик пойдёт – и ресницы порхнули вдали.
Тихо рокочет мотор. Словно кого-то рожая,
Толстый, прекрасный падает где-то полковник ГАИ.

Горько рыдает, мелькнув на стоянке, машина.
Мчатся куда-то в тусклом огне провода.
Грустно ль тебе? Трава совсем пожелтела.
Осень идёт. Лето стоит, как всегда.

ВДРУГ ВСПОМИНАЮ, ЧТО ОТЕЦ УМЕР

Тяжёлый вагон закудахтал по рельсам, как белка,
Словно совсем уже рассвело.
Где-то мельнула Нева, растворяясь в домах, в роскошных квартирах.
Золотом купол мигнул и захлопнул потухшие очи.
Снова тихо в оставленном теле.
Звонкие крики летящих по воздуху женщин
На сердце ложатся и там продолжают прекрасную перебранку.
Воробей, как приличная птица, раздвигает большими руками
Два невидных забора, и спрятался за калитку.
Скоро встретимся.

СИЖУ В БУФЕТЕ

Чашки кофе под красною лампой.
Два философа смотрят на водку, гадают.
На стене в застеклённой рамке
Художник висит и рыдает.

Два философа тайно делят сосиску,
Мне мигают загадочным глазом.
Тени их полны неслышного треска –
Вдруг запылают в воздухе разом.

Ну а мы разговаривать трудно.
Пиво пьяной мне машет ногой.
Ах, как больно невероятно
Подниматься теперь над рекой.

И Я ФИЛОСОФСТВУЮ

Вот булка на столе стоит.
Она лежит и еле дышит.
Она ни слова мне не скажет.
Она вздохнёт и промолчит.

А прежде, помню, я груди её касался,
Тогда ещё упругой, мягкой и сердечной.
Она мне улыбалась, словно вечно,
А вот теперь всё хмурится, черствея.

Как грустно в этом тёмном мире!
Везде звезда, везде печаль.
Как будто я – мишень в невидном тире,
А тот стрелок невидимый – ему, возможно, жаль,

Возможно он меня и понимает,
Но вот возьмёт тяжёлую, зарядит пульку
И водит ствол, круги сужая... –
И также мне ужасно жаль мою заплеснелую булку.

С ПОДРУЖКОЙ ВМЕСТЕ СОЧИНЯЕМ СТИХ,
ЗАПЕЧАТЫВАЕМ В ТОЛЬКО ЧТО ОПУСТЕВШУЮ БУТЫЛКУ
И БРОСАЕМ В МАЛУЮ НЕВКУ

Мы выходим на брега,
Где, в очах мерцая, близко
Речка Невка, словно киска,
В наших разлеглась ногах.

Вот скамейка выплывает
Из тумана и трепещет.
И огни игрою вещей
За собою увлекают.

На кого мне карту сдвинет
Добрый дух мой, горький спирт?
Вдруг, как некий буква-ферт,
Сдвинут сам, стою в пустыне.

Все дома ушли как будто
В поле диком на прогулку.
Время колоколом гулким
Закачалось перед нами.

Только ты, моя подружка,
Вместе с пьяным звёздным ветром
Волосы на мне ерошишь,
Припадая на колени.

Да бутылка чуть мерцает
На развёрнутой ладони.
И огни в реке подняли
Удивительные брови...

* * *

Дождик закапал в крохотном нашем окошке.
Мокрый солдат вдоль по деревне бежал.
Жёны прошли, распевая старинную грозную песню
И смешались с ромашками в поле.

В чёрный костюм облачась, в роскошную тройку с рубахой,
Выйду и я за околицу в небо глядеть.
Солнце садится. Кажется, будто впервые.
Стихнули вдруг голоса. Щёлкнула пастыря плеть.

ГЛЯЖУ НА ВЫСОКУЮ ТРУБУ ДАЛЁКОЙ КОТЕЛЬНОЙ НАД ЛЕСОМ

Когда раскрыты окна прямо в сад,
И в комнаты свободно жук влетает,
И муха по стенам жужжит, как дальный водопад,
И сам комар от радости смеётся,

Я сяду у окна. Навстречу прямо солнцу
Босые ноги положу на подоконник
И стану вдруг таким своим японцем,
Что на вершину вдруг залюбовался Фудзи!

* * *

В кресло усевшись, закинув четыре ноги за окошко,
Ветер пришёл и вдруг под окном зарыдал.
Камнем кидается бабочка прямо с небес мне на шею, как кошка.
Видно, опять возвращается с поля домой навсегда.

Муха кричит и кричит про своё пожилое.
Вторит ей красный дальневосточный петух.
                                                                    Душой совсем одичав,
Я прохожу большими ступнями под яблоней.
                                                                            С тенью нас двое.
И сторонятся деревья, тряхнув пару яблок к ногам и расправив плеча.

4 АВГУСТА

Закинув руки в голубые небеса,
И боги нежные на них садятся,
Ты шевелишь открытыми плечами.
Порхают, словно бабочки над крышей.

И небо дивно голубое в этот день
Жару нам обещает и купанье,
И стопку вечером, когда сойдутся тени
На тёплой угасающей веранде.

Ну а пока под пенье бойких пташек
Мы в сад глядим, глотаем чай, смеёмся,
За ухом чешем и ворчим на муху,
Готовую стекло нам проломить

На волю, к птицам... Но который час?
Ах, да, пора, давно уже пора
Готовить завтрак на двоих, чирикать
И забывать совсем далёкую подружку,

Мне изменившую, наверное, давно
С каким-нибудь богатым негодяем...

МАГАЗИН УРАЕВА

На ступеньках, где стрельба едва слышна,
Мы с тобой сидели, просыпаясь.
По лесам бродяжила война.
Здесь цветные мотоциклы осыпались.

Солнце жарит. Бегают под юбкой
Ноги стройной дивнобёдрой крали.
Снова мотоцикл закашлял юркий.
Снова выстрел. Дети побежали.

Смерть на улице захлопала крылами
Чёрными. Я палку поднимаю –
И она уходит бледной тенью
На границы Индии, Китая.

КУПАЕМСЯ В СОРОТИ

Полунагая дама поклонилась,
Спросила о летающих мужчинах
И скрылась под водой журчащей речки.
Но умоляю, полежим ещё!
В полях мелькают потные крестьяне,
Гребут граблями сено, собирают
И вилами несут к стогам высоким,
Все напрягая трепетные жилки,
И важно разъежжают на двуколке...
Или давай, два юных паразита,
Как будто и легко, и незаметно
Порхнём куда-нибудь за облака,
Где дышит астероида прохладная рука..

НА ВЕРАНДЕ

Бабочка пришла и тонким телом
Бьётся в тёплое и тонкое окно.
Два монаха юных пролетели,
Очи дикие, как старое вино.

Туча прибежала. Наклонясь над прудом,
Брызнула дождём – и дальше ей спешить.
Бабочка, скорее сядь на грудь мне!
Станем вместе у окошка жить.

Колокол торжественный в облаках забрякал.
Два монаха молодые гордо
По волнам плывут его и смотрят
Мимо, мимо взором полустёртым.

Бабочка, садись же мне на губы
Говорить моими странными словами.
Ты ль мне гость, скорее дай мне руку –
Время поменяться гулкими телами.

В ТРАМВАЕ

Январский день над мерзлою Невой
Рождается, мычит полуживой и чахнет.
Оглянешься – поехал Летний сад.
Взлетишь над крышами – а жизнь посередине.

Солдат, бледнея, ковыряет пальцем книгу
Иль дремлет за окошком тощего трамвая.
Ворвались девы дикие. Вагон хвостом задвигал,
Но продолжает путь, зевая.

Бежит, бежит: в заснеженных полях,
Над городом расправив крылья... –
И далеко уже озябшая земля,
Где мы с тобою, друг мой, тоже были.

* * *

По переходам сонною походкой,
Сомнамбула невидная, бреду.
Трещит мотор. И зычный голос сверху
Зовет уехать. Замелькали окна

В подвешенном пространстве. Отдыхает
Тяжелый мент, усатым пистолетом
Гремя в моем чудном воображенье...
Но прочь мента! И прочь воображенье! –

Красавица вдоль по вагону бродит:
То вдруг исчезнет, то порхнет в окошке,
В глазах появится неосторожно –
И падает на сердце в полумраке.

* * *

Огни, огни... – иль это только снится?
Часы над площадью, как ласточки, порхают.
Меж веток тихая проснулась дева-птица,
Полувоздушная, нагая.

На город пала ночь. В ладони черной
Я выхожу на берега Невы.
Там прыгает в волнах моей полголовы,
Огромной, ледяной и тоже черной.

* * *

Спустилась тьма на город побледневший.
Звенят стаканы. Городские вести
Разносятся расхлябанной газетой.
И мрачные по улицам бредут автомобили.

Посмотришь в небо – но и там троллейбус,
И девки пьяные по облаку размыты.
Гудит мотор. И расправляет крылья
Лихой прохожий.

И ты, поэт, забыв про корень гневный,
Летишь, раскачиваясь меж строками,
И ворожишь по небу юными руками
Вслепую, как Гомер тысячеглазый.

* * *

Опять метро, как мокрая могила,
Где брякают вагоны жесткими губами.
И переходами подземными, сырыми
Несемся.

Роскошный парень под очками кровью пляшет.
Толпа кудрявится, как бы живое мыло.
И гармонист по переходам воет.
И воет электричка, исчезая.

Но вот и станция. Поехали на волю.
Дай руку, друг, расставим крепче ноги.
Смотри, как ходит темное дыханье,
И черные газеты шепчутся, как волки.

* * *

Дева прыгнула на койку,
Приготовилась. Смеется.
Белые, как крылья, ноги
В полумраке опадают.

Зубы звонкие сверкнули
Под вишневыми губами.
Извивается змеею
Над жезлом надутым кровью.

Кожа тонкая прозрачна,
Словно небо на рассвете,
Все залитое пожаром
С алым оком посредине.

И томительно и мерно
На конце копья живого
Начинает свой ужасный
Полуобморочный танец.

СИЖУ В ПИВНОЙ, ОЖИДАЮ ЧЕЛОВЕКА

Рыба скрипит под игривым ножом. Шевелятся старые губы
Жующего рыбу во мраке за пивом того человека,
Который вдруг подмигнул и опять отлетает, и только чешуйки
Блистают по космосу между живых, между мертвых, и так проходящих.

Я кружку еще заказал у волосатой буфетчицы, черной, с усами.
Замшелый, как немец. мужик расстегнул на груди загорелую куртку,
Водки стакан безразлично и медленно хлопнул
И исчез, тихо вздыхая, будто поехал в машине.

НА ОСТАНОВКЕ СЕЛИХНОВО

Жужукайте, жужукайте, оводы и прочие прозрачнокрылые!
Я лягу под солнцем в траве, отыщу себе в небе автобус,
Как порхнет он, как сядет на руку и враз переправит
Туда, где домом пахнет моим, караси где резвятся.

Жужукайте, жалоострые... Вам бы только кусаться,
Крови моей хлебнуть и, хлебнувши, спать завалиться.
А я вот и вина не пью теперь, ни даже пива.
Что мне на это скажете, шестилапые твари.

* * *

Седая щука скажет до свиданья,
И окунь помахает мне рукой,
Когда усталый и бессонно-пьяный
Я с ночи отправляюся домой.

О, сколько дней бессонных провождал я
Над речкой милой, как во сне!
Пока земля с достоинством вертелась,
Наматывая годы мне.

Вот я пришел, животных чищу,
Седобородый, сильный, молодой.
Прощайте, рыба, до свиданья, окунь,
За гробом встретимся когда-нибудь с тобой.

д. Рождество

НА РАССВЕТЕ ПОСЛЕ ПРАЗДНИКА
ОБНАРУЖИВАЮ НА СТОЛЕ НЕДОПИТЫЙ КОНЬЯК И ПЕЧАЛЮСЬ:
ПОЧЕМУ ОСТАВИЛИ МЕНЯ ОДНОГО, А НОЧЕВАТЬ НИКТО НЕ ОСТАЛСЯ

I

По небу мальчик пробежал,
Как холодок между лопаток.
За ним придет звезда и поклонится
И ляжет между строк горячей кровью.

Когда на грудь наступит утро ласковой ногой,
Я, одинокий, выпью стопку
И печку затоплю неровною рукой,
Пред миром теплый, ласковый и робкий.

II

Соловей зачирикал и смолк на блистающей ветке.
Солнце встает и уходит на запад мягкой походкой.
Окна распахнуты в сад; дрожащей рукою
Рву виноград, яблок ем и капусту на гряде чудесной.

Сын убежал, благородной мелькая ногой, в Святогорье.
Где теперь он за лесом, в чужой колыбели, мальчик?
Я у огня; кочергой благородной мешаю
В печке уголья, пью коньяк благородный.

III

На рассвете, вишь, пробудился: вины стоят недопиты,
Винегрет отдыхает в прекрасной посуде. Краснеет,
Звякая, соловей на разорванной в зеркале ветке.
В печке трещит-разгорается звонкая палка с приветом.

Одинокой рукой вдруг поднимаю стило, вращаю глазами,
От востока прыгаю с воплем прямо мне на бумагу!
О, как приятно, должно быть, еще раз забывшись,
Вспоминать, однако, аравийское это утро!

* * *

Солнце в кресле моем развалилось и дремлет, златое.
Тишина. Ни мотоцикл не крикнет, ни рта не раскроет другая машина.
Мы разбрелись кто куда: кто стережет карасей в пруду под забором,
На лету сочиняя историю краткой собственной жизни.
По кустам, как ребенок, иные сидят, разбирая птичьи кромешные крики;
Или в книгу глядится, или бродит меж грядок заросших,
Бормоча про себя то ли гимны, то ль заклинанья.

Вечер настанет – все собираются мирно
Чаю покушать, рассказать, чем закончилась жизнь под луною,
Что привиделось в ней смешным или, может, загадкой,
Друга послушать, качая главой у вечерней лампады,
Зевнуть напоследок темной луне, да разлететься с эфиром
По разным мирам своим, позабывши и пруд, и планету, и брату,
Тенью дрожащего в легкой груди не так уже больно.

НА РОДИНЕ

Гуляя по скользким проспектам Неметчины милой,
Где прусская мова прибита тяжелым крестом,
Я жду одиноко трамвая с лицом бомбомётчика нежным,
Девушку ждущего в тёплой тени под каштаном густым и небесным.

Кёнигсберг под ногами. Как всякий живой, отдыхает и дышит,
Ресницы густые опустив на помутневшие очи.
Златоголовый мальчишка, как солнечный луч по раздробленной туче,
По крепости ходит, балуется ребёнок.

ПРОВОДИВ ВОЗЛЮБЛЕННУЮ, ВЫПИВАЮ 150 ГРАММ ВОДКИ

Мотоцикл запорхал под окном у дороги.
Гонит ветер лихой облака на восток.
Рюмку выпью – запляшут без памяти ноги,
В лужу смотрит душа, словно греческий бог.

Хлопнет дверью шофёр – засмеётся в лицо собака,
Тонкими пальцами в воздухе шевеля.
Ветр подошел и со мной заплакал.
Заглядывает в глаза, волосами на мне шевеля.

Платье мелькает за поворотом, кажется, белое.
Ветер тоже туда побежал.
Солнце садится над лесом, совсем обгорелое.
Помню, всю ночь потом я от горя дрожал.

* * *

Вот и зима. Завороженный сонной природой
Чёрный трамвай от холода верещит.
Снегу насыпало. Мелькают прохожие в парке.
Колокол звякнул – и воздух холодный дрожит.

Ах, как петь ещё этим горлом, полным воплей летучих!
Светофор погас, и по городу едет моя строка.
Меж дворцов, как седая старуха, выходит туча
И застывает в блокноте совсем уже на века.

ЗИМНЯЯ МЕЛАНХОЛИЯ

День остывает. Падает в кресло красный сосед, хлопнув ушами.
Топнула лошадь мохнатой ногой – и поехал автобус, вздыхая, как добрая пьяная муха,
И ковыляя во тьме. Десять тысяч нагих фонарей улыбаются кротко,
Опустивши крылья над тёмной главою моей до рассвета.

Наконец-то река. Я бреду через мост, громыхая на стыках.
Чу, издалёка прокатились по сердцу разрывы.
И дрожат, как перед боем, горячие пальцы,
И ветер по телу прохладный пошёл. И муза на грудь опустилась.

* * *

Если небо вдруг раскроется со стоном –
То гордый человек разинет рот,
И заговорят друг с другом великие протоны,
И мёртвый встанет и больше не умрёт.

Взлетел над колокольней голубь, расцветая.
И прыгнул на дорогу первый человек.
Горят поля небесного Китая.
И над Москвой-рекой поёт забывшийся абрек.

НОЧЬ НА ПЕТРОГРАДСКОЙ

1

Нынче ночью спать не буду.
Но, подобно соловью,
Мыть не стану и посуду.
Лучше песню я спою.

Спят все дети-палачи.
Спят по всей большой квартире.
Хоть напейся и кричи –
Я один в полночном мире.

Вон сосед пошёл за стенкой
Разговаривать во сне.
Вон трамвай согнул коленки,
Бойко скачет на коне.

С неба облака свисают.
Спит прохожий на лету.
Девушка летит босая
С папиросою во рту.

Где шкафы нависли носом,
Где комод надулся, дремлет,
Только я не сплю, философ,
Космосу, как мальчик, внемлю.

Развалился на кровати,
Как возвышенный поэт.
Спите, стулья, спите, братья.
Лишь на свете счастья нет.

2

Кричит на улице собака.
Поёт прохожий запоздалый хор.
Автомобиль чужой заквакал,
Включив свой тайный для врагов прибор.

Какая ночь! Звенит над шкафом сонная тарелка –
Трамвай прошёл, и два окна проходят мимо.
Не спать! Не спать! Вот стихла перестрелка,
И в форточку несёт знакомый запах дыма...

В МАСТЕРСКОЙ

Лёжа ночью у камина,
Кто-то воет, кто-то пьёт.
Порхают голые колена,
Как прекрасный самолёт.

Девочка вошля чужая,
Черноокие глаза.
Плечи нежно обнимая,
Муза жмётся, как коза.

Полны коридоры крысой.
Свечкой ходит жёлтый кот.
И кореец ходит босый,
Как по палубе пират.

Постепенно засыпают
Окна, девки, унитаз...
Ах, ты жизнь ты вся такая,
Без особенных прикрас!

* * *

Милый друг, пойдём напьёмся!
Вишь, пивбар вдали мигнул.
Добрый, словно пьяный батька,
Сам навстречу нам свернул.

Мы бежим, поэт удалый,
Сердцем прост, душою чист.
Что-то муза вслед кричала.
Вкось летит мотоциклист.

Барменша глядит угрюмо,
Голос гулкий, как сова.
Думы, прочь подите, думы!
Ах, как сохнет голова!

* * *

Как будто дым роскошной жертвы,
Я проношусь над всей землёю с ветерком:
Внизу трамвай проехал мёртвый,
Железный весь, как некогда нарком,

И мне кивнул, как старому приятелю,
И на другую рельсу перешёл в рассветной темноте.
Каким загадочным он станет мне приятелем,
Как брякну чайником загадочным по кухонной плите

И в одеяло завернусь. И вот, пьянея,
По мозгу хлынет тёмная река,
Как сказка дикая по миру Апулея,
Где тёмной силой дышит буква чрез века.

ПРИШЛИ НА КОРДОН СОБИРАТЬ РОСТКИ ПАПОРОТНИКА

Рисунок плоского картона,
Когда по линиям бежали пауки
Неведомого нищим очам закона,
И запах свежий от реки,

Два взрослых дерева, и счёт до десяти,
Мелькают палочки, и будущее скачет,
Слепым лицом уставясь мне в лицо.
Рассохлось старое пустынное крыльцо,
И соловей о розе плачет, плачет, плачет.

* * *

Где обувь греется на печке,
Где комаров давно не слышен гром,
Где стулья, сдвинув лбы, прозрачною струёю
Летят над вечностью ночной порою,
И огнедышащие стены по углам
Шуршат развязными шальными пауками,
Где соловей, раскрывши пасть на небесах,
Глушит округу шипением язычным
И накрывает крыльями и дом, и город,
Так что и мне никак не избежать
Той тысячи смертей святого свиста...
Где девушка, как добрая пчела,
В плечо и в грудь меня, и нежно, жалит,
Где по лесу, как через комнаты, идёт
Навстречу мне сквозной, как ветер, Пётр,
Потом, укрывшись головою в небо,
Скребёт по бороде и плачет,
На вечную подругу косит глаз
И, словно ветреная рыба, дышит,
И плачет, и скребёт по бороде –
Там я в расплавленных янтарных стенах
Застыл спокойным одиноким червяком
И дожидаюсь своего браслета.
Гудит, гудит за окнами взволнованное лето.