|
* * *
Торчучелко липучее
из книжечки про мальчика,
который к той торчучелке
прилипся ненамеренно.
Он был такой лоснящийся,
чумазый, щеки толстые.
Наверно, в той торчучелке
нарочно перемазался.
А может, не про мальчика?
Наоборот, про кролика?
Ага, ага, про кролика!
Конечно же, про кролика!
Он с мальчиком здоровался,
не знал, что тот – торчучелка,
здоровался, здоровался,
подрался и прилипнулся.
Ну, да! Ну, да! Про кролика!
Про лиса и опоссума!
Они все были братцами,
дрались и очень вредничали!
Был там куст сиреневый....
Ах, нет, он был тернововый!
И в этот куст тернововый
всегда кидали кролика.
А кролик не хотел туда,
все плакал и подмигивал.
А лис сперва поймал его,
а после сам же выбросил.
Зачем-то взял и выбросил.
Но для чего опоссум был?
Зачем он там опоссум был?
Съедобный он опоссум был?
Или он тоже хитрый был?
Нет, этого не помнится,
не помнится, не знается,
забылось, перепуталось,
торчит одно торчучелко.
Картинки черно-белые –
где кролик нераскрашенный
и лис незаштрихованный,
и чучелко-торчучелко, –
зеленым зачириканы
и красным перемазаны,
сиреневым, коричневым –
раскрашены и брошены.
* * *
Все куда-то подевались,
всякие зверюшки.
Все куда-то превратились.
Вымерли, наверно.
Муравоин кропотливый,
гусельница-дева,
стрекозунья попрыгуля,
бабочка-летута,
самолетный паукатор,
мухаил-охрангел,
жук-ползук с морским отливом,
тучный комарджоба,
мошка с бантиком ленивым,
стрекотун легатый
и мечтательная с детства
тётенька улётка.
Все зверюшки опустели,
улетели, ускакали,
закопались, завинтились,
шляпка не торчит.
Стало чисто, не кусаче,
не жужжаче, не виваче,
стала осень, просто осень,
осень холосо!
* * *
Когда поет щелчок домашний,
то это происходит так:
стихает вой автомобилей
и, развалившись на куски,
мельчает, тонет...
И будильник
выходит в ночь из темноты
и бойко ходит по квартире
на тонких циркульных ногах,
и в темноту опять уходит...
И возникает шум в ушах,
органный шорох в узких трубах,
стоячий кровеносный гул...
А там уже само пространство
рябит и пенится в ночи...
Тогда поет щелчок домашний,
и это происходит так,
как будто скрипнет половица
или суставом хрустнет стул,
но это песня.
Эта песня
звучит за ночь всего лишь раз.
Короткая, простая песня:
щелчок – и всё...
КАК Я ПРОВЕЛ ЛЕТО
Охотился на мух
Гонял пауков
Вылавливал жуков из бассейна
Засыпал под оглушительный хор лягушек
Уставившись на пруд в окне, писал книжки для денег
Вычислял траектории движения коз и отдельно – овец
Подглядывал за пролетающими самолетами
Катал в коляске мальчика Тему
Покупал у соседки клубнику
Ходил к хозяевам получать электронную почту
Походя рвал хозяйскую ягоду, мял хозяйскую траву,
сидел на хозяйском стуле, не говоря уже о хозяйской кровати
Спасал не съеденный детьми арбуз, спасал позавчерашний суп, спасал
куриные штучки и загадочную овощную рататуй (последнюю неохотно)
Парился с книжкой на солнце, пытаясь загореть след от часов
Боролся с мобильником, который показывал то OBLAST, то STOLITSA,
а от этого хрипел и отрубался
Лежал в траве, отгоняя мелких кусачих мух
Однажды даже отправился с Мариной в кругосветное путешествие
вокруг пруда, но помешали заборы
Гонял на машине по Щелковскому шоссе, с гордым видом оставляя позади
двадцатилетние мерседесы и фольсквагены, злился на "газели"
и "сараи", которые тащатся в левом ряду и не уступают дорогу
Привозил с рынка самые сладкие персики, самый некислый творог
и самую жирную сметану
Лягушки утихли – засыпал под кузнечиков
Провел с бабушками познавательную экскурсию по буржуйской даче
Выучил слово и растение пижма
Обнаружив, что сошли гитарные мозоли на пальцах, срочно принялся
их восстанавливать
Заодно написал две песни
Написал две книжки для денег
Ни разу не простудился
Загорел
Написал один стишок
* * *
Еще светло. Еще не село солнце,
но дочь летит с карманным фонарем
и светит в карамельное оконце,
а там старуха с мыльным пузырем;
пузырь переливается, в нем папа,
он не боится. Падает звезда,
опять встает и ходит косолапо,
под ней сверкает твердая вода.
Еще светло, но в шариках веселых
летает дочь в созвездии конфет,
и музыканты в ласковых камзолах
играют сны. Качается балет
на цыпочках атласных. Едет рыцарь,
везет ватрушки, позапрошлый век,
и на его сливающихся спицах
мерцает слабый серповидный свет.
Еще светло, но мамина помада
уже проводит огненную нить
по воздуху. И шорох лимонада
сидит в бутылке. Чтоб ее открыть,
летят на зонтиках отважные японцы
с косичками. По теплой мостовой
гуляют львы. Пока не село солнце,
не страшно спать на даче под Москвой.
БЛАГОВЕЩЕНИЕ
(С картины Леонардо да Винчи)
Черный вспененный гербарий.
Плащ неведомого цвета,
невозможного оттенка.
Страшный ангел с доброй вестью –
преклонив одну коленку,
приподняв одну ладошку.
Девочка уже большая,
даже муж, хотя и старый.
И нисколько не боится.
Совершенно не боится.
Нужно будет распашонку,
одеяльце и пеленки,
две бутылочки, кастрюльку.
Нужно будет погремушку,
чашку, ложку, полотенце,
сандалеты и колготки.
Не забыть купить присыпку,
соску, кубики и мячик,
формочки, совок, машинку.
Что еще? Еще рубашек,
книжек, зимнюю одежду,
шапку, теплые ботинки.
Нет, велосипед не надо.
Нужно сумку, нужно палку,
масло, ладан или миро,
нужен саван... Ты запомнишь?
– Я запомню. Все запомню.
Страшный ангел с доброй вестью
постепенно улетает.
Черный вспененный гербарий
постепенно остается.
* * *
Рыбы хотят глубже.
Птицы хотят выше.
Лошади спят стоя.
Девушки пьют пиво.
Птицей он был, птицей.
Помнят у нас люди,
как он взлетел выше солнца,
как, блеснув опереньем,
пролетел мимо кассы.
Рыбой он был, рыбой.
Рыбы поют песни.
Кони стоят молча,
а умирают сидя.
Он умирал лежа.
Вышел на двор лежа,
видит: идет Леша,
страшный как суд Божий.
Вот он упал и умер.
Страшно у нас, стрёмно,
люди хотят лучше,
люди хотят чаще,
но убивают друг друга
и никого не помнят.
Вот и его тоже.
Как он взлетел помнят,
как пролетел помнят,
а самого забыли.
А ведь он был рыбой.
Рыбы плывут лежа.
Рыбы живут долго,
а умирают быстро:
раз – и уже сдохла.
Рыбой он был, рыбой.
Рыбы поют песни.
Только они тихо,
редко кто их услышит.
Разве другой рыба.
ПРОДОЛЖЕНИЕ ПРОЦЕССА
мемуары последнего
из оставшихся деятелей
он все ставит на место
но ученые спорят
обсуждение в прессе
вовлечение публики
выделение главного
отделение лишнего
фигуранты процесса
обретают бэкграунд
закрепляются роли
формируются партии
формулируют принципы
назначают ответственных
выбирают обиженных
презирают продавшихся
уточняя пропорции
укрепляют позиции
выдвигают концепции
громоздят дефиниции
побивают вот этого
процитировав этого
выделяя вот этого
понижают вот этого
запятые подсчитывают
изучают квитанции
строят библиографии
переводят на шведский
ставят памятник главному
обучают учителя
вводят даже в грамматику
помнят только название
ДЫРА
Образовалась дыра
точнее выемка кубической формы
восемь углов
прямых, но острых
трудно сидеть на месте – давит, жмет –
то под лопаткой, то под ложечкой
один угол в горле
другой – вместо шила в попе
чем бы заполнить куб?
* * *
прохладки с крылышками
теплушки с варежками
сидят чирикают
кудахчут крякают
бомбошки в чубчиках
звездульки в мальчиках
поют пиликают
журчат лялякают
любимки вкрадчивые
любилки влипчивые
стрекочут вспархивают
мурлычут взбрыкивают
училки вредные
торчалки глючные
худелки толстенькие
толстелки худенькие
свисталки бледные
моталки ёлкие
картошки пресные
мартышки классные
мочалки тёлкие
улётки полные
сидят чирикают
и с ветки какают
БАСНЯ
Серов, Перов, Херов и Бутман
затеяли писать портрет.
Достали сепии, сурьмы, хурмы, укропа,
и сели, помолясь, вкруг Фотошопа
пленять искусством свет.
Вот мажут, режут, пилят, свиристят,
дерут, а толку чуть, как говорится.
Перова тянет ввысь, Серова – в Русь,
Херова хер куда, а Бутману не спится:
не веселит ни Blur, ни Gradient.
Такой вот отрицательный момент.
Серов малюет клавой, Бутман мышью,
Перов собакой, а Херов котом.
Притом
Серов – рукой, Перов – ногой,
Херов – понятно чем, а Бутман – тушью.
Или гуашью – кто там разберет.
Серов на всех орет,
Перов вздыхает,
Херов подпрыгивает, чешется, икает.
То жмут пробел все вместе, по команде,
то мышкой тыкают, то сканером скрипят.
А то понюхают. А то еще полижут.
А то, глядишь, чего-нибудь нанижут
куда-нибудь. Ан дело не идет на лад.
Серов от этого суров, Перов несчастен,
Херов нетрезв, а Бутман непричесан,
немыт, не спит, не ест и сам не рад.
Ну, наконец, закончили портрет.
И правда, поработали на славу.
Да жаль, Серов его под утро стер.
Перов разбил хард-диск, а Бутман клаву.
Херов развел в компьютере костер
и сжег эскизы Бутмана случайно.
Все вместе разгромили кабинет,
столы порушили, повыдрали паркет...
Такие вот случаются дизайны,
когда в товарищах, етит, согласья нет.
* * *
Пылевлагопроникающий,
полипеноулетательный,
сигмаминусположительный,
заходи ко мне, детинушка!
Будешь гостем, хлебобулочный,
родогрузовспомогательный,
жаропулеотражательный,
гидроаэрокосмический!
А и баньку истоплю тебе,
свежестриженообряженный,
чужедальнечистовымытый,
сеносилосоуборочный.
Буду бражкой тебя потчевать,
верхненижнеюгосеверный,
однозначносоответственный,
обоюднопривлекательный!
Буду песни тебе сказывать,
неизбывнонезабвенныя,
тихоструйноголосистые,
мелкокрупчатообильные.
Ой да ты мой сокол ясненький,
приходи ко мне, детинушка,
разудалый, разнаряженный,
сигмаминусположительный!..
ОНА ПРЕКРАСНА КАК АКАЦИЯ
она прекрасна как акация
ее прекрасней не найти
а я такую какакацию
хочу в рекламу поместить
чтоб там висит и улыбается
а я как ангел во плоти
смотрю туда и мне какангелу
охота по небу летать
чтоб я взлетаю в небо синее
где все какангелы вокруг
а эта снизу какакация
мне машет чем не разглядеть
чтоб все дивятся и волнуются
как типа здорово висит
о сколько разного приятного
реклама может содержать!
* * *
Выскочит парикмахер
в красном одеколоне,
ткнет в тебя мягким пальцем,
крикнет: "Извольте бриться!!"
Но ты не ходи к нему бриться:
станешь таким же бледным,
будешь бояться гаишника,
прятаться под сиденьем.
Выйдет доктор зубовный,
вынет кривые клещи,
cхватит пальцами за нос
с криком: "Больной, не дышите!!"
Ты не давайся дергать
и не дыши ему в трубочку:
приучишься какать в баночку,
полюбишь укол и клизму.
Встанет вахтер пузатый
в атласной бронежилетке,
схватит рукой мускулистой,
потребует аусвайс.
Не предъявляй аусвайса,
даже в завернутом виде:
приучишься всяких уродов
слушаться и почитать.
А то подскочит любезный,
в фирменном саквояже,
предложит помочь советом,
захочет вам показать.
Не позволяй показывать!
Не бери дисконтную карту!
Это смертельно опасно
для неокрепших душ.
Есть еще паспортистка,
таможенник, рекламодатель,
банкир, бандит и начальник,
жена и кто-то еще.
Пойманных и уловленных
они кладут в холодильник
и постепенно съедают
вместе с ихним говном.
БЛЮЗ ПРО ДЕНЬГИ
Я родился в период подъема,
за это мне выбрили нос.
Я ходил поперек водоема,
но совсем не так, как Христос.
Я ходил по воде на лыжах,
все считали, что я идиот.
Заработав на этом грыжу,
я отправился в дальний поход –
я ушел за деньгами,
я ушел за деньгами,
я ушел за деньгами
цвета американской мечты.
Я всегда ходил по линейке,
я учился читать по складам.
Я сидел в саду на скамейке,
вместо того чтоб кидаться на дам.
Но когда мне причесали уши,
потому что настал
какой-то застой,
я сказал, что уйду – по суше,
по воде или под водой,
я уйду за деньгами,
я уйду за деньгами,
я уйду за деньгами
цвета американской мечты!
Я был бедный, но интеллигентный,
я читал журнал "Новый мир",
в образцовом порядке
держал инструменты,
не пачкал служебный сортир.
Но когда мне намылили задницу
и уже собирались побрить,
я почувствовал страшную разницу
между тем, что я есть,
и тем, чем мне хочется быть –
и ушел за деньгами!
Я ушел за деньгами!
Я ушел за деньгами
цвета вечнозеленой мечты!
Они боролись с зеленым змием,
я боролся с зеленой тоской.
А больше я ни с чем не боролся.
Я был не один такой.
Мы глядели на этих уродов,
лапши не снимая с ушей.
Но ушли за деньгами цвета свободы,
едва они престали
ловить мышей!
Мы ушли за деньгами!
Мы ушли за деньгами!
Мы все ушли за деньгами
цвета национальной мечты!
И теперь у нас полный порядок,
кучи денег слетают с куста.
Нужно лишь оказаться рядом,
да заняты все места.
Но я снова хожу на лыжах
поперек не замерзшей воды,
лишь потому, что однажды услышал:
– Поднимайся и уходи!
Уходи за деньгами!
Уходи за деньгами!
Уходи за деньгами
Цвета американской мечты!..
* * *
Будем проще, будем в кепке,
будем с толком тратить время,
будем буквы, будем ноты, –
он твердит себе весь день,
засыпая как убитый,
просыпаясь как из пушки,
погружён в себя по ушки,
независим и т. д.,
невнимателен, неловок:
в голове его все время
циркулирует музыка,
как горячая вода.
Просыпаясь среди ночи,
тычет в клавиши неслышно,
вновь и вновь гоняет ноты
по экрану взад-вперед.
Было лето, стало утро,
год кончается, темнеет,
он уходит на работу
в ноздреватый полумрак
и сидит в метро на лавке,
и мурлычет еле слышно,
и немножко улыбаясь,
гладит кепку мехом внутрь.
* * *
Задумайся, козлик,
какие собачки?
К чему человечки?
Куда обезьянки?
Какие там, к лешему,
мышки и кошки?
Откуда орешки?
И шишки? И мишки?
Ты, зайчик, пошел бы,
да чашки и ложки,
тарелки и миски,
да хоть бы и рюмки!
Подарки, коробки,
бутылки и спички,
ботинки, сорочки,
шнурки и резинки.
Уж лучше б ты, котик,
брюнетки, ракетки,
приличные тачки
и прочие штучки.
Уж лучше б ты финки,
лимонки и танки,
чем эти собачки
тире обезьянки...
НА ГУЛЯНИЕ БЕЛОЙ КОШКИ
В КАНУН СОЛНЦЕВОРОТА
Памяти Андрея Сергеева
Ты думаешь, выпали некие снеги?
Ты думаешь, просто смягчилась зима?
А это мохнатая тихая сапа
гуляет, ушастая, в нашем дворе.
В неправильных тапочках мехом наружу,
с ангорским хвостом и в буденных усах,
идет осторожно, сопит еле слышно,
и некая нега в повадке ее.
То сядет на ветке, как шапка с ушами,
то скачет галопом, как снежный барсук,
то рысью, как маха, но тихо, как муха,
но очень недолго и очень легко.
Она убежит, а никто не заметит.
Подумают просто: зима на мороз.
Но солнце на лето, и помня об этом,
уж как-нибудь мы доживем до весны...
* * *
больше жизни и ярче брызни
полюбил твоих серых глаз
утолил твоих теплых уст
утонул лебединого тела
щекотал непослушных ресниц
пробежал незаметных часов
шелестел заоконной листвы
тише мыши и выше крыши
улетел моей головы
НАКЛОНИТЕЛЬНОЕ ПОВЕЛЕНИЕ
Рыбина, голоси!
Дерево, улетай!
Ижина, небеси!
Миклуха, маклай!
Спящерица, проснись!
Тьматьматьма, таракань!
Яблоко, падай ввысь!
Усадьба летом, рязань!
Хлебников, каравай
слово свое несъедобное!
Автобус, трамвай
все самое красное, сдобное!
Сладкое – поцелуй,
белое – отпусти,
тихое – нарисуй,
гладкое – перешерсти.
Ясного не мути.
Дохлого не оживляй.
Если ты нем – свисти,
если лама – далай!
Если даже ты сед,
лыс или купорос,
всякий вопрос ответ,
если ответ вопрос.
Будь ты зёл или бобр,
зубр или глуповат,
переведи кадр,
переверни взгляд.
* * *
Уходит на запад кудаблин-тудаблин,
спокоен, взволнован, упрям и расслаблен.
Несут его в море колибри-корабли,
палят гарнитуры большого калибра,
гремят полонезы прощальные вьюги,
и машут платками подруги-задрыги.
Он слезы глотает, он бодро смеется,
как птицая птица, душа его мнется
у входа на долгий форматтер-фарватер,
на дымный, на темный, как наш избиратель.
На запад, на запад укажут компа́сы,
бегут, полосаты, матрасы-матросы,
и тросы, и шканцы, тянули-качали,
задраив до блеска отсеки печали.
Стихает вдали лихорадочный гомон,
и мир оседает, как сплющенный гоблин,
как сдувшийся пи́нгвин, как рухнувший рубель,
как канувший за борт фальцгобель-зензубель.
Сгущается хаос, соленый и рваный,
и реют на реях огни Вассермана.
Уходит на запад кудаблин-тудаблин.
Вернется ль обратно? Да нет, никогда, блин.
ТОРЖЕСТВЕННОЕ ПРОИЗНЕСТИ
Когда Упал, ударившийся оземь,
восстал опять, как древний Победил,
за ним возникло маленькое Тише,
шепча своё опасное сказать.
Когда Упал в сиянии косматом
повёл Никто в загробное Ура,
за ним росло клубящееся Тише,
твердя своё отравленное но.
Когда Упал взлетел и, озарённый,
ушёл один к небесному темну,
за ним стояло выросшее Тише
и лысых звёзд касалось головой.
АПОЛЛОН СОЮЗНЫЙ
Я матый лох, бегущий краем света.
Я натый мох в фундаментах домов,
в которых жил тот ликий солнцем бог
всех рявых куд, всех слов потенциальных,
лысеющий в стараниях, однако
не слишком чтобы лепых и приличных, –
о закудрявливаньи лысых и убогих,
и тех которым пофигу прислали
из всех иных краев трудолюбивых,
но не центричных логосом и солнцем, –
о загибании волосьев и колосьев,
полозьев и поленьев, и вареньев,
не о раскручивании – о разгибайстве,
о производстве из какого сора
пушистого такого кифаредства.
Но ликий солнцем, в битвах растолстевший,
увы, он не живет теперь в домах,
где я фундаментом ментальным проживаю
(центристом логоса и мелорадикалом)
доставшийся в наследство материал.
Тучегонителем он скрыт до основанья,
он срыт во тьме (и там же спит и ест),
в гонимых тучах он нашел приют,
мой ликий солнцем, мой союзный ойла,
мой бывший, но отставленный стремист.
И нет его в устройстве зданья мира,
(там правит слово пьяный винокрад
о треснувший асфальт в словоподтеках),
где я как матый лох за каждый звук
плачу наличной кровью и усмешкой,
но счет свой, обязательный к оплате,
я, мирный любочад и сидидом,
Орфей, необязательный к прочтенью,
не предъявлю ни демосу, ни Зевсу.
ИЕРАРХИЯ
Чучело тучи тянут по птичьему небу
ветру навстречу,
грозный который в шапке из волчьего снега
поднял ружье,
коим сразить изготовился чучело птицы,
по тросу скользящей,
волчьим строгим зрачком ее провожая
в последний путь.
То-то посыплются перья от белого грома,
трескучие перья,
то-то гремучая черная дробь издырявит
серый лоскут.
Вскинет кулак победительно грозный охотник,
чучело ветра,
клацнет затвором, ружье преломив, загудит
сервомотор.
Будет доволен и хитроумный механик,
чучело Бога,
владыка местной вселенной, ветра и волка,
грома и птиц,
точный и строгий включатель тайных моторов,
скрытых защёлок,
он запоет, торжествуя, гордую песню.
Бог промолчит.
|
