Станислав ЛЬВОВСКИЙ

Москва


      Вавилон: Вестник молодой литературы.

        Вып. 8 (24). - М.: АРГО-РИСК; Тверь: Колонна, 2001.
        Обложка Дженни Курпен.
        ISBN 5-94128-029-5
        С.27-31.

          Заказать эту книгу почтой


13.04.99
"Вавилон"



ШАЛТАЙ-БОЛТАЙ,
любимый снайпер Господа Бога


    I

              Когда, наконец, выдается два-три дня быстротекущей жизни, - два-три дня, когда хотелось бы остановиться, оглянуться, прочесть, к примеру, пару глав из Поля Рикёра или из Мишеля Фуко, наконец, когда выдаются под расписку эти два-три дня, обнаруживаешь вдруг, что пыль не вытерта, окна нечисты, и вообще, непорядок. Начинаешь вытирать пыль, мыть окна и вообще, приводить всё в надлежащий вид. Поль Рикёр вздыхает, в это время, только что поставленный на полку, рядом с ним совершенно бесстыдно раскинула ножки нашедшая свою смерть где-то в окрестностях Ванкувера морская звезда, чуть поодаль - глиняный колокольчик в виде котенка, картинка малоизвестного латиноамериканца. На последней изображен юноша, прикрывающий лицо рукой. Он стоит, чуть отвернувшись от камеры. За ним, на далеком заднем плане - бразильские аналоги сталинских высоток, skyscrapers эпохи экономического чуда. Картинка называется: "Боль без забвения". Дурацкое название. И картинка, если вдуматься, так себе. Но это единственная, кажется, вещь, к которой я отношусь точно так же, как уже почти два года назад.

    II

              У меня есть одна знакомая - мы как-то сидели с ней в малоинтересном баре на улице Ленина, самый центр города, она ела мороженое, а я пил третий по счету двойной Red Label, со льдом, но льда поменьше, - а то eсть в провинциальных барах американская манера забивать стакан с виски льдом по самую голову. Она, как это обычно бывает, рассказывала ВПС о том, как трудно сложилась, - то есть, почти не сложилась, жизнь; поехала в большой город за любимым человеком, а в большом городе, как оказалось, жить трудно на уровне невозможно - в основном из-за климата. Он отказался вернуться, родившись на востоке, умирать лучше на западе, лишних три часа жизни, вопрос о продолжительности которой, в конечном счете, упирается в место пребывания, а вовсе не во время, как ни крути. Она, знакомая ВПС, вернулась, наплевав на эти самые три часа, и то сказать, не мерзнуть же семь месяцев в году из-за такой мелочи. Лучше все-таки один раз рожать, чем каждый день бриться. Там, в маленьком городе, все очень хорошо, люди спокойные и доброжелательные. Случайный водитель вдруг заговаривает с тобой на хорошем немецком, приняв за гостя из объединенной Германии, пиво дешевое, девушки несказанно красивы. Но чего-то недостает ей, Ирочке, Ире, Ирине, хрупкому бездетному ангелу в должности менеджера по продажам. Есть что-то, чего слишком мало, чего всегда не хватает. И если бы вдруг мы случайно, можно сказать, чудом узнали бы, что же это такое, - то приблизились бы к разгадкам всех остальных загадок так близко, как только возможно.

    III

              Я очень люблю простые фильмы. Про Рэмбо и Шварценеггера. То есть, про крепких орешков, которые умирают, но не сдаются. А когда в них попадает с пяти метров баллистическая ракета, им от этого только лучше. Так устроено их тело - в отличие от моего и подавляющего большинства встречавшихся мне в этой жизни. Вообще, хорошо бы обладать таким абсолютным телом, в котором ничего телесного. Обычное пьет чай и болеет. Абсолютное сражается одновременно на всех фронтах. Причем я настаиваю на Рэмбо и Шварценеггере. Джеймс Бонд не подойдет. Он относится к себе бережно, кутается во фраки, бабочки, пьет мартини с водкой. Такое тело не боец на этом свете. Слишком много блондинок-посвети-в-рот-фонариком-чтобы-у-меня-зажглись-глаза. Нам это не годится. И вообще ничего почти не годится. Кроме простых фильмов, простых. Чтобы ракеты одна за другой, и в одиночку армию небольшого островного государства, и каждый вопрос, даже самый невинный, слышать как "Кто это говорит?". И отвечать без тени страха: "ОДИН ИЗ СНАЙПЕРОВ ГОСПОДА БОГА!". Любитель простых фильмов. По всем стенам развешаны оскаленные черепа воробьев. И не в правде Бог, а в силе и в меткости.

    IV

              Другая знакомая Вашего Покорного Слуги, Таня С., редко приходит на встречи с ним, которые сама же и назначает. Так редко, что однажды он понял: ей вовсе не так уж хочется его видеть, только она сама об этом не знает. И думает, что у нее много работы, или нужно утешить оказавшуюся в трудном положении подругу, или еще что-либо. Теперь трудно докопаться до настоящей причины и, как на хроматографической колонке, отделить ее от многочисленных поводов. Потому что прошедшее время не обладает свойствами ионообменника. Мы редко встречаемся. Раз в два месяца - или в три. Столько раз, сколько ей требуется, чтобы избавиться от чувства вины. Неизвестно откуда взявшегося и Бог знает, за что. Но пока эти короткие встречи время от времени случаются, из хроматографической колонки памяти еще кап-кап, что называется, влага. Слёзы, да и только, смешно сказать. Ректификат, чистая фаза.

    V

              Ребенок рвет, мучает бумагу, пока она не заговорит языком непереваренного дерева, языком сырой целлюлозы. Но и тогда этот мальчик или эта девочка не останавливается, а начинает катать из бумаги шарики и запихивать их себе в рот, смачивая слюной - так делают насекомые, например, осы. Осы строят себе гнездо - страшный серый шар со множеством маленьких нор внутри. И ребенок строит у себя в теле черное живое гнездо для всех своих слов. Бумага пускает в ребенка корни, срастается с селезенкой. Так начинается симбиоз, сначала слышны только интонации, потом отдельные слова, короткие полупредложения, извивающиеся личинки взрослого языка. "Нельзя рвать книжки! Нельзя! Нельзя! Никогда так больше не делай! Нельзя!" Боль, слезы, условный рефлекс. Но уже поздно, внутри нарастает мертвая тишина, ультразвуковой грохот, мокрый свист ожившей бумаги.
              А из темной комнаты, из родительской спальни, приоткрыв дверь, выглядывает в щелочку Шалтай-Болтай. Смотрит на меня, вырывающего и засовывающего в рот очередную страницу. Смотрит, видит, хихикает. Белым, тонким языком нетерпеливо облизывает сложенные в смешную трубочку губы.

    VI

              За моим окном - антропогенный ландшафт, индустриального вида пространство - до сaмой Щербаковской улицы. Когда в восемь часов утра я, с трудом откинув теплое одеяло, подхожу к окну, на меня глядит оттуда неподвижная, как бывает обычно за городской чертой, тишина. Мы с ней смотрим некоторое время друг на друга, потом я вздыхаю, отворачиваюсь, ставлю электрический чайник, иду умываться. Потом убираю постель, включаю компьютер, снова подхожу к окну. Из трубы в глубине пейзажа подымается небольшой дымок. Взгляда хватает чуть дальше, чем мерзнущих цехов и гаражей, чуть-чуть дальше. Я почти вижу твой дом, - там, где заворачивает одиннадцатый трамвай. Отворачиваюсь от окна, прикрываю лицо рукой. Щелкает, вскипев, чайник. Китайский зеленый пух всплывает, укорачивая прозрачную, неправильной формы, струю. Темная, горячая масса выдыхает тонкую струйку пара. Я снова подхожу к окну. "Привет," - говорю я, обращаясь неизвестно к кому. "Привет," - отвечает мне кто-то. Потом мы оба возвращаемся - каждый на свою кухню. У нас вообще не слишком много общего.

    VII

              Максим П. приходит ко мне, поздно, на работу.
              Идет дождь - такой тяжелый, ноябрь на дворе, начало, может быть декабря, в комнате горят только два монитора, свет почти весь выключен, не люблю, когда свет. Говорю ему:
              - Ну пойдем, что ли, пива выпьем.
              И мы идем. Идем, ветер, проспект едва шевелится, дворики светятся, осень. У нас обоих плохая память, нам трудно разговаривать друг с другом.
              - Я не люблю придумывать истории, - говорит он мне. Мы уже у самого входа. Мы останавливаемся и долго курим. Долго курим, потому что не можем вспомнить.
              Совершенно почти ничего, поверите ли, не можем вспомнить.

    VIII

              Тут никуда, как говорится, не денешься. Хотя это совершенно частная, конечно, проблема. Довольно плотная ткань, гистологический анализ не выявляет особых там патологий - за исключением некоторых, совсем уже никому, кроме отдельных клеток, не интересных. И вот, одна клетка говорит другой: "Слушай, что-то у меня там... Ты позвони, что ли, наверх." Та звонит - как откажешь соседке? И вот: телефонограммы - азот, медь, фосфор. Я хватаюсь за затылок. Что за черт? Что у них там? Клетки довольно потирают руки, обнимаются, хлопают друг друга по спинам. Получилось. Дошло. Я делаю большой глоток. За окном, возле остановки, с визгливым звуком тормозит троллейбус. Ах-х, Рио-рита... Титры. На пленке Шосткинского химкомбината.

    IX

              Писатель, подозрительное существо, подозрительное. Не в том смысле, что репортаж с рублем в кармане и всегда начеку. А в смысле не очень благонадежности. Он совершенно иначе имеет объяснять, что у него именно там болит, - вроде ребенка. Ничего не поймешь. Нормальный доктор от таких дел приходит в бешенство. Да и писатель сам, в сущности, доктора не любит. И если заболевает, к врачам не обращается, а извлекает из болезни свои дивиденды. Михал Палыч, например, любит цитировать своего знакомого, каковой знакомый выражался в том смысле, что "Мама умерла? Это хорошо. Будут чувства - будут стихи". И то правда. Вон поэт Айги какие замечательные стихи по такому, как раз, случаю написал. Подозрительные существа, опасные. Чужие, вроде сороконожек. А если сороконожке ножки начать отрывать, то я не уверен, что она что-то почувствует. Плохо меня учили биологии в школе, к тому же хорошая зрительная память. Я вставал, учебник лежал передо мной, я опускал глаза, запоминал абзац, поднимал глаза, произносил вслух, снова опускал глаза. И так далее. Поэтому про сороконожек я понимаю плохо. А кто вообще что понимает? К тому же следует учесть, что у сороконожек не всё в порядке с устной речью. Вам когда-нибудь хоть кто-либо из насекомых жаловался, что, мол, ножка болит? Или крылышко? Нет. А если они называют это иначе, то это что-то другое. Не то. Азот, медь, фосфор, которые тоже - просто слова.

    X

              Ну, сидел на стене. Ну, свалился во сне. Чуть ли не первая история, которую рассказывают каждому ребенку в этом секторе географической карты. А что он сделал для нас? Что он сделал для того, чтобы нам хоть немного лучше жилось? Хотя бы одному коннику, или там ратнику. Хотя бы бедной морской звезде по прозвищу Ножки Врозь. Хотя бы глиняному котику. Хотя бы мальчику бразильскому, у которого несчастная, вероятно, любовь, ну или что там... А ведь еще Таня С., Арнольд Шварценеггер, Ира, Максим П., поэт Геннадий Айги, все остальные. Удивительно, но благословенны именно эти - сидящие на стене и болтающие ножками: ибо они склеены будут, и их будет все, что полагается. А мы всё вытираем пыль, видимся редко, и то через оптический, если можно так выразиться, прицел, сидим где-то в баре на улице Ленина. В общем, делаем всё как положено, как обычно.
              Правда, случается иногда проснуться не на рассвете, а посреди ночи - от того, что во сне закружилась вдруг голова, или стало холодно, одеяло сползло. Тогда мы лежим в темноте неподвижно, прислушиваясь к глухому топоту удаляющейся невидимой конницы, ловим последний, затихающий неизвестно где отзвук строевой песни лучших ратников королевства.


              дек. 98

    Следующий рассказ
    в альманахе "Вавилон"

    Следующий рассказ       
    в книге Станислава Львовского       



Вернуться
на главную страницу
Вернуться на страницу
"Тексты и авторы"
"Вавилон", вып.8 "Выводитель ритма" Станислав Львовский

Copyright © 1998-99 Станислав Львовский
Публикация в Интернете © 1998-1999 Союз молодых литераторов "Вавилон"; © 2006 Проект Арго
E-mail: info@vavilon.ru