ЧТЕНИЕ НА ТРАНСПОРТЕ
Читаю на троллейбусе: Джин-лед. Традиционный алтайский. Снова читаю. Нет, традиционный английский. Машина обгоняет троллейбус, на боку у него изображены банки с этим самым традиционным. На банке читаю: Жажда смерти. Что там на самом деле, так и не успел увидеть. Freudean sleep.
Полночи разговаривали и пили водку. А мне сегодня региональным PR-менеджерам лекцию читать. В парящем состоянии.
Subject: ПЕРЕВОДЫ
Чарльз Буковски – 1
НЕ ЗАБЫВАЙ
что-нибудь или кто-нибудь
всегда тебя поджидает,
что-то, что сильнее умнее,
злее добрее надёжнее,
что-то большее лучшее
худшее что-то с глазами
тигра, с зубами
акулы что-то, что
безумнее безумия, разумнее
разума, всегда есть
что-нибудь или кто-нибудь,
кто что ждёт – не дождётся,
когда ты надеваешь ботинки,
когда спишь, когда
выносишь мусорное ведро,
или гладишь кошку, или
чистишь зубы,
или празднуешь,
тебя всегда поджидают.
не забывай об этом ни на минуту.
и когда это произойдёт,
ты будешь готов, совершенно готов.
а пока если ты
ещё здесь,
это значит удачный день
я вот думаю, что
я ещё здесь только вот
не заметил как сигарета
обжёгся
ТЕМНО, И СТАНОВИТСЯ ТЕМНЕЕ
если бы хоть час покоя за весь день
я бы выжил
ну обычный час, старомодный, да, 60 минут,
всего час, пожалуйста, да, сейчас, сегодня,
этим вечером, который уже на исходе.
мне всего час, я чувствую как
что-то приближается уже, ну же,
быстрее.
это какой-то фильм ужасов, оказаться
тут, на Земле, на поверхности только
ради этого, нет, это слишком, этому
нет оправдания.
хриплый визгливый крик,
окончательный приговор.
это началось очень давно.
Subject: NONE
* * *
вода говорит: выпей меня до дна
я под землёй тосковала одна
столько лет не была мокрым снегом
выпей меня выдохни вместе с дымом
каждый день говорит: я не твой
освободи меня отпусти конвой
по домам пока сам живой
не прошёл дождём не пророс травой
темнота говорит: посмотри сюда
я тебе в себе припасла немоты
шум пустых частот рыбий крик
язык отрезанный перебитый кадык
родная сестра говорит: ну и что
что не родилась ну не повезло
если это препятствие для любви
я тебя тогда буду любить назло
это я смотри незадачливый говорун
неумелый врун домашний ребёнок
поскучневший за пять лет собеседник
ни во что не врубающийся спросонок
* * *
1
что я скажу тебе потом напоследок
перед тем как вода сомкнётся на очередные
четыре пять ну или сколько
что скажу тебе потом оглянувшись
туда где прошедшего было меньше
а время длилось гораздо дольше
2
мелким зверком отпущенное карабкается к зениту
вот уже родители но ещё дети
вот ещё так и быть наступает утро
но уже неохотно и как бы отчасти
в общем все ещё почти живы
но уже готовится Петрополь прозрачный
загодя приводит себя в порядок
3
хорошо бы встретиться ещё не однажды
вместе рассвет не притронувшись не раздевшись
а потом взявшись за руки в сад Эдемский
где вещи во тьме задуманы друг для друга
как в старом одном стихотворении Седаковой
4
и в Петрополе не хочется и не хочется на трамвае
и никак не хочется и в общем ещё не скоро
я не знаю зачем я тебе об этом
если не выходит стишок на дорожку
если Бог не хочет просить прощения
значит исполняется Его обещание
хотя мы не просили о снисхождении
P. S.
всё равно у речи привкус солоноватый
всё равно за плечом хихикает соглядатай
напоследок тебе говорю покуда
напоследок с тобой говорю оттуда
нет не получается стишок на прощание
напоследок мол пишу в утешение
не прощаюсь говорю до свидания
* * *
как сойтись избежав соитья объятья рукопожатья
как расстаться помимо Последнего переулка
где клубится метель под январскими фонарями
Бирюлёво товарное пассажирское третье
что-то я не о том говорю понимаю
не хватает духу и бормочу со страху
что вот помню как звалось это место
только это знаешь неважно
сколько лет там никто уже не живёт не бывает
но сосед аккуратный всё так же стучит за стенкой
метрономом ежевечерним пожизненного ремонта
потому что жену и не любит и бросить не может
а клубок размотать из памяти потянув за нитку
страшновато и неуютно по окраинам зимним
путешествовать в простуженном тамбуре электрички
за окном плывут предпоследние новостройки
только это знаешь и важно что непроизносимо
что скользит по жизни промельком водомерки
ниоткуда берётся как чёртик из табакерки
мимо слов появляется из запертого сим-сима
как срастись избежав инцеста кровосмешенья
как найтись в темноте с завязанными глазами
где метель в январе вчетвером говорить на кухне
Бирюлёво товарное пассажирское третье
ПИСЬМА
Пришел спам. В поле From – Катарсис. В Subject – Распродажа кондиционеров.
SERENDIPITY
Это Миленко Ергович. Из "Иностранки". Его molcha нашла, ей за это спасибо огромное.
"Однажды, когда я закапывал Салема Бичакчию, того самого, которого снайпер подстрелил прямо у него во дворе, пришел сюда какой-то американский журналист, он, мол, слышал обо мне, что я долго жил в Калифорнии, повидал мир, знаю язык и людей, а сейчас вот снова работаю могильщиком, и он, видимо, решил, что я, может, смогу рассказать ему, что тут происходило с людьми, в Сараеве. Вот копаю я так, а он стоит и расспрашивает, говорит, что ему интересно все, а я тогда его спрашиваю: все о живых или все о мертвых, он отвечает: и о тех и о других, а я ему говорю, что о живых и о мертвых нельзя говорить вместе, потому что жизнь мертвых уже за ними, а живые еще не знают, что их ждет и чем они могут испортить или принизить то, что они уже прожили, живым тяжелее, говорю я, потому что кто знает, где окажется их могила, на холме или в долине, и запомнит ли кто, какими, понурыми или бодрыми, шагали они по белу свету. Американец спросил меня, что такое белый свет, я посмотрел на него, не знаю, действительно не знаю, каким английским словом это передать, засмеялся и сказал: понимаешь, журналист, это что-то вроде all over the world. Для кого-то all over the world – это от Башчаршии до Марииндвора, а для кого-то – весь земной шар. А счастливым или несчастливым может быть как один, так и другой. Покивал он головой, а я вижу – он не только не понимает, о чем я говорю, но это его вообще не интересует, ну а мне все равно, я рад, если есть с кем поболтать, пока копаешь. Он спросил меня, не жалко ли мне, после того как я три раза обогнул земной шар, оказаться в окруженном Сараеве, а я ему говорю, что моя жизнь еще не кончилась, просто я здесь родился, и не дай мне Бог голову сложить где-то, где никто обо мне и не вспомнит и где я ни для кого ничего не буду значить, да, кроме того, и кладбища в других странах, а особенно в Америке, не такие, как сараевские, покойники лежат рядами, как солдаты в строю, все под одинаковыми камнями, как будто и их души отштампованы на станке. Американец опять головой покивал, я ему сказал, что пусть не обижается, если я о его родине как-нибудь обидно выразился, а он, вот уж дурак, в ответ на это спрашивает меня, готов ли я в данный момент к смерти. Мне известны, сказал я ему, сотни и сотни способов остаться живым, и все они для меня в равной степени хороши, и каждый означает добро и радость, никто так не счастлив, как я, когда мне удается увернуться от снаряда и потом еще копать эти ямы своим покойникам на самом лучшем месте, с самым прекрасным видом, и знать, что все они, как и я, прославляли жизнь, и смерть пришла к ним таким же манером, как неожиданно шар стукается о бортик рядом с лузой, в которую ты только что легко уложил подряд несколько штук, мог бы и этот, да вот почему-то не вышло. Жизнь ценна только тогда, когда ты понимаешь, что она у тебя есть, смерть же застает тебя врасплох, и ты уже не знаешь, жил ли, стоил ли чего-либо в своих глазах и в глазах окружающих, а жена и дети оплакивают тебя, потому что думают, что годы твои потрачены зазря и теперь ты умираешь не пикнув, как курица под ударом топора. Американец спросил, верно ли, что лица людей как-то изменились, я ему ответил, что точно не знаю, но сам я это тоже замечал, они стали какими-то более красивыми и торжественными, а он тогда спросил, почему же они убивают друг друга, если стали такими торжественными. Я тут сообразил, что ему не хватает темы для статьи, что он не может ее написать, потому что уже заранее придумал, как будет ее писать. Я ему сказал, чтобы он перестал смотреть на лица людей, если не понимает их, пусть лучше посмотрит на вещи, так же как я, когда приехал в Америку, рассматривал неоновые рекламы и старался понять, что это за страна. Я вытащил из кармана сигареты, вот, посмотри сюда, сказал я ему, это вот сигареты, которые производятся в Сараеве, а знаешь ли ты, почему пачка совершенно белая, он замотал головой, а белая она потому, что теперь негде печатать надписи. И ты теперь из этого сделаешь вывод, какие мы бедные и несчастные, что у нас даже на сигаретах ничего не написано, но вывод этот основан только на том, что ты не умеешь смотреть. Тут я начал разворачивать пачку, чтобы он увидел, что внутри она не белая, что она может быть сделана из бумаги, предназначенной для упаковки детского мыла, или из старой киноафиши, или из плаката, рекламирующего обувь. Мне и самому хотелось узнать, что там внутри, я всегда смотрел и изумлялся, а американцу тоже интересно, хотя он никак не мог взять в толк, что это я делаю. Распотрошил я пачку и прямо остолбенел. Оказалось, что изнутри использованная не той стороной бумага для упаковки "Мальборо", тех самых, старых "Мальборо" сараевской табачной фабрики, американец обалдел, я выругался, ума не приложу, как ему теперь все это объяснить. Что бы я ему ни сказал, он подумает только то, что он в состоянии подумать, то есть что мы дурацкий народ, который выворачивает бумагу для упаковки сигарет наизнанку, а потом вытряхивает сигареты из пачки, чтобы узнать, что это за сигареты. И он подумает, что точно так же, как мы по-дурацки пакуем сигареты, все остальное мы тоже делаем по-дурацки – по-дурацки говорим, думаем, поступаем.
Пожалел я о том, что объяснял американцу, лучше бы мне было сказать ему, что мы несчастный, безоружный народ, который расстреливают звери-четники, и что от всех наших бед мы просто потеряли рассудок. Он бы так это и написал, а я не выглядел бы идиотом ни перед ним, ни перед самим собой".
ОДНО СТИХОТВОРЕНИЕ
в самом начале второго курса
ездили в колхоз на картошку
я тогда первый раз
их услышал
нам по двадцать семь лет
и всё что было
вы помните, наверное, дальше
через несколько лет
слова изменились стало
нам за тридцать уже и остальное
по тексту
а на днях по телевизору
был концерт и на том же месте
той же песенки
оказалось
нам под сорок уже это значит
десять лет прошло
как минимум
недавно пошёл на рынок
клубники купить всё-таки лето
а она мелкая вся, пересортица
пропустил сезон, наверное
уже сходит
кошку на облаках
редко теперь заметишь
всё больше голуби
ну иногда собаки
что там у Тани не представляю
патефон – это вряд ли
обычный набор
мебели из ИКЕИ
журнал "Афиша" на кресле
из музыки – Богушевская
ну в лучшем
несчастном случае
Кортнев
смотрел в телевизор и думал
интересно какие слова
будут в следующий
и как там она
Эльза
Элиза
Элоиза
не помню
концерт закончился
как-то быстро
начались
ночные новости
про золотовалютные резервы
про электричество
про войну
я выключил телевизор
пошел на кухню
кажется оставалась ещё
клубника
в холодильнике
Subject: NONE
ещё сигарету и пойдём
как у Буковски в стихотворении
(не переношу почему-то когда
все эти переводчики и
знатоки битников называют его
Бук или
того хуже
Чинаски Хэнк)
не заметил как догорела
пальцы обжёг
если бы на коже
не заживало
там уже было бы столько
этих маленьких шрамов
Кофе-Зен
на Белорусской
прозрачные стёкла
на площадь
Белорусского вокзала
от Курска и Орла
(со своей первой женой
я ездил под Курск
в город Курчатов
к знакомому батюшке
особенно мне запомнился
один зимний визит
незамерзающее море
у ядерного реактора
иней на песке
общежитие
построенное
поляками)
эта наша война с самими собой
привела нас сюда
пробки смотри
это только здесь такие
пробки что не вздохнуть
такие речки
что бензиновые пятна плывут
вниз по течению
в море которого
здесь нет
огоньки тоже плывут
в вязком потоке
и это метель
рядом Москва–Берлин
в Берлине жила Самарина
ты должна её помнить
(что мне делать с этой привычкой
писать о живых людях
хотя честно говоря,
мне это давно перестало
казаться прблемой
потому что конечно
это я пишу о тех
кто живёт внутри меня
а не о них самих)
потом она оказалась
где-то в Нью-Хэйвене
эти американские
названия
прямиком из Библии
новое небо
и новую землю
потом не знаю
потерялись
как это обычно
как-то мы возвращались
из Курска
курили в тамбуре
было почему-то
очень холодно осень
я признался
ей в любви
если бы я мог – сказал я –
я бы сказал тебе
что люблю тебя
я и правда её любил
теперь вот можно сказать
но кому
непонятно
не знаю
Москва Берлин
Нью-Хэйвен
Сан-Диего
кофейни
ещё сигарету
я всё время пишу
об одном и том же
что вот над нами
какое-то новое небо
и земля под ногами
как вчера родилась
и кажется
это ощущение преследует
не только меня
сидящего здесь
в Кофе-Зене
в одиночестве
с погасшей сигаретой
которой я машинально
затягиваюсь
вдыхая запах
перегоревшей бумаги
и остывшего табака
с пониженным
содержанием никотина
если это и есть
то что нам обещали
однажды давно
говорю я тебе
(и не знаю кому
говорю
той тебе
что всегда
внутри меня
или тебе
скорее первое
как ни грустно)
если это и есть
исполнение
обетования
то я хотел бы
освободить всех
от данных слов
и ото всех других
слов
докурить сигарету
и попросить
счёт
Где я был, что видел – 1
* * *
в очередной поездке выяснил,
что могу бесконечно, не отрываясь,
смотреть на экскурсионные стайки
американских школьниц
они как зверьки пишат, щебечут
(птичий этот язык подростков совсем
его не понимаю), смеются,
трогают друг друга, в общем,
они гораздо лучше людей.
и у каждой
приблизительно третьей
огромный и влажный рот
постоянно полуоткрытый
как для минета.
я бы завёл себе несколько таких
просто смотреть как на рыбок в аквариуме
просто кормить как котят и можно
бесконечно смотреть, не
отрываясь, говорю вам, не отрываясь
НЕ СЛОВА
Прекрасное какое-то слово memorable. Не стоящее запоминания, а то, что можно хотя бы запомнить. И вид с балкона на низкое солнце хорошо, хотя это и не слова уже. И этот ваш сентябрь, в общем, ничего.
Но не слова уже, не слова.
ГОРИТ
Вот вы говорите, дым повсюду. А в журнале "Родник" была такая статья про сороковой год "Господи, твоя земля горит". А только это не его и не земля, конечно. А просто ничего не видно, потому что сентябрь. В сентябре ничего никогда не видно, такой месяц.
ГОВОРЯТ, ЧТО НИ ДНЯ БЕЗ СТРОЧКИ
И это правильно, в общем, действительно, наверное. Я вот, например, извлек из небытия кассету с ирландскими рождественскими песнями. You see that little Jenny Brown, who has so many things. Santa Claus is getting old.
Она, кассета, имеет долгую историю. Была приобретена одним персонажем из моей личной истории, – это не повтор, это другое слово с другим смыслом, это вам только кажется, что они одинаковые. Персонажа этого из присутствующих, слава б-гу, только временно выбывший во Францию Е. и помнит. Приобретена в "Театре Луны" на Маяковке, где играл, а может и до сих пор играет другой персонаж из примерно той же истории, – это третье слово, с предыдущими двумя похожими ничего общего не имеет, – Гриша Перель (некоторые, опять же, помнят, – не обязательно те же самые, – это персонаж, удачно поделивший всех граждан на распиздяев и мудозвонов).
И полбутылки джина.
И вообще, я слушаю только Пашу Кашина.
ТЕАТР ЛУНЫ
Гриша Перель – мы помним, что это персонаж, да? Не реальный человек, – имел восхитительный библейский нос, – то есть, вероятно, и имеет его, он совершенно был прекрасен и, надеюсь, он жив, здоров и совершенно, по возможности, счастлив. Прошедшее время здесь – первого лица, то есть лично мое.
Нос его был так хорош, что в упомянутом выше Театре Луны он играл попугая. В чем заключался смысл попугая, я, б-г свидетель, не помню. Кажется, он делал горькие, но мудрые ремарки по ходу действия.
Еще Г.П. восхительно пел, закутавшись в платочек, песню, из которой я помню только начало: "Москва, гололед, рестораны...". Дело было, когда он ещё не учился в ГИТИСе, который теперь, кажется, какое-то нелепое на слух РАТИ. Напротив того. Дело было на сто тридцать каком-то километре Можайского (не то Минского, память не помнит, а уточнять лень) шоссе, в большой и неприятно освещенной комнате. Еще дождь все время шел, хотя был сентябрь, как сейчас, когда горит там что-то.
Ну, то есть, вот так вот взять более или менее произвольного персонажа – и тут выясняется, что ты помнишь про него пару-тройку вещей, которые он сам про себя может вспомнить только при большом усилии, скорее всего. Еще была какая-то Лена, Катя... Лена. Нет, не помню. Девочка, в общем. Обещал ей числа 23 ноября 1996 года дать почитать китайскую книжку (с мешком кефира до Великой Стены). Но тут как раз всё месяца через полтора и. Ну все равно, наверное, прочла, это обязательный набор.
ВСЕГДА ОДНО И ТО ЖЕ
Какое это всё имеет значение? Натурально, никакого, слепые отпечатки. С другой – это всё связывается же в какое-то вязание, имеет же какое-то. Эти люди, имеющие значение или не имеющие, как-то же всё это работает в том смысле, никакое слово не остается бессильным.
С третьей, именно бессильным и остается, потому что всё прошло и там уж остается как есть.
Я очень отчетливо помню, как мы шли, к примеру, по улице Юных Легнинцев (не буду исправлять, я уже сколько лет именно так опечатываюсь в этом месте) и говорили про учебник по Photoshop. И как шли по улице Багрицкого, посмотрев "Пятый элемент", – тоже помню довольно отчетливо.
И это был прекрасный эпизод, как мой терапевт помогал перевозить вещи из моей нынешней квартиры, какие оставались, именно что на улицу Багрицкого, потому что там жила случайный агент в области недвижимости, через которую эту нынешнюю квартиру и покупали, – а потом мне про это рассказывал. Кто там сейчас живет, на Багрицкого, я не представляю себе – скорее всего, что какие-то вполне случайные, – а кто не случайные?
Ну, то есть, мы понимаем, что вот, сохраняетвсёconservatomnia, а потом это используется как?
А так – для идиотских совпадений, чтобы, как говорил Валерий Маркович, мой репетитор по физике, – чтобы жизнь медом не казалась.
СЛУШАТЬ, СЛЫШАТЬ
Кроме Паши Кашина я имею свойство слушать Джоан Баез, что совершенно, в сущности, одно и то же.
Я ее давно имею свойство слушать, научил меня ей всё тот же персонаж с горячим молоком (эта запись, про горячее молоко, имеется в ограниченном доступе, в электронной версии, а здесь опущена по совершенно конформистским причинам) и ирландскими песнями. Это была какая-то кассета, привезенная, видимо из Вены (была такая странная организация – UNIDO – не спрашивайте меня расшифровать сокращение, не знаю и не знал никогда), – так вот, там, на кассете были в очень плохом качестве разные: "What have they done to the rain?" и "Papa will buy you a diamond ring" и прочее разное.
Кассета потом посеялась в ГЗ, в профилактории, то есть я дал ее переписать мальчику Жене и девочке Маше, а они потом сгинули куда-то.
Эти двое жили в соседней комнате. Профилакторий был райским местом, к тому же, в отличие от большинства других райских мест, туда легко было попасть. Единственное, что туда трудно было водить девушек, они (в смысле, они, работники профилактория) не любили этого, – не то чтобы по злобе, а так, скорее, по старой советской привычке. Мы девочку Машу прятали у меня в комнате, а потом перепрятывали у Жени, бабушки окончательно запутывались, и ничего у них не получалось.
Как уж я обходился, помню плохо, но, кажется, терпением. Там нужно было дождаться, пока babushka покинет пост. И нужно было откуда-то смотреть в щелочку на ее пост, не покинутый до времени (откуда смотреть? Никто не помнит. Ну, я не помню). И сигареты "Дымок" (все помнят, я надеюсь).
Так вот, Джоан Баез.
Diamonds and rust.
There are strange rivers.
Несколько песенок Коэна.
Несколько песенок Дилана.
И еще песенка про Горбаневскую, ее собственная.
И стихи Горбаневской, но это совсем другая история.
И к этим, до дна промороженным и до горячки простывшим,
Впотьмах распростёртым убогим моим Патриаршим
Прильну и притихну, поймёшь ли, простишь ли,
Сбегая ко мне по торжественным лестничным маршам.
Совсем другая.
НУ, СОБСТВЕННО, ЧЕГО
Это какие-то вещи, не имеющие общего значения, личное только. А завтра вставать, между тем, рано.
Subject: NONE
всякая безвоздушная
невесомая тварь
страдает и мучается доселе
наугад разевает словарь
по слогам читает букварь
тоскует о том
как могло быть на самом деле
говорит ослабь говорит пусти
говорит оставь говорит не сжимай в горсти
что казалось домом то оказалось
щелястым дырявым местом
шумным вроде аэродрома
и пустым вроде скворешника
но это всё равно усталым ногам
и губам читающим по слогам
всё одно и телу этому всё равно
бессонному невесомому
говорит смотри говорит гляди
возьми говорит за руку говорит отведи
я говорит не смогу сам не дойду
не найду говорит доставай дуду
и веди
что-то заболеваю чувствую что горю
говорю словарю говорю букварю
что-то я говорю устал
то ли не встал ещё то ли уже упал
плохо ел наверное мало спал
вот почему не хватило сил
____________________________________
Цитата из Строчкова здесь совершенно случайная. Криптамнезия (так это, кажется, называется). Спасибо Д.Д., который мне на это указал.
* * *
когда болит голова не думаешь о своём не гадаешь
а больше о ерунде неприметной как вермишель на советском прилавке
давно ли пытаешься вспомнить мы переводили за деньги
вот ведь совсем недавно а навык утрачен и кажется безвозвратно
мы теперь переводим бесплатно а платят нам за нехитрую пропаганду
совершенно другой вермишели приметно лежащей на всех прилавках российской
федерации которой вовсе не было раньше на свете когда мы переводили
за деньги совсем недавно
а вот ещё отправляли меня в пионерский лагерь госснаба которого больше не будет
то есть обоих не будет ни пионерского ни госснаба и как мы там целовались с девочкой Аней
этого тоже не будет путёвку доставал туда дядя гера мамин брат его тоже
больше не будет как и того кафе которое он построил в гудауте где я отдыхал с родителями
мне было пять лет кажется а кафе разбомбили или просто взорвали
воевать на курортах глупо поэтому наверное всё будет как было
и кафе построят другое другие частная инициатива
кроме того когда болит голова вспоминаешь больничное детство и как медсестра
учила зажмуриться и повторять кошка собака кошка собака кошка в момент укола
удивительно что уколов не помню а кошка с собакой
до сих пор перед глазами стоят как живые и смотрят с сочувствием на меня
особенно когда болит голова да особенно в эти моменты
гадаешь на ерунду и бормочешь себе под нос попсовую песенку в которой говорится буквально
такими словами что мир следует переопределить в новых терминах и станет всё заебись
просто нужно начать сначала но очень уж болит голова и о своём невозможно думать
разве гадать на потрёпанной книге школьных перемен невыносимых уроков
на удачные переводы на денежную работу на российскую федерацию или на вкус
аниных губ перебирая сухие стебли всё равно ерунда выпадает валится всё из рук
когда болит голова о деньгах не думаешь думаешь о любимых и нелюбимых
то на кошку посмотришь то на собаку и становится легче
от какой-нибудь ерунды неприметной а то когда голова болит
невозможно мне кажется думать и обычно-то получается плохо
а гадать глупо и тоже в общем не научился
и всё валится как-то из рук на землю в эти моменты и земля из-под ног уходит
вермишель рассыпается по полу в неуютной кухне а я посреди стою с пустыми руками и
кажется на меня все смотрят и без сочувствия а как-то укоризненно что ли
извините говорю в пустоту голова болит с вами тоже наверное такое бывает
не смотри шепчу на меня пожалуйста кошка и ты не смотри собака
и Ты Ты пожалуйста закрой что ли глаза ненадолго.
FOREVER AND THE EARTH
День рождения автора приходится на второе июля. Двадцатишестилетняя мама двух дней не дотянула до Дня Независимости. И то. Лето 1972 года было жарким, торфяники под Москвой горели, совсем как в этом, две тысячи втором.
Пока меня еще не будет на свете, в Москву приедет Никсон и они подпишут договор об ограничении ПРО, он, кажется, только что умер, этот договор, своей смертью. Потом, когда я уже буду, тот же Никсон (почему-то мне всегда было его жалко), вляпается в неприятную историю с прослушивающими устройствами в гостинице с известным названием, – жива ли еще гостиница, как чувствуют себя ее нынешние постояльцы?
До тридцатого декабря еще будут бомбить Северный Вьетнам, но, в общем, ясно, что дело идет к тому концу, который нам теперь известен.
Зато уже в 1973-м, будучи в Штатах, Брежнев скажет, что холодная война закончилась. Но она еще не скоро закончится, этого мои родители еще тогда не знали, но им предстояло в этом убедиться потом. Потому что отец остался без работы только после Рейкьявика, – его фирма производила РЛС, которые должны были нас оповестить насчет американских ракет с баз в Западной Европе (подлетное время – семь минут, если кто помнит).
А День Независимости я праздновал потом в Москве летом 1996, кажется, года. Женщина, с которой я тогда жил и которую любил без памяти, работала в московском представительстве BMS, снабжавшего нас аспирином и другими полезными субстанциями, получила приглашение на два лица – только сотрудникам американских фирм, праздник, вообще-то, домашний, Американская Торговая Палата снимает парк Кусково, – был ясный летний вечер, и фейерверк был над прудом, и морские пехотинцы при входе, и From sea to shining sea под занавес. Одно из самых сильных воспоминаний на тему чувства общности – я тогда понял, что все эти люди действительно чувствуют себя нацией и действительно любят свою страну, – вполне, кажется, романтической любовью.
Читательская моя биография сложилась совершенно нетипичным образом. Отец мой при немирной своей профессии был явным американофилом и, несомненно, внутренним эмигрантом, – дом был заполнен современной и не очень американской литературой, которую во множестве печатали советские издательства. Поэтому вышло, что Томаса Вулфа, Шервуда Андерсона, Сэлинджера, Фланнери О'Коннор, Конрада, Воннегута, Фолкнера и Брэдбери я прочел чуть ли не раньше Толстого, Достоевского и Тургенева, до которых добрался только к восьмому классу средней школы. Боюсь, Рудину с Ивановым и Сонечке Мармеладовой я обязан меньшим, чем Джорджу Уэбберу, семейству Глассов и жителям Йокнопатофы. За мной, карабкающимся на верхние полки, чтобы вытащить оттуда очередного "Осквернителя праха", улыбаясь, следила со стены белозубая Элла Фитцджеральд. А выпускное сочинение я писал по "Над пропастью во ржи", – благо времена были уже вполне, по выражению Ахматовой, вегетарианские.
С музыкой отдельная история, – начинавшаяся как раз с амиговской пластинки Эллы – концерт в Берлине, – черная спираль, сходящаяся к центру, how high is the moon и Mack The Knife, все остальные, включая Армстронга, были уже потом. До сих пор я, уже давно не слушающий джаза, в котором недостаточно драйва мне теперешнему, ставлю время от времени эту запись, вспоминая существо (куда оно делось?), бившееся тогда изнутри о диафрагму при начальных тактах.
Когда я был уже постарше, началось кино – неведомо как попавший в советский прокат "Конвой" Сэма Пекинпа, известно как попавший в прокат "На следующий день", из которого школьнику мне впервые стало ясно, что американцы боятся нас ничуть не меньше, чем мы их. Хорошо помню, как в детстве мне снилось, что бомба падает прямо под окном, мы жили на первом этаже многоквартирного дома. Никогда не забуду, как мой дядя, архитектор, человек сугубо мирной профессии, бросился на даче к приемнику. Ему показалось, что он услышал сирену оповещения. Я смотрел, как у него трясутся руки (он никак не мог настроиться на "Маяк", главную государственную радиостанцию). Я был мертв эти самые семь минут. И невероятное чувство узнавания, – через много лет, на последней фразе рассказа Буковски "В моем супе печенье в форме зверюшек", – Сестра стояла, держала на руках моего ребенка и улыбалась, когда на город Сан-Франциско упала первая водородная бомба.
Как видно из этого сбивчивого повествования, весь мой опыт, связанный с Америкой, – опосредованный. Тексты, музыка, кино, картинки – Джоан Баез, входящая в Беркли с гитарой наперевес, статьи о Джерри Рубине в слепых ксерокопиях, where have you been, my blue-eyed son, и советские хиппи конца восьмидесятых, целиком выросшие из тоски по чужой жизни, которая там, далеко, давно закончилась, а здесь никогда и не начиналась. Он так и остается опосредованным, этот опыт, сплошные буковки, слова и ничего больше.
В конце девяностых, после того, как я расстался с женщиной, работавшей в BMS, я пережил долгий и вполне странный виртуальный роман с американской девушкой из Калифорнии. Мать двоих очаровательных близнецов, домохозяйка, она, видимо, чувствовала нехватку эмоций и возмещала ее наиболее безопасным образом (консервативная семья в Алабаме, семейные ценности, голосуем за Республиканскую партию, – вы понимаете). Невозможность встречи действующих лиц давала роману привкус горечи и тот накал чувств, который едва ли был бы возможен при сколько-нибудь реальных отношениях. Так я научился писать о любви по-английски. Наташа, Наташа, как там Бенджамен и Джонатан, мы уже два года не пишем друг другу, я стал забывать эти tender words, nezhniye slova, впрочем, неважно. Я же говорю, буковки, расползающаяся в руках непрочная ткань отторгающих друг друга языков.
В 1994 году я закончил Химический факультет Московского Университета. Всё еще было впереди – и День Независимости 96-го года, и первое письмо от Наташи, и даже рассказы Буковски я тогда еще не прочел, не говоря о стихах, которые позднее переводил (и до сих пор иногда), чувствуя острую близость с этим графоманом-алкоголиком, всю жизнь, кажется, не встававшим из-за пишущей машинки, – ну, судя по объему собр. соч. Уже года через полтора после окончания Университета я лишился большинства (а то и всех) близких друзей, которые ухали заниматься наукой в Штаты, – поскольку заниматься наукой в нынешней России означает обречь себя на нищенское существование.
Не все, впрочем, были так преданы науке. N. не хотелось дышать этим воздухом и играть в здешних театрах с их длинными карьерными лестницами, где на пролетах приходится трахаться с режиссерами и осветителями. L. и M. устали жить в московском микрорайоне Кузьминки, заселенном, по большей части, нелегальными иммигрантами (плохая экологическая обстановка, высокая преступность), – эти двое, впрочем, простите, в Канаде, но неужели вы полагаете, что отсюда разница так уж заметна? Е. был просто создан для Штатов – он и работает business consultant в AT&T, – здесь ему было мало места и правила игры были слишком, как бы это сказать, подвижными, это перевесило куда более интересные в России карьерные возможности для менеджера.
У них у всех давно семьи, дети, ясный идеал будущего, плохо просматривающийся здесь, где мы живем на льду, который в любую минуту может начать ломаться под ногами. Несмотря на свои тридцать, на то, что прошло уже, слава богу, семь лет, я все еще ощущаю этот исход (из курса в сто пятьдесят человек в России осталось едва ли девяносто) как потерю личную и вполне безвозвратную. Нет, эмиграции больше нет, это раньше, при большевиках, уезжавших провожали, как хоронили, твердо зная, что никогда больше не увидятся. Теперь иначе – ездить далеко и дорого, звонить нет времени, не река (как рифмовал Дмитрий Савицкий – коцит–антрацит, это поблескивает черным вода), а Атлантика, всего восемь часов лёту, но восемь часов продолжается ночь. А до Западного побережья и того дольше. Одиннадцать часов разницы.
Возвращаясь назад, откручивая пленку в катушечном магнитофоне моего детства. Латвия, бывшая тогда еще западной окраиной советской империи, небольшой домик почти на берегу моря, сквозь вой глушилок: this is the voice of America, они (вы) читали нам "Остров Крым" Аксенова, о существовании которого никто, кроме нас, тогда слушавших его, не подозревал тогда, боюсь, не подозревает и сейчас. В эфире Liberty Live, Svoboda v pryamom efire, а я, десятилетний мальчик, слушаю эти голоса, пробивающиеся через наведенные помехи, обмирая от ощущения, что здесь, совсем рядом, есть мир, другой, недостижимый, чужой, невозможный, прекрасный, недостижимый, чужой.
Я закаялся писать здесь о том, как я ненавижу правила американского посольства (пожалуйста, представьте документы о том, что Вы владеете на Родине породистыми собаками, это подтвердит Ваше намерение вернуться), отменившее презумпцию невиновности и заставляющее меня доказывать, что я не собираюсь остаться в Соединенных Штатах. Я и не собираюсь. Если я о чем хотел написать, то только о любви, о тоске, о расстоянии, о том, что камень, лист, ненайденная дверь, утраченный и ветром оплаканный призрак, о том, что сегодня хорошо ловится рыбка-бананка и, pozhaluysta, priezzhay v Boston, please come to Boston, и Нью-Йорк говорит с Москвой: Москва, Москва, забери меня домой, такие вещи, ни слова о любви и смерти, как я и обещал. И вот еще что я вам скажу.
Я никогда не был в Америке, это всё буковки, слово, которое нельзя перевести на английский, амиговская черная пластинка, Уотергейт, портрет Эллы, @unr.edu, конец декабря, четыре утра, песенка Коэна (вы же не думаете, что отсюда видна разница?), вой глушилок, voice of America, Северный Вьетнам, страх бомбы, where is my see more glass, соломенные псы, Малдер и Скалли, bukovki, Россия, Америка, холодная война, горячее молоко.
Хочется закончить цитатой, какой-нибудь из тех, что я помню с детства. Например, так: Симор как-то сказал, что всю жизнь мы только то и делаем, что переходим с одного маленького участка Святой Земли на другой. Неужели он никогда не ошибался?
Никогда. Никогда.
Где я был, что видел – 2
1
что у нас тут: простуженная тетрадка
(видишь, я почти повторяюсь),
настольная лампа ветер грузовики
утреннее возвращение спуск
дорога в полусгнившую столицу
полвека назад оставленную
англичанами горький чай
в пять часов дороги
как после войны и вот-вот
кажется эшелоны
беженцы
что у нас тут: верхняя точка
нижнего мира некрепкие сигареты
с отчётливым привкусом горелой бумаги
простуженная и адреса
в нидерландах телефоны в Москве IDD
через спутник на моей памяти даже
отсюда так никогда не звонили местный
джин маслянистый и сладковатый
к восьми вечера
улицы вымирают
что у нас тут: в чёрных неосвещённых
дворах дождевая хлещет из водосточных
женщины кричат гортанью по-птичьи
дети не улыбаются и взрослые не смеются
маргарин как в послевоенном Берлине
(если верить ранним романам Бёлля)
электричество отключают рано
девушки не кокетничают
даже официантки
опускают глаза
2
знаешь когда я заплакал
над статьёй в прошлогоднем
Newsweek'е который читал
чтобы скоротать время
в ожидании такси
сидя в вестибюле
дешёвой гостиницы
её владелица
пожилая китаянка
Мэй Шан
привстала
из-за стойки Reception
посмотрела на меня
поверх очков
и спросила:
Are you okay
young man?
я улыбнулся
и сказал да
спасибо
в полном порядке
спасибо
отложил Newsweek
снял очки
итальянка
сидевшая напротив
отвела глаза
grazie подумал я
signorina
я бы всё равно
ничего не мог объяснить
вы бы не поняли
хотя наверное
и у вас бывает такая
dolore costanta
в области cuore
это я сейчас
говорю извините обеим
хотя ни та ни другая
этого не прочтут извините
мальчики не плачут
за некрасивую сцену
3
это вот московский settembre
гарь непригодный
воздух и золотое
дамское не то индейское лето
а april как нам известно
из одного поэта –
наиболее неприятный месяц
но до него
ещё целая зима впереди
эти лавки забитые VCD
до потолка
девочка лет восьми
у которой открытки
и даже не скажешь
что это ей на мороженое
здесь его не бывает
и мальчик ещё
продавец в единственном
CD-store
заранее обречённом
(нужно быть идиотом
чтобы покупать
лицензионные диски
в этом городе)
запомнилось что-то
неважное совершенно
это всегда со мной
так бывает scusi
видимо дело в том
что у нас тут какое-то
глупое cuore
(и совершенно
пустая testa)
отсыревшая
простуженная тетрадка
джин маслянистый
и сладковатый
чёрный гортанный крик
линия фронта
предпоследний город
в последнем мире
дети не улыбаются
взрослые не смеются
ВСТАНЬ И ХОДИ
И вот они сидят, разговаривают, о да, о чем-нибудь, ну, о чем-нибудь, скажем вот, пожары и вид на урожай сверху и чуть слева, а урожай в этом году превысил, между тем, все мыслимые, на беду. Разговаривают, это мог бы быть чай, зеленый и черный, листья и ствол, но другое что-то, более жгучее, что ли, лампочка тускло светится, отопительный сезон еще не начат, музыка кружится и поскрипывает.
О чем еще? – Скажем, – говорит Нина, – нет, это совершенно невозможно, какие бы истории я ни рассказывала, это всё на самом деле только о нем истории, вот, например, как он уехал, а я всё ходила по квартире и не находила в ней места, в ней было вполне достаточно места, это была новая квартира, почти без отделки, полы чуть ли не бетонные, но мне было во всех ее местах как-то узко, что ли, не знаю. А потом я стала звонить на мобильный, а это роуминг по три доллара за минуту, который включается только около крупных городов, а какие там города, и кричала в трубку, чтобы он не уезжал или хотя бы приезжал, а то тут нет без него места, и я так не могу.
Ага, – говорит Лада, я знаю, так бывает, осенью это как-то особенно, ну, мне трудно, с одной стороны, это понять, потому что мужчина, вот у меня есть один приятель, я ему один раз сказала, что ну, я не могу ничего поделать, потому что это я не могу с ним говорить как с мальчиком, а только могу с ним как с ним, он, кажется, обиделся, но ведь действительно, я же не могу ничего поделать, у всех не отсосешь, хотя я к нему хорошо отношусь. Хотя я понимаю насчет места, это да.
И тут приходит еще сосед, тоже мальчик лет тридцати, а с ним его жена беременная, они так просто приходят, потому что вечер пятницы, и когда же приходить еще, а Нинка, совершенно пьяная уже, начинает приставать к ним в том смысле, что как они решились ребенка и в этой стране и вообще, а мальчик отвечает ей, что никакого потом не существует, а есть вот только то, что сейчас, и всё, больше ничего нет, это кажется, а она всё не отстает, пытается понять, но ей это трудно понять, потому что она не родила уже трех детей и всё от нелюбимых и каких-то вообще бессмысленных, а что здесь и сейчас – это ей объясняли много раз, но каждый раз потому что хотели ее выебать, поэтому ее начинает рвать уже от этих слов, и вот, ее рвет в ванной, а Лада, свернувшись калачиком в кресле, то на мальчика, то на девочку – глядит и думает только о своем ребенке, который вот-вот, но пока нет, но уже совсем вот-вот, еще две-три недели. А мальчик сосед тридцати неполных как в песенке, с женой девочкой совсем двадцати каких-то, что ли, лет переглядываются и чувствуют себя слегка не, но вроде и уходить неудобно, только пришли, зеленый и черный.
Нина возвращается, лампочка такая же, но вроде, говорит, круги вокруг нее, они говорят втроем про то, какого же именно Александра Ивановича не было, и как это лучше перевести на английский, такие разговоры, Лада сидит по-прежнему там, в кресле, думает про ребенка, конечно, но не скажет и смотрит на живот мальчиковой девочки, которой уже вот-вот, месяца через два, что ли, ну, может, несколько дней туда-сюда (девочка хихикает), Александром Ивановичем у нее звали отчима, нет, ничего, никаких, это же не кино категории Б, не телесериал, прекрасный человек, а отца она мало помнит, тоже ничего особенного, свалил при первой открытой дверце в алисин сад, конец семидесятых, была в гостях, хороший тоже, чего.
Мальчик с девочкой уходят, потому что вроде поздно и неполезно, Н. и Л. остаются снова вдвоем у беспорядочного стола с небольшими количествами всякого оставшегося, Л. выпивает еще немного, меньше, чем на десять глотков, ну нельзя, но так получается, может, и ничего и смотрит на Н. и говорит, что нет, я не понимаю, ну не понимаю, как ты это всё, уже давно бы всё было как ты хочешь, что мешает-то? А та берет сигарету из бело-голубой пачки, которая обязательный атрибут таких вот именно девушек как Н., и говорит, что она хуй его знает, как так вот именно получается, уже давно бы, но вот уже давно нет.
И Л. говорит ей, что нельзя просто так ебаться, а нужно думать о ребенке, и тогда всё получится нормально, потому что вообще, если вот как обычно, то всё получается нормально, а Н. говорит, что вот смотри, ну ты же их видела, всё нормально, ну и чего, ты бы так хотела, что ли? А Л. говорит, что да, вот именно так она бы и хотела, но это сложно немного, а так, да, всё должно быть вот так, и вот так всё будет, к этому всё идет, она уже полтора года не может заниматься любовью и ебаться не может, если не думает в это время про ребенка. Н. улыбается, ну, не то чтобы с издевкой, но улыбается, улыбается и говорит, что, понимаю, наверное, да, но придется, видимо, всё-таки прибегнуть к чьей-нибудь помощи, знаешь это, про кошечку и собачку, – потому что вы обе девочки.
И тогда Лада говорит задумчиво, глядя перед собой: нет, нет, понимаешь, я ее очень люблю. А значит, у меня может быть от нее ребенок, будет, обязательно будет ребенок, это возможно, я точно знаю, я уверена, ребенок может быть, будет.
– Просто это очень трудно, – говорит Лада, – понимаешь? Просто это очень трудно.
Subject: NONE
я хотел бы жить в мире
где всё поправимо
честно говоря
это единственное
что кажется мне
действительно важным
ПРИВЫЧНЫЙ НАБОР МЕТАФОР
Пустая частота на радио, шуршащая, как если бы не было FM. Как если бы никогда не было FM. Набор коротких, один за другим, точнее, one by one. Быстро всплывающая connection was terminated. И все они три не имеют для читающего того значения, которое я в них вкладываю, ну, по крайней мере, так я подозреваю.
И это вот именно и есть их значение.
ПЕРЕРЫВ НА КОФЕ
Леонард Коэн – 1
ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ
Если твой сосед исчезнет
нет если твои соседи исчезнут
тихий человек который подстригал газон
девушка которая лежала на солнце
Не упоминай об этом при своей жене
не говори об этом за ужином
что бы там ни случилось с этим человеком
который подстригал газон
Не говори своей дочери
по дороге из церкви
слушай, девушка эта, странно,
я уже месяц её не видел
Если сын скажет тебе:
в соседнем доме никто не живёт,
они уехали
отошли его спать без ужина
Потому что это заразно заразно и
однажды вернувшись домой ты увидишь
твоя жена и твоя дочь и сын
они тоже сообразили они уже не вернутся
И ЕЩЕ ПЕРЕРЫВ НА КОФЕ
Леонард Коэн – 2
ЭДМОНТОН, АЛЬБЕРТА, ДЕКАБРЬ 1966, ЧЕТЫРЕ УТРА
Эдмонтон, Альберта, декабрь 1966, четыре утра.
Когда я перестал писать тебе?
Сандаловое дерево горящее в этом маленьком отеле
на Джаспер-стрит.
Ты входила в комнату сотни раз
сари для маскировки доспехи джинсы
и вот ты сидишь возле меня часами
одинокая женщина в комнате заполненной счастьем.
Я пел тысячам людей
я только что написал ещё одну короткую песенку.
Мне кажется я начну доверять самому себе
если собственная душа мне позволит.
Я надеюсь тебе хватит денег на зиму.
Я пошлю тебе как только мне заплатят что-нибудь.
Травы и мёд и журчащий обогреватель,
тени мостов на льду
реки Северный Саскачеван,
холодная синяя больница небес –
хорошая компания для меня для тебя.
ЗА ЧТО МЫ ЛЮБИМ ЯНДЕКС, ХОТЯ ПОЛЬЗУЕМСЯ GOOGLE
За found poetry. За редимейды.
Новосибирск позвоночник
демонстрироваться усмешливый Красноярск
плавиться вырождающийся Осло
босяцкий триптофан
клипса
DISTINCTIONS
Совершенно как-то исчезают различия в словах. Ну вот не находить места. Чего находить? Вот оно, вытесненный объем воздуха, можно посчитать действующую снизу вверх силу (сложно). Literally speaking, tropical (rain?). Путается всё, говорю же.
ВЕЧЕРОМ
Вечером, за ужином, он говорит ей, ну хорошо, ты закончила эти свои семьдесят писем на тридцати пяти страницах, по два на одну в среднем, закончила? Если да, то, может, поговорим теперь? Она слегка застывает, как ткань рубашки, если плеснуть на нее жидкого азота из дьюара, но ненадолго. Что, прости?
FOUND AND LOST
Так вот, Новосибирск, позвоночник.
Это я был в Новосибирске в декабре девяностого года. Я туда ездил проводить социологический опрос по заказу не помню кого. И свалился как снег своему бывшему однокурснику на голову. Это был прекрасный однокурсник, Паша Б., переведшийся на второй курс Энского универа, закончив первый тут, в Москве, – от тоски по дому.
Моя тоже однокурсница Настя, православная девочка, ныне мать четверых, кажется, детей, матушка и всё как положено, имела неосторожность подарить ему Библию. Неосторожность потому, что этот достойный человек немедленно стал радикального толка протестантом, а попав в Энск, организовал там свой кружок для изучения Писания (Я им говорю – Я сам это писал, а они: читай, что написано).
Так вот, на голову. Решил, разумеется, наплевать на репрезентативность выборки и провел исследование в хлебной очереди, в семь утра. Прекрасные, должно быть, результаты получились. В Академгородке, да. Что-то он мне объяснял про Ревякина тогда, что тот непременно обратится ко Христу.
Еще был совершенно литературный эпизод, связанный с социологическими опросами – на этот раз в Москве. Там в анкете фигурировал вопрос о том, с каким, мол, цветом у вас ассоциируется тот или иной политик. Был у меня респондент, который долго и вдумчиво эту часть анкеты заполнял, расспрашивал о том, чем шафранный отличается от пурпурного. Заполнив, сказал: "Всё-таки трудные вы анкеты составляете. Я вот дальтоник же, цветов не различаю...".
Subject: NONE
1
шёл вчера по чистопрудному до покровки
лето пирожное какое было не помню
дети бегали по бульвару на пруду лодка
к сердцу прижмёт поцелует смолчит забудет
на запад солнца через восток через мосток
лепестки оборвёт к чёрту пошлёт по имени назовёт
детей нет осень же на уроках сидят
на ромашке гадают в тетрадку глядят
2
и краков уже к этому числу потеряли
через десять дней в день рождения мамы
с утра замолчит Варшава а там октябрь
к сердцу прижмёт когтями порвёт
окунёт лапку выведет двойку
3
czarno-czarny film я пишу теперь чёрно-белым
по нецветному и мы не выходим под дождь
и под дождём не идём и ничего не находим
генерал фон Браушиц вы победили мы не идём гулять
мы ложимся спать весь день проводим в кровати
не ругай мене мати не кори меня тятя
4
по чистопрудному до покровки
летнее кафе последние дни
сердце кувыркается нехотя качается на качелях
плюнет говорит поцелует забудет сожмёт
лепестки оборвёт по-польски не позовёт
к чёрту не пошлёт колыбельную не споёт
ваша взяла генерал фон Клюге
это плохой месяц для школьников и поляков
ни полслова больше ни на каком друг о друге
на крик утром кричит живая ещё варшава
зубы сжав молчит почерневший краков
PIG LATIN
Ночь, – думаешь, с пятницы на субботу, сон, наконец, без снов, Terra Flew-Flu-Flue, fluid, жидкая земля, затем terra albia folatia уже вот-вот, в ноябре, и того раньше, – потом глядишь в окно, а нет, день субботы, obnoxietas, это я obscurum per obscurius, слово puzzle, ну конечно не сходится, а разве должно?
Est, ubi plus tepeant hiemes? Есть, конечно.
День, – думаешь, субботы, irreparabile damnum, солнце, settembre, паззл, не сходится, Евклид, запятые, die kleine Fee, запятые, anoxia, сон без снов, calcinatio, – твердая земля вместо aqua permanens; инфлюэнца потому что corpora imperfectum, к вечеру субботы, воскресное утро.
Aenigma, несходящийся паззл, sterilis labor.
Abi sis.
Subject: NONE
* * *
зачем привыкать привыкать незачем
всё равно они налетят и сожгут и эту хату
пустят по ветру что нажили и любили
привыкать незачем они наготове
даже если ты их не видишь
(даже если ты их не чувствуешь)
даже если ты забыл об их существовании
всё равно всё
денется куда-то
раз – и нету
(а ведь только что же?)
а уже всё
привыкать незачем не привыкай
*
выйди вот на площадку детскую
погуляй вокруг Севастопольского пруда
посмотри небо какое осень
какие мамы с детьми в колясках
(я знаю о чём это но какая разница)
вот в бывшую кондитерскую зайди
купи на ужин хоть что-нибудь
ну я не знаю котлеты пожарь
пельмени свари что ли
*
главное – привыкнуть что они смотрят
это единственное к чему имеет смысл
остальное всё равно отнимут
лучше даже не думать
или если не отнимут ты сам
принесешь и отдашь а они
скажут спасибо и возьмут
и всё равно им мало всегда
вот если пельмени
то это быстро
можно успеть съесть
а что-нибудь долгое готовить
так всё равно
придут съедят
соус корочкой подберут
а тебе мыть посуду
до ночи
*
вот ты привык представь
а они налетели
и отняли как обычно
и ты сидишь вот
и думаешь
надо бы что-то сделать
ну чтобы в следующий раз
и привыкаешь
к этой мысли
а потом смотришь
вот он
следующий раз
уже
и всё то же самое
*
не привыкай говорю тебе налетят
возьмут что захотят и назад
всё что нажито неохотным трудом
всё спалят безвидным огнём
что любили кого прижили
с кем спали кого целовали
что писали пока пальчики не устали
БЕЗ ДВАДЦАТИ, КАЖЕТСЯ, ДВА
Тем временем что? Туман наконец, не смог (извините, это не каламбур). Обогреватель хорошо работает, становится приемлемо жить в неотапливаемой квартире. Текст про Америку для Иосселя написал, не буду смотреть телевизор, там потому что герои наших дней.
Тем временем вот еще что: девять тысяч, они говорят, тонн льда.
Forever and the Earth он, оказывается, называется в оригинале. А вовсе не О скитаниях вечных и о Земле. Навсегда просто и Земля. Коцит–антрацит. Холодно, говорят, и волны с перехлёстом.
Это я к чему? Это ни к чему я. Или это я к тому, что сильфиды, духи огня, маленькие, юркие. И дриады в Измайловском парке тоже. Стихийные существа, им очень должно быть неуютно без дома московским сентябрем, таким особенно. Без обогревателя-то. И очищенная белая земля. И темное через еще более темное. И невосполнимый ущерб, прости г-ди, collateral damage, и нехватка кислорода, anoxia, и вода вечная и несовершенство тел, от которого насморк.
Энигма, несходящийся, бессмысленный труд, тщетный.
Будет тебе.
