Три месяца второго года:



Стихи, проза, переводы. М.: АРГО-РИСК; Тверь: Колонна, 2002. Серия "Книги из Сети", вып.5. ISBN 5-94128-070-X Обложка Олега Пащенко

НАПРИМЕР, НОЧЬ

Ну вот ночь, спать, видеть сны, объяснение, что удлиняет, видеть сны, ответ в конце задачника, сухой ломкий город, запятые, запятые, вот ночь.
Прозрачность – от зрачка, зрачок сжимается и разжимается, расстояние остается прежним, только видно по-разному. И еще я вспомнил про прозрачность, что было и тогда, давней уже совсем осенью, несколько дней в этом роде, в один из них мы ездили в Гжатск, Гагарин, а листья летели на ветровое стекло трейлера, желтые и очень большие.
Нопфлер вон одну и ту же песенку поет всю жизнь. Про что-то то же самое. Ну, то есть, это wishful thinking, потому что он про свое поет.
Неважно, конечно. Неважно, вот ночь.
Вот, например, ночь.

ПЕРЕРЫВ НА КОФЕ
Леонард Коэн – 3

ОСТАЛЬНОЕ ХУЙНЯ

мы встречаемся в отеле
у нас полные карманы монеток
для радиоприёмника
встречаемся удивлённые тем
что выжили и остались
любовниками
пусть уже не друг друга
но любовниками
и у нас с собой в лодке
невероятная надежда
и несколько привычек
которые нас немного смущают
когда мы обнажаем их
особая ласка то самое слово
от которого мгновенно заводишься
голод о котором нельзя вслух.
Мы делаем то что могут только любовники:
превращаем необходимость в дар.
Я смотрю на нашу одежду
сложенную на стуле
и вижу мы не следим больше за модой
всё что нам осталось –
наша собственная кожа.
И Боже я счастлив
что мы ничего не забыли
а мир таков что в нём можно
любить друг друга годы
и годы

МОЙ УЧИТЕЛЬ УМИРАЕТ

Марта ты говорят нежная
Ты конечно прилагаешь усилия
чтобы так про тебя говорили
Почему почему я вижу тебя
как ты запрыгиваешь в незастеленную кровать
накрываешь телефон подушкой
Почему почему я вижу тебя
как ты прячешь грязные чулки
в камине
Марта говори со мной
Мой учитель умирает
уже умер его
смех мягкий хрящик
между костями фактов
и теперь они
гремят как трещотка
Марта говори со мной
Маунтин Стрит умирает
умирает квартира пятнадцать
квартира семь умирает квартира восемь
целый дом съёмных квартир
Марта говори со мной
я хотел тело каждого танцовщика
чтобы вселиться в него и жить
как в той классной комнате
где всё что происходило
происходило с нежностью
было важным
Марта говори со мной
ну что мы молчим
притворяемся японцами
кричи у меня на кухне
выкрикивай таблицы логарифмов
счета из прачечной что угодно
Говори со мной
моё радио разваливается
измены мои так свежи
что и оправдания ещё при них
Марта говори со мной
а когда ты спишь отвернувшись
ты как будто рассказываешь
мерзкую поучительную притчу
Говори со мной
потому что учитель мой умирает
Машины припаркованы
по обеим сторонам улицы
лицом на север
лицом на юг
из этого ничего не следует
Марта говори со мной
Я готов сжечь письменный стол
когда думаю о том
как мы совершенны
ты спящая я
приканчивающий последнюю
бутылку Сент-Эмильона
Говори со мной Марта, нежная
Марта которой снятся
погибающие от взрыва
за волосы подвешенные к потолку
Я никому не выдам твои секреты
Давай скажем молочнику
что мы решили
поженить наши комнаты

ПЕСНЯ РОГОНОСЦА

Если это выглядит как стихотворение
я должен предупредить тебя в самом начале,
что нет, это не стихотворение.
Я не собираюсь ничего превращать в поэзию.
Про то, какую роль сыграла она,
мне всё известно, но вот прямо сейчас
меня это не очень заботит.
Лично мне вообще ни на хер не сдалось
знать чья была инициатива:
мне вообще ни хера, кажется, не интересно.
Но как мужчина я должен что-то сказать.
Так или иначе, пять кружек пива,
и вот она у тебя в комнате,
ты ставишь подходящую музыку, через час
или два это уже случилось.
Я всё понимаю про страсть и про благородство
Но, к сожалению, ни то, ни другое тут ни при чём:
о да, страсть была, в этом я совершенно уверен.
И даже благородство в своём роде.
Но единственное, что имело значение – это наставить рога
Леонарду Коэну.
Чёрт, я мог бы с тем же успехом сказать это вам обоим.
У меня нет времени писать ещё что-нибудь.
Мне нужно молиться.
Нужно ждать, стоя у окна.
Я повторяю: единственное, что имело значение – это наставить
рога Леонарду Коэну.
Мне нравится эта строчка, потому что в ней моё имя.
Единственное, от чего меня действительно тошнит,
так это от того, что всё продолжается как ни в чём не бывало:
я всё ещё что-то вроде друга,
что-то вроде любовника.
Но ненадолго:
Вот, собственно, почему я пишу вам двоим.
Я превращаюсь в золото, в золото.
Говорят, это долгое дело,
поэтапный процесс.
И я просто хотел сообщить вам, что уже обратился
во прах.

И ТАМ, И ТАМ

Ну что вам сказать. Вот, я ездил в Новосибирск. И в Гжатск тоже ездил. Ничего, в общем-то, интересного я там не видел. Ну, кроме неба разве. И зимы, снега. И дождя немного совсем.

Б-га всё равно нет ни там, ни там. В Рангуне, Ялте, Киеве, Сиануквилле, Авиньоне, Тбилиси, Гааге его тоже нет (вот космонавты летали на небо, а бога не видели, да). Но есть зато несомненно такое существо, вот как примерно у Л. в "Экуменизме", которое вам непременно всё напомнит, если вы чего ten thousand kisses deep не сделали.

Так что вы лучше, знаете, делайте, делайте, что можете и пока можно. Ну и я тоже.

НЕ КОНЕЦ

Сентябрь, построение на школьном дворе, букет чуть не выше тебя ростом, смерть бабушки днем раньше, десятиклассник с маленькой девочкой на плече, девочка вызванивает в колокольчик, сумрачный спортзал она вызванивает, полную невозможность нарисовать деталь в аксонометрии, пятиконечную красную звездочку из полиэтилена на шершавой тонкой тетрадке она, магический круг вокруг небольшого школьного двора, зовет вызванивает темное утро января с бормочущим опять двадцать пять радио и опять, тяжелую железную дверь, кинопроектор и бархатные синие шторы, черно-белый учебный, затравленного еврейского мальчика по фамилии Магид, алексей алексеича пошатывающегося от похмелья, людмилу алексеевну, умирающую от опухоли мозга, юрия евстафьевича физрука Geheime Staatspolizei начальных классов записку от тани абрамовой классный час урок мира политинформации по вторникам урок домоводства труда стратегической географии холодный розовый шоколад в граненых стаканах и бутерброды с подсохшим сыром.

Ты скажи, я зачем это должен помнить? Давай, девочка, простимся, что ли, до греческих календ или до каких, кончай девочка, звенеть, бывали времена и похуже. И это не конец еще.

ОТДЕЛЬНО ВЗЯТЫЙ

* * *

ну давай говорит без бля это ничья земля
ну давай скажем прямо это сплошные ямы
в которых спит миллионная мёртвая татарва
а мы над ней говорим слова

но она считает что это её постель

ну давай говорит кроме шуток
на исходе дней под конец этих суток
скажем честно это пустое место
и что мы делаем здесь неясно

и всё что мы делаем неуместно

ну давай говорит без пизды
посидим на кухне до последней звезды
поедим хлеба попьём воды
скажем вслух себе это пустырь
посреди него стоит алатырь

но никто не примет от нас ни зги

ну давай говорит без бля это ничья земля
давай говорит прямо это всё мимо
ну давай говорит честно и неуместно
и давай говорит без пизды скажем ясно
что без хлеба без крови без воздуха без воды

всё равно мы на всё готовы
на всё согласны

МАЛОЕ

Ввязались с Л. в некий трехмесячный проект. Чистый контент-менеджмент (здравствуй не знаю что, до свидания не знаю что). В офисе не курят, ехать далеко, люди очень милые, у них булочки в кухне свалены горкой на подносе красной пластмассы (здравствуй, измайловская квартира нашего друга О.П.), буду писать ежедневно от лица Доброго Человека. От лица злого буду не я, потому что мне всегда достается самая трудная часть работы (здравствуй, ослик Иа-Иа).

Говорил с Женей, которая меня позвала обсуждать, на сколько надо сокращать книгу. Корпуса текстов она пока не видела, сколько должно быть строчек в итоге, не знает (здравствуй, контент-менеджмент). Но обещала выяснить. Делифранс тут в два раза дороже, чем в Бангкоке (здравствуй, Москва).

Спал днем, видел во сне авиабилеты до Хельсинки – 4 авиабилета до Хельсинки. Здравствуй, Санта-Клаус. Здравствуй, св. Николай, – что в твоем мешке испачканном кровью подарки из северных книжных лавок писчая бумага из рыбьих костей вечное перо известкового льда связующие союзы пропитанные жиром нерпы. Твои волосы вымазаны в саже, на подошвах сапог – ошметки глины и нечистот с окраин Мир Ликийских. Конец цитаты. Изворотливость этого существа, сочиняющего сны, невероятна.

Получив письмо, размышляю о том, почему Г-дь, которого нет, распорядился придать мне столько черт мудака. И как жить с таким рисунком личности дальше (здравствуй, self-management).

Я готов довольно много писать, только бы не писать.

Сделай меня чем-нибудь малым.
Сделай меня чем-нибудь малым.

НОЧЬ С ПЯТНИЦЫ НА СУББОТУ

В ночь с пятницы на субботу наш друг Никита, к примеру, пьет пиво в Рузе, с друзьями и с креветками. Креветка сидит за столом, шевелит усами, пьет пиво. Мне было бы немного страшно, но Никита не боится, я полагаю, он настоящий мужчина.

IM ICQ в ночь с пятницы на субботу не работает, да там и нет никого. Сюзанна в ночь с пятницы на субботу одета в лохмотья от Salvation Army counters.

Если выйти в ночь с пятницы на субботу на балкон, то там лает собака, которую я не заведу, разумеется, что бы я там. В пятнадцатиэтажном доме справа ни одно окно не светится. Неизвестные, но трудолюбивые, неутомимые люди в ночь с пятницы на субботу предлагают мне обрести уверенность в общении, овладеть искусством интонаций, исполнять любимые мелодии по-настоящему.

Неизвестные, но неутомимые. Я, знаете, очень давно (и не вспомнить) овладел искусством интонаций, но это мне, поверьте, не помогло, потому что, скажем, несмотря на то, что вот, есть у меня соответствующий навык, через полтора месяца наступит зима и пойдет снег. И хотя владею этим вашим (у меня, как и у ваших преподавателей, за плечами большой опыт) ИИ, улица Горького вечером января будет в следующем году такой же темной и пустой, как и в этом, как и в предыдущем. И точно так же мне будет сниться этот ребенок, мы это уже проходили, совсем недавно. Это не способ, хотя вам тоже как-то надо кормить своих детей, я понимаю, вы мне поэтому шлете посреди ночи с пятницы на субботу письма с консервированной мясной ветчиной с адреса на rambler.ru.

В ночь с пятницы на субботу Сюзанна ведет меня к себе, она живет около реки, а я хочу путешествовать с ней типа слепым или закрыв глаза, она берет меня за руку, эти лохмотья и солнце льет мед (золотистого, из бутылки, текла), мусор, цветы.

В ночь с пятницы на субботу, если бы у меня был кубик Рубика, я бы собирал его за пять минут (ночь с пятницы на субботу, есть время). As a real. Писать в ночь с П. на С. печальные, в сущности, вещи, но не печальные в какой-то другой своей сущности, потому что: мы же не жалеем, правда?

Нет. Ни о чём.
Ни о чём.

ВТОРНИК

То ли, думаешь, снести кого-нибудь из списка, то ли думаешь, просто листья желтые, как идешь по улице Вавилова, то ли скамеечка мокрая перед цирком почти, к Ломоносовскому ближе – Ты остановись, если можешь, я не могу, то ли бесконечная возня в утренних газетах, какая-то невероятно уже, запредельно бессмысленная, то ли трамвай этот тридцать девятый, то ли дождь просто.
То ли, думаешь, добавить кого в список, мальчика, девочку, небесное какое-нибудь существо, ангела, шиншиллу, на худой конец, просто мышь, то ли, наоборот, смотришь на человека с перстнем, и думаешь: что у него в голове, что, что, что? То ли вот письма скачиваешь на языках, говоришь языками тоже, к ночи развиднелось, облака снизу подсвечены каким-то желтым, – и думаешь – откуда желтым, небо над городом издалека всегда красноватое.
И не видишь места ни себе, ничему.
И всё это путается, плавится, течет, а потом совсем исчезает.

ПЕРЕРЫВ НА КОФЕ
Леонард Коэн – 4

ЖДУ ВРАЧА, ЧТОБЫ РАССКАЗАТЬ

Жду врача, чтобы рассказать ему
что у него ничего не вышло
что у меня ничего не вышло.
Пересчитываю оставшиеся монетки.
Лучше бы я уронил их
в маленький колодец желаний,
которым под дулом пистолета
нам предлагают воспользоваться
в Монте-Карло.

Всё ещё думаю о тебе
и об этих искрах пробегавших
между нами теперь
странных, молочно-белых, тусклых
как десятицентовики слишком долго
соприкасавшиеся со ртутью.

Прошлой ночью я просил свой рассудок
вернуть любовь к тебе
в мои чресла.
Наконец отпущенный на свободу
я засыпаю мы оба
обнажены и голодны.
Я знаю, ты хотела меня.
Абсолютное свидание с твоим телом –
при условии, что я умираю.

Что ты оставила в моей комнате
у меня в постели
возле стены
что это что жадное холодное невозможное

Ф. и Е.

Breakout с Кубачиньской прекрасен всё-таки, теперь у меня его три, а то ли я старею, куда слушать такое, не семидесятые. Ты ещё Джефферсон Airplane послушай.

Уласкательные суффиксы, – пишет нам исследуемый на предмет близкого знакомства сайт. Мне вот сказали, что я текст из этого слова сделаю, а как я из него текст. Текст я из слов не умею, даже из таких. Место под названием "Ниагара" украшено снаружи в латиноамериканском духе, индейском. Они думают, Ниагара – это где?

Ничего не вырастет теперь до весны, кроме нескольких неодушевленных предметов. Дальше по интонации должно быть из заметок фенолога про зачика и ежика. Близко подходят к дому. Пытаются вырвать из земли ризому. Рассказывают один про Фому , другой про Ерему.
Неодушевленные предметы. Предметики.

Джефферсон Airplane еще послушай.

Зайчик. Ежик.

Na drugim brzegu teczy, – в том смысле, что радуги, что осень разноцветная, да, несмотря на дождь сейчас и сухое лето в прошлом, что ничего не вырастет, никакое, жадное, холодное, невозможное. То ли, думаешь, добавить, то ли снести. Пока коготок, – говорит, – не вложу в ранки от иголок, до тех пор не. Вся, – говорит, – земля будет опустошена, но совершенного истребления не. До этих самых пор не, пока суффиксы уласкательные в ходу.

I am living beside the radio
all the stations at once
but I pick out a Polish lullaby
I pick it out of the static
it fades I wait I keep the beat.

Так как-то, похоже.

ИНВЕРСИЯ (Славе Курицыну)

Не хочу быть тамагочи, хочу быть пейджером, говори со мной.

ПЛЫЛА

Отец моей одноклассницы Наташи Е. был поэт. Хороший, из компании, условно говоря, Лаврина и Блажеевского. Мы как-то говорили с ним по телефону, он спрашивал меня, кто, кто сейчас вот живая поэзия. Я сдуру говорил ему что-то про Щербину, которая мне тогда нравилась, он говорил, нет, ну что вы, я знаю Таню Щербину, она прекрасный филолог, но какой же она поэт. Он тогда, как я теперь только понимаю, хотел, конечно услышать, что это вот его стихи – живая поэзия, уже тогда умирал от диабета и сердечной недостаточности.

На похоронах его помню хроменького Лаврина, плачущего пьяного одноклассника, какой-то был нелепый кафельный зал, гражданская панихида, январь, кажется, мороз градусов двадцать и сосны возле больницы, мерзлая глина, московская окраина, три вдовы, одна с маленькой совсем дочерью.

У этой, третьей, последней, архив его и сгинул. Вот уж сколько лет, а ни слуху, ни духу. С Наташей Е. мы давно не общаемся, дружба с ней и мальчиком ее, флейтистом с дворянской фамилией, отошла по разделу имущества женщине, с которой я расстался много уже, считай, лет назад. Последний раз видел их обоих на концерте Богушевской в ЦДХ.

Ах, Рио-Рита.

PRO ET CONTRA

Метафоры, относящиеся к области пола. Это я после одиннадцатичасового рабочего не дописал статью. В активе у нас мальчик, который любит Вендерса и Альмодовара, девочка, которая хочет прославиться, потому что ей есть что сказать миру, и совершеннейшая девочка Адамс, которая прославиться не хочет, боится открытых пространств и старается поменьше разговаривать. Плюс еще в активе нигериец, который любит пельмени, водку и пирожки с мясом, но не испытывает проблем с фигурой, несмотря. Еще одного мальчика тоже можно записать в актив, Л. предполагает, что он внук кантора провинциальной синагоги. А. Да. Еще девочка, которая боится атомной войны.

Как я перестал бояться и полюбил АБ. Они отравляют нашу воду. Воздух, кстати, тоже. Смотри, это наша целевая аудитория, в чью целевую аудиторию мы скоро сами превратимся.

Метафоры, относящиеся к области взятого с потолка. Эти наиболее многочисленны. Вообще не метафоры, а так, болтовня (спасет мир). Вотан беседует с черепом Мимира, сидя у прорванной трубы теплоцентрали, Москва, одним словом.

В пассиве у нас недописанная статья, недопереведенная поэма Дэвида Антена (ударение на первый слог, переведенный кусок лежит хнычет, что ему хреново одному тут), отсутствие выходных (оба дня рабочие), доктор Стрейнджлав в инвалидном кресле, ст.м. Университет по утрам, снег и многое другое.

Замечаю, потому что это же буковки, как же не замечать.
Это же город, не озеро, не зима еще даже, не лес, где тихо.
Тут же все разговаривают, визжат и подпрыгивают

С КАЖДЫМ

С каждым днем хватает все на меньше и меньше. Ну потому что, как советовал М.П., нужно лампу оранжевую ставить на подоконник, чтобы с утра на нее смотреть. Чем дальше, потому что, тем климат и продолжительность светового дня невыносимее. Брать пример с Кристиана Крахта, чьи книги скучны до зубной боли, но не в этом брать пример, а в месте жительства. Город, который не имеет центра, растет себе как дерево, он удивительный, это правда. В чем-то таком и жить.

Дыма нет теперь, потому что дождь, но и огня, а вот это не было бы лишним.

Д.В. я бы с удовольствием задушил, поскольку он совершенно потерял способность держать себя в руках. О.И. – тоже. Сашу оставить жить, жалко. Дождь днем шел. Деньги днем предлагали, отказался. Днем шел снег. Пришлось купить новую карточку в телефон. Букеровский номинант М. не перезвонил. Огромное желание никогда больше в это место не приходить, – ну, в таком качестве.

Прогибается так, что из-под ног уходит.

Днем было солнце, в первой половине. Задача, начальные условия, – есть всё-таки что-то в гуманитарных дисциплинах невыносимое, – как и в людях, там обитающих. В одних больше, во вторых меньше. Это я не то чтобы пытаюсь одновременно обидеть как можно больше народу, нет. Это у меня просто приступ мизантропии. Днем шел дождь.

Сейчас половина второго. Встреча с голландцами утром, в половину десятого. Невыносимо это всё как-то, воля ваша, всё, то есть, по совокупности. Вот, к примеру, жизненный девиз компании NN. (цитируем по официальному документу): Всегда лицом к клиенту. Я, я ваш клиент, отвернитесь, не хочу вас видеть. Никогда, никогда. Опустите мне. Дайте, я лице, что ли, закрою. Не то чтобы вы так уж сияли невыносимо, а просто неприятно сетчатке, какого-то вы цвета визгливого.

Снег шел днем. Был Савел, стал Павел. Была мышка, стала норушка. Была лубяная, стала ледяная. Ныне хочу рассказать про тела, превращенные в формы. Ветрено было во второй половине, а солнца не было, было темно.

СВИНИНА, ОКОРОК, СЫР

Огромное помещение с выгородками, разноцветные комнаты, паркет, балетный станок, ковролин серенький, смуглые почему-то все сплошь голландцы и какой-то испанец, вставляющий в английский французские слова. Помещение – бывший гастроном, дверь с табличкой "Свинина, окорок, сыр".
Напротив двое – один благообразный в очках, другой – клерк, недавний мидл-класс, слишком сложные для меня игры. В Останкино построили CafeMax на первом этаже, вообще здание теряет это свое советское очарование, превратится скоро в очередной бессмысленный сборник офисов, жалко.
Метель, Коровинское шоссе, беспорядочные business meetings, метель, кассация, Моцарт. Богданова вчера не купил. Разозлился и забыл, разозлился и забыл.
Трудно, чего же так трудно-то?

Было так темно, что когда зажгли спичку, ее не было видно.

НАХОДИТСЯ

Ничего не прочел за это время правильного, и неправильного тоже не прочел, вообще ничего не прочел, кроме как Лебедева про торты в ЕЖ, хорошая колонка плюс ностальгические соображения Рубинштейна насчет Тарзана – я очень люблю Л.С., really-really, очень, но не могу уже вспомнить, в который же, б-же, раз читаю про Тарзана. Первым в моей жизни текстом про это был, кажется, Гаков с очерком первых лет истории SF – в каком-то "Мире Приключений". Году в восемьдесят, опять же, простите за банальность, четвертом.
Слышать ничего хорошего тоже не слышал, ну, вот только когда одновременно ветер и дождь, за окном офиса что-то шуршит, довольно отчетливо. А если окно при этом приоткрыто, то еще жалюзи нижними обвислыми частями гремят друг о друга. Л.К. разговаривает по телефону, в конце каждой фразы интонация взмывает ровно по стрелочке из учебника под редакцией Бонк, тихий юрист топ-топ по клавишам, офис, октябрь, осень.
На той стороне проспекта светится универмаг N., там редизайн витрин, на пути к метро NN – многочисленные освещенные изнутри киоски, в основном со снедью. Букеровский номинант М. звонит с жалобой на то, что не нашел достаточно плотной бумаги, чтобы нарисовать необходимый нам документ, теперь его придется заказывать издалека, то есть нет, нашел, но всё равно эта бумага выглядит как здешняя, а не должна.
Здесь вообще что-то ничего не находится, хотя должно, говорят, находиться всё. Тарзан, тарзанки, обезьянки, Saint с черного диска Orb, собака, виза, бумага, Л.С, А.Л., Л.К., В.М., фиолетовый цвет.

Но я не вижу её знаков.
Тогда она шепчет: НЕТ, это Гриша Двенахов.

Гриша Двенахов сидит в луже
кружатся по воде игрушечные его танки
мы зовем его monkey.

Обезьянкой, то есть.

ХОЛОДНО

Так холодно, – говорит она, – что я с трудом следила за собой.

Так холодно, – говорит она, – что я собираюсь замуж, уеду в Нью-Йорк, дом в пригороде, двое детей.

Похожа, говоришь, на Эммануэль Беар? Ну, наверное. Но в сущности, всё то же самое. Автослесарь с одной стороны, дом в пригороде – с другой. Роковой у него, – говорит, – фенотип. А тот ничего, но.

Что ты делаешь с нами здесь.

Бог Авраама, я имею в виду, Бог Иакова.

МЕДИА

– Максимальная температура сегодня, – говорит радио, – три-пять градусов выше нуля. Заказ билетов – на сайте Parter.ru. Переговоры, – говорит радио, – пройдут.

Машина выворачивает на небольшую, засыпанную листьями улицу. Ничего не успевать, переехать на Коровинское шоссе, гнать, держать, терпеть, обидеть.

Не слышать, не видеть, щёлк-щёлк, всё выключаем, average is the message. Medium is NOT.

ПРОЧТИ, ЧТО СТЁР

Как выпрыгнет белка с-под сердца, как выйдет книга, написанная шесть лет назад, так бывает: столкнется с кукушкой, смолчавшей, когда происходила смена вех, вешек. Это только сейчас заговорили о новой искренности, не то о постконцептуализме. Олег Пащенко говорил про новую искренность (она только называлась как-то иначе) еще в 1992 году. Тогда это всё казалось вполне неактуальным, – еще никто почти и Пригова с Рубинштейном толком не прочел, а тут еще какое-то. Какое-то.
Во-первых, конечно, очевидные фольклорные мотивы, – не сами по себе, впрочем, а пропущенные через хроматографическую колонку сибирского панка, выделившего из них наиболее визионерскую, страшную составляющую. И уж в этом своем дистиллированном виде она и попала к Пащенко, который посреди "неудержимо измельчающегося города" видит населяющих его призраков и баньши, – совершенно негородского и вообще не слишком понятно, человеческого ли происхождения.

хихикать как девочка пуля
бродить как чудовище цапля
молча как рыба лягушка
мимо как два насекомых

Второе, остро присутствующее в этих текстах – самоощущение не ко времени подросшего ребенка, которому неуютно в собственном взрослом теле, он не совсем понимает, что с этим телом делать: "в погодах сквозняках я своего // внутри себя не стану узнавать людей". Тело это огромно, в нем гуляет сквозняк, помещается гораздо больше, чем должно бы – "боже потрогай хороших // их пустоталое тельце // душное нежилое", ребенок слоняется по нему, тело превращается в город – тоже всегда неуютный, как правило зимний, шумный, с неба падает снег или льется вода, "хрустят повышенная влажность и картонное пальто", и никого вокруг, в общем, нет. Ну, разве что сверху наблюдает за всем Бог.

Ребенок здесь появляется не зря. Илья Кукулин, применительно к Пащенко, пишет о "мерцающем и беззащитном "Я"" и "постыдности" его переживания. Постыдность эта выражена в обостренном ощущении телесного:

заглянул
в себя: простой желудок нелёгкие уменьшенные
узлы осиротевшая простата и стигматы
кожные vulgaris с внутренней
стороны, а вместо сердца –
любимая твой муж моя жена ушли из нас

Это страдающее телесное, на страдании своем не сосредоточенное: некоторым образом Иов, обращающийся не ко врачу с просьбой об излечении, даже не к Богу с просьбой об излечении, а к Богу с несколько недоуменными и до конца не сформулированными вопросами: что это? Неужели вон тот – это я? Что это болит и разговаривает? Как всё это произошло? Мир здесь полон странных, страшных существ и предметов, как в фильмах Жене и Каро – только без их карнавального гротеска. То есть они по-настоящему страшные – "неорганические волки-одиночки", саламандры, которые выползают из-под ног сгорающей на костре Жанны Д'Арк. Ад – не ад, а если и ад, то скорее московский Хёль, где Вотан, сидя над прорванной трубой теплоцентрали, говорит с черепом Мимира.

Тексты эти неподдельно религиозны – в своем, специфическом смысле. Бог в них антропоморфен, это существо из поздних работ Юнга, не застывшее раз навсегда в своей полноте, но эволюционирующее вместе со страдающим человеком ("и это при живом-то Боге"). Никакой, впрочем, фамильярности, – "Бог умер и попал в рай // и я кажется вспоминаю где он нас мог видеть раньше", – дистанция для фамильярности слишком велика, зато: "Бог с ним. С ним тоже". Редкая сдержанность, Пащенко нигде не сходит с разделительной полосы между обычным умилением (в первом значении этого слова) и не менее обычными претензиями.

Книга написана очень быстро, в ретроспективе – почти мгновенно. На самом деле, это тексты двух или трех лет жизни, своеобразная хроника, – происшествия, путешествия, одной поездки по Москве из конца в конец плотной и короткой части времени. Речь то начинает задыхаться, когда нужно слишком быстро пересечь проспект, то становится вязкой, когда автор дремлет в метро, но проборматывается без остановки, без пауз, каждую минуту, очень трудно выбирать цитаты, потому что почти каждое отдельно взятое стихотворение не режется без потерь на части, представляя собой цельную фразу, запечатленное мгновенное состояние, "неудержимо измельчающуюся" бесконечно малую, дифференциал (автор, напомним, имеет математическое образование), вспышку света в зимних сумерках, вспышку темноты на утреннем свету.

сердцо в стакане взбитое звенит и пена пузыри
стакан с сердцом возьми да и разбейся,
мне говорит, я сплю его
не слышу.

Такие книги не пишутся вовсе, никакое это не письмо, тем более не узелковое, не на память, – они проживаются, два-три года, состоят из крика, плача, заговора, бормотания, шепота, говорения. Я, впрочем, знаю только одну такую книгу, вот она, передо мной.

Конечно, после этого можно только молчать, ничего больше не остается, – не то чтобы всё уже было сказано, но достигнут некоторый предел: ряд сошелся, небо раскрылось, всё произошло. Всё стало новое, другое, это уже следующий мир, вымоленный и заслуженный, новая родина:

мы с тобой моя кровинка
заживём есть будущее у тебя за спинкой
левою бумажной мой родной
рабочий день устал сажа бела
как это состояние пространства
нечистого листа: абзац пиздец невозвращенец

СОН, ВАРВАРЫ, ТЕЛЕВИДЕНИЕ

Удалось поспать часа три днем, точнее, вечером, – без снов, которые я бы запомнил. Но с теми, которые не запомнил, если бы я знал, что это были за сны, я бы сказал, почему именно они выпали. Ну, most likely.

Надо пойти завтра за Богдановым всё-таки. А то Биафру я уже купил, можно, наконец, выкинуть кассету. И еще Cockney Rebel, тоже выкинуть, хватит уже, доколе, с 1992 года. По-зимнему ясный ветер, да, облака редкие. – Что ты такое? – спрашивает этот прекрасный персонаж у веб-камеры. И то, веб-камера выглядит как зверек, только хвост очень длинный, из каких-то странных эволюционных соображений.

Что я тебе скажу, как частное лицо – частному лицу? Не поместиться, даже в очень большом, обителей много, ветер, свистит в этажах, летает птица. Это такое телевидение, всё что on air, положившись на воздух, закрыв глаза, закрыв глаза. Не открывай никогда, по возможности. Знали же, что придётся. В простоволосых.

Обрывки разговоров, голоса собак, основные цвета. Обо всем, о чем человек не может говорить, он должен молчать. Если я правильно понимаю, в оригинале эта фраза звучит более лично, чем в русском переводе. On air. Это такое красное табло, оно загорается и горит. А у нас всё равно чувство, что мы всегда on air, – мы и есть, земля из-под ног, и потом, буковки, только разожми ладонь, они уже трепыхаются на лету.

Если ваша автоматическая коробка заболела, – не отдавайте ее судьбу в руки варваров! – пишут мне неизвестные, но доброжелательные люди.

Где моя коробка? Что у нее внутри? – не говорит ни-че-го.
Болеет, наверное.

ВЫКЛЮЧИТЕ

Опустите, то есть, говорю, веки. Аппаратная, двенадцать экранов, я не видел их таких никогда раньше. Пыльные углы, – вот тут стоит гейт. Рядом с гейтом сидит человечек в бороде, пьет чай из подстаканника, смотрит гномом, но молчит.

На столовой табличка: Катеринг. Не входить в светлой одежде, у техников есть черные халаты. Отключите мобильные телефоны. The rain falls down on last years man. И вот я еще чего не понимаю, знаете. Почему мне в один офис в рамках этой работы приходится ездить на метро, куда я пять лет ездил учиться, а во второй – куда жил с первой женой. Мне кажется, что это заговор. И если бы у них был третий офис, спорим, он был бы на Кунцевской. А еще это поразительное в своем роде упорство, с которым я продолжаю говорить: первой. Выкрикивается автобус сто пятьдесят семь.

Дельфином, да. Мне кажется, это удачная мысль. Сопеть дырочкой на загривке и попискивать гидроакустикам в микрофон. И устав не тобой сомнительно придуман.

А Богданов (спасибо, Сережа) прекрасен. Даже и по невычитанному варианту Эрля. По нему, может быть, особенно. Я вот там что нашел:

Целая программа про Бирму. Я уже стал и забывать книгу "Архитектура Бирмы". Была такая. Не помню – куда она делась. Но из одной иллюстрации в ней я сделал коллаж. Такой знаменитый камень "Голова Будды" с пагодой на нем, находящийся в равновесии на краю пропасти. Кажется, этот монтаж сохранился у Эллы. Вот страна, о которой я мечтал, которую мечтал повидать на экране. Говорят, что в Рангуне две телестанции, но работают они лишь два часа в день. В связи с программой "Радуга" тоже ничего не слышно было о Бирме. Собираются отмечать двадцатипятилетие социализма с человеческим, нет, буддийским лицом. Я пересидел в психушке землетрясение там. Потом уже в газете нашел материал о разрушениях буддийского комплекса, вызванных землетрясением. А так, говорят, в стране очень спокойно. Коммунисты оттеснены в горы к китайской границе и вместе с бывшими гоминдановцами выращивают опий. Там было две коммунистических фракции – белого знамени и красного знамени. Одна ориентировалась на Пекин, до смерти Мао, вторая – на Москву. Но у Москвы хорошие отношения с партией Социалистической программы... Э.А.Шеварднадзе летит в Юго-Восточную Азию, но Бирму он не посетит, стало быть, ее нам не покажут. А была бы возможность снять прозрачное, как у Кришнамурти, кино. Страна так успокоилась, что о ней все как бы забыли.

В ПЕРЕХОДЕ

Город осунувшийся, кости видно. Человек в подземном переходе выглядит ровно как отец моего приятеля по 372-й, Жени Ш. Отец был гениальный изобретатель. Какой-то он придумал единственный в своем роде проигрыватель "Эпос", его некоторое время делали, проигрыватель этот, на экспериментальном заводе при НИИДАРе, видимо, в порядке диверсификации рынков сбыта.

Человек, похожий на отца Жени Ш., идет по подземному переходу и читает: Зачем ваш род ещё с земли не сгинул? // С гнуснейшим из романцев заодно // Я встретил одного из вас, который... И далее по тексту. Идет довольно быстро, недорого одет, кейс в руке, ну, как есть, инженер, читает громко, с выражением, ни на кого не глядя, вперед, торопится, идет быстро, люди расступаются, наверху идет дождь, полутьма, бабушки с сигаретами там, один лестничный пролет, с фруктами, меняем смоквы на финики, я ощутил как будто ветер некий, вертушка крутится в голове, дорожка сходится к центру.

Приходит человек, его костюм измят.
О генуэзцы, вы.

АУДИТОРИЯ

Мне дали визу. Исключительно благодаря, я полагаю, силе поэтического слова, поскольку офицер попросил меня почитать ему стихи, что я, достав из сумки "Crossing centuries", и исполнил. Very nice, very nice... Вряд ли у меня еще когда будет более странная аудитория.

В ответ на мои объяснения, что деньги я зарабатываю копирайтингом и бог весть чем еще, он сказал, что "Хорошая жизнь! Как Пушкин, да?"

Ну что скажешь? Да, как Пушкин, в общем-то.

ВОЗВРАЩЕНИЕ НА РОДИНУ В НОЯБРЕ – ЭТО ДОВОЛЬНО ТРАВМАТИЧЕСКИЙ ОПЫТ

Сегодня в коридоре мне встретилась девушка. Она несла два стоящих на блюдцах стакана с компотом (да, тем самым столовским компотом, о котором вы подумали). На каждом блюдце аккуратно лежало по ломтику лимона. Коридор освещен тусклой лампой, в нем висят отпечатанные на принтере предупреждения о том, что курить нельзя, – на русском и голландском, blame Endemol. Бесполезно спрашивать, что это было. Просто чистое сумасшествие, компот с лимоном, дневной свет, комната без окон. То, что не входит в человеческие планы.

В зоопарке Сан-Диего можно посмотреть, как плавают гиппопотамы. Они смешно перебирают ножками, скорее быстро ходят в воде, чем плавают. Белые медведи, на которых можно посмотреть снизу, наоборот, плавают как люди. Как люди. На кабинках фуникулера в зоопарке обозначен логотип Delta Airlines.

В Нью-Джерси солнечно и холодно, утром идет снег, в кофейне можно курить за столиками, а не только за стойкой. Подрывные речи Эпстайна и Фостера. Тирания масс-медиа, война, страх. В восемь часов утра проснуться в крохотной тесной квартирке в Гринич-вилледж: девушка, сидящая в кресле, подобрав под себя ноги кричит, глядя в телевизор: "We are fucked! We're fucked!". Это по CNN оглашают результаты выборов. Выйти на улицу, дойти до Washington Square. Увидеть перед церковью щит с обширной цитатой из Ричарда Рорти.

Белка, сидящая на полицейском мотоцикле перед Белым Домом.

Новая Трейси Чэпмен тиха и неожиданно печальна, то есть, ну, печальнее, чем всегда.

Almost got what I want
Almost found what I've lost
Almost saved you and myself
Almost won but it doesn't count

And never does

Критик N. производит сильное впечатление. Ее вопрос Лене по поводу Другой такой страны мне не найти: Вы же пишете о страшных вещах, но ловите от этого кайф. Долгие попытки выспросить меня о социальной роли литератора. Я не понимаю, о чем она говорит, правда. Портрет И.Б. среди самоваров, Р.К., персонаж множества мемуаров – седой, благообразный, в дорогом сером костюме. Налить вам этой мерзости? Прекрасная поэтесса И.М. То есть, я хочу сказать, очень красивая. Похожа чем-то на Лену Г. из газеты ExLibris.

Ла Хойя, там дождь, книжный магазин, в котором горит камин, а за стойкой стоит человек, то ли с болезнью Дауна, то ли что-то в том же. Волны величиной с двухэтажный дом. Морские котики, которых нет, а только на вывеске они написаны. Лавочка, в которой со мной пытались поговорить по-французски из-за того, что я покупал "Gitanes".

LAX, терминал America West. And never does.

КОРОТКИЙ СТИШОК БУКОВСКИ

Любовь –
огромная
жирная
индейка.
И каждый день –
День
Благодарения.

ВПЕРЕМЕШКУ

I remember you well in the.
Those were the reasons.
The question is if the reasons are reasonable.
Who by fire.

...in ruins behind you.

Это я всё к тому, что дождь и волны. И к тому еще, что It's okay to buy generics until your life is not just. И к тому, что каждый день – День Благодарения. И еще к тому, что reduce the whole english language to just three syllables.

Тут снег и сумерки, снег и темнота. Зима и начинающееся будущее время. Тут по радио песенка, которую я никогда не хотел бы слышать. Тут статьи в ЕЖ и all that political stuff.

One green light
One more ring of the telephone
One more step,
One more second and I'm almost
Almost got, what I want.
Almost found what I've lost
Almost saved you and myself
Almost won but it doesn't count
[...]
And never does

Ну, то есть, никогда не считалось. Здесь, я говорю, снег и сумерки, снег и темнота, качать головой в жесте отрицания, зажимать рот рукой, захлебываться временем, молчанием, ограниченным количеством слогов, азбукой этой бессмысленной, буковками черными. Но это все равно всё almost и не считается. Что нужно сделать, чтобы считалось? Я, в общем знаю, но не хочется. Bad trade, anyway.

Статьи в ЕЖ, скажем, еще в двух-трех газетах. SF Chronicle, LA Times, новости вместо мяса с кровью, ненависть и страх, война и зима, океан и ветер. Замызганное ветровое стекло. Дворники в дыхательно регулярном движении, вдох, выдох, но только быстро, как при астматическом приступе. Ах-хххххххххх. Вдох, вдох, вдох. Здесь, я говорю, дети играют на площадке, качаются на качелях. Здесь, я говорю, вот, зима и по небольшому тонкому льду.

Здесь, я говорю, долгая болтовня на всех языках вперемешку.
Здесь, я говорю, лисичка, ледяная избушка.
Здесь, я говорю, нижние области в ярких, слепящих цветах.
Здесь, говорю, never does. И там тоже.

WHAT MATTERS MOST IS HOW WELL YOU WALK THROUGH THE SNOW

Почему-то вечерний снегопад сегодня отчасти примиряет с миром. Листок, висящий возле лифта, приглашает меня принять участие в праздновании тридцатипятилетия школы #372. Сходить, что ли? Нет, наверное. Я иногда встречаю своих бывших одноклассников. Это всё какие-то тела без органов.

Я, на самом деле, про снег. Не то чтобы примиряет даже, а просто всё становится мягкое и не кричит так страшно, почти на ультразвуке, – из каждой точки воздуха.

Ну, дни. Day by day. Рано темнеет, остаются следы.

Я, на самом деле, про снег.

Просто стишок Джорджа Оппена

ПЛЕМЯННИЦА

Улицы Сан-Франциско, сказала она
про себя, были моими

отцом и матерью, они говорили с тихими
гостями в комнате с видом на холмы

спускающиеся к заливу. И мы представили её
идущей по дощатому прошлому
города на Западном побережье... её мать

не была этим городом.
Но моя старшая сестра – да. Я помню

ночного сторожа на берегу
он сказал нам, что война закончилась –

это была Первая Мировая война
полвека назад – у моей сестры
в волосах была заплетена лента.

NEVER DOES

Со временем столкновение с некоторыми словами дается как-то всё труднее, надо признать.

ПЕРЕРЫВ НА КОФЕ
Леонард Коэн – 5

ПАДАЕТ СНЕГ

Падает снег
В моей комнате – обнажённая девушка
она разглядывает винные пятна на ковре.

Ей восемнадцать.
У неё прямые волосы.
Она не говорит по-монреальски.

Ей не хочется сидеть на месте.
По ней не пробегают мурашки.
Мы с ней слушаем, как шумит ветер.

Она прикуривает сигарету
от газовой плиты.
И отбрасывает волосы назад.

Я УМИРАЮ

Я умираю
потому что ты не
умерла вместо меня
и мир
всё ещё любит тебя

Я пишу это потому что знаю:
твои поцелуи
рождаются маленькими слепыми
в тех местах где песенки
дотрагиваются до тебя

Я не хочу стать всем
в твоей жизни
я хочу потеряться среди
того о чём ты думаешь
когда прислушиваешься к Нью-Йорку
засыпая.

ПЕСЕНКИ

Рождаются маленькими слепыми. Плачет и поет песенку такую. Va Mon Ami Va. La Lune Se Leve.

And never does. Песенки, то есть. Световой день укорачивается, снятся деревья с красными цветами (но я об этом тоже говорил), снится это пятно, spot, итальянский ресторанчик с чрезмерно улыбчивой официанткой и двойным "Джек Дэниелс", птица, сидящая на причаленной небольшой яхте, опять же в темноте, вода плещется.

Спать долго, вот в чем объясненье, вот что удлиняет, тянет шерстяную нитку из белого свитера, растягивает, тянет гласные. Потому что песенки. А еще просыпаться утром, смотреть на далекую Щербаковку в окне, а там туман и вода, город в ней по колено, и ничего не делать, чтобы. Ничего, а только буковки, одна за другой. Так и продолжается.

Не кончается, тянется, продолжается, длится.

ВСЯКОЕ

Адресаты мои и корреспонденты молчат по разным своим причинам. За плотно закрытым на верхний засов окном – ноябрьская ночь во вкусе текста cmart про сильфид, lenka_diary публикует выдержки из нашего с ней давешнего диалога, в которых выдержках я предстаю персонажем куда более сдержанным, чем я есть.

Я пытался спать, но получалось плохо.

Пытался быть сдержанным, но получалось и того. Трудно трудно прятаться в тень. Это снова про песенки, вы поняли.

Адресаты мои и корреспонденты. Авторы и их фигуры. Слова и буковки. Буквы и звуки, звуки и буквы. Красные цветы. Пурпур и шафран. Запятые и точки.

Пары, можно до бесконечности, смысловое море.
Где-то в Саулкрасты, на том берегу залива.
Зимний ветер, сосны.

ветер, метель, детство, ветер.

Чарльз Буковски – 2

АНГЕЛ, ТОЛКАВШИЙ ЕГО ИНВАЛИДНУЮ КОЛЯСКУ

когда-то давно он редактировал небольшой журнал
это было в Сан-Франциско
во времена битников
во времена всех этих экспериментов-с-чтениями-под-джаз
я запомнил его потому что он не вернул мне рукописи
хотя я написал ему чёрт знает сколько писем
скромных писем, разумных писем и, наконец, угрожающих писем;
мне сказали, он спрыгнул с крыши
из-за того, что женщина его не любила.
неважно. когда я снова встретился с ним
он был в инвалидной коляске и у него была бутылка
из-под вина, чтобы туда ссать;
он писал очень изысканные стихи,
которых я, конечно, не понимал;
он подписал мне свою книгу
(которая, как он сказал, не должна была мне понравиться),
во время вечеринки я всё угрожал ударить его и
я был пьян, он заплакал и мне
стало жалко его, и в конце концов
я ударил какого-то ещё поэта, проходившего
мимо, ударил по голове его ссаной бутылкой; и
в конце концов он, кажется, понял.

с ним была очень худая и впечатлительная женщина
она толкала его коляску, была его руками, ногами и,
может быть, даже иногда
сердцем.
и во время поэтических чтений, на которых он выступал
можно было почти всегда увидеть её,
она вкатывала коляску в зал, иногда
останавливалась возле меня, говоря,
"Я не понимаю, как мы закатим его на сцену!"
ей это иногда удавалось. ей это как правило удавалось

потом она сама начала писать стихи, я читал немного,
но был, некоторым образом, рад за неё.
а потом она повредила спину во время занятий йогой,
получила пособие по инвалидности, и я снова был рад за неё,
все поэты хотели получить пособие по инвалидности
это было лучше бессмертия.

я встретил её однажды в супермаркете
в хлебном отделе, она взяла мои руки в свои,
она вся дрожала,
и я подумал о том, занимаются ли они когда-нибудь сексом,
эти двое. но в любом случае, к ним приходили музы.
и она рассказала мне, что пишет стихи и статьи
но больше, сказала она, стихи.
и это была наша последняя встреча.
а потом однажды кто-то сказал мне
что она передознулась
и я сказал нет, нет, только не она
а они сказали, она, да.

это было днём позже
или вроде того, днём.
мне нужно было на почту, в Лос-Фелиц
отправить написанную мной порнографию
в какой-то журнал.
возвращаясь,
у церкви,
я увидел эти улыбающиеся создания
их было так много, они улыбались
бородатые длинноволосые мужчины
в джинсах
и женщины, в основном блондинки,
с провалившимися щеками
и мелкими зубками, обнажёнными
в улыбке, и я подумал: а, это свадьба,
чудесная немного старомодная свадьба.
а потом, на тротуаре, увидел его,
в коляске.
горестного, но как-то спокойного, что ли.
поседевшего, с профилем хищной,
но прирученной птицы,
и я понял, что это были её похороны.
она действительно передознулась.
и видно было, что у него настоящее горе.

у меня правда есть сердце.

может быть, сегодня вечером я попробую прочесть его книгу.

ALIENS ARE REAL

В парке неподалеку от "Еревана" выгуливают борзую. И похожа она, воля ваша, не на собаку, а на маленького доисторического ящера, обросшего шерстью только по какому-то недоразумению.

СОБАЧЬЯ ПЛОЩАДКА

Тут разговор внезапно заканчивается, потому что все очень устали и пора идти спать. Какая собака тебя кусала за сердце и вела по краю оврага, а потом привела к трубам, и вы сели оба, она тяжело дышала, шли долго, стали смотреть на Окружную, как по ней поезда, а трава в октябре жухлая и пахнет то ли камфарой, то ли креозотом, и вы смотрели на поезда. На этих поездах они все уехали, а вы с собакой остались, потому что не очень понятно, куда ехать и что там делать, когда вы и здесь-то не можете придумать, чем заняться, а ходите вместо всего по городу, вдыхаете дым. Но иногда зато она кусает тебя за сердце и говорит с тобой, капая горячей слюной на открытую диафрагму. И ты считаешь, что это дорогого стоит, в сущности, это всего стоит, потому что ради этого вот ты берешь и всё бросаешь и едешь посреди ночи в метро, где никто ни на кого не смотрит, а она ждет и кусает потом жадно, страшно, быстро, зубами.

Где где это место там они живут которых ты хочешь а ты только их хочешь ты же ничего больше только чтобы тебя быстро страшно зубами и горячая слюна а на следующий день к полудню чтобы всё зарастало розовыми пленочками тонкими и метро чтобы ни на кого не смотреть но чтобы все тыкали руками а там болело и здесь чтобы очень болело по возможности тоже потому что ты едешь и уезжаешь на немыслимо долгий срок от своей собаки к чужим которые не станут тебя кусать и даже не посмотрят а отвернутся зевнут.

Заканчивается вдруг, потому что все устали и не спали почти двое суток, всё пытались сделать что-нибудь, произвести какую-нибудь полезную работу против энтропии, но остались всё равно теплохладными, не нагрелись и не остыли, а устали просто очень и всё. И разъехались, несолоно хлебавши, к своим собакам, которые нас теперь станут кусать до трех ночи, до четырех утра, до рассвета, и может быть получится из этого хоть что-нибудь, хотя бы из этого.

Потому что они всё-таки псы войны, потому что они возвращаются на свою блевотину, потому что они поджимают хвост, потому что они, придя в дом и найдя его чисто выметенным, потому что они собаки из ада, потому что они под облаками, бейесовы псы, потому что слюна, шершавый язык, вечно некормлены, вечно шерсть в репьях, а мы всегда возвращаемся, едем в метро, где никто ни на кого не смотрит, легкая добыча, всегда под рукой, всегда под рукой, всегда здесь, не сойти нам с этого места, никуда не деться и не сойти, ни землей этой замусоренной не клясться над Окружной, нижe небесами, ни здоровьем ребенка, потому что незачем это. И так не соврать ни словом.

К ЗИМЕ ДЕЛО

Богданов: Это не дневник, это какие-то отрывки из дневника.

Пятница вполне может оказаться последним рабочим днем. Не могу сказать, что такой оборот как-то сильно меня огорчит. Кто-то сегодня правильно заметил, темноты теперь – на целую полярную ночь. А еще только конец ноября, если внимательно посмотреть на календарь. То ли это от комнаты без окон.

Еще Богданов всё время пишет про чай, называет индийский – индюшечкой, ласково. Замечает, что научился вываривать из второго сорта такое же ощущение, как от плана. Вываривать. Хорошо бы научиться вываривать нужные ощущения из чая – благо выбор куда как больше, чем в его времена. Поехать купить этого южноафриканского красного куста, страшновато, но ничего, можно. Не страшнее же, чем в метро ездить, смотреть на ступеньки поднимающегося эскалатора, как они исчезают прямо перед поверхностью, не доходя.

Если бы можно было поменяться местами. И всё время про это думать. Про места. Как у Богданова про землетрясения. Только землетрясения происходят, а места остаются, где есть.

Немного дыма, в общем, я хотел сказать, и немного пепла.

НУ ВОТ

Это нам последние два с половиной часа остались, а потом зима. Я что хотел сказать. Вот что сосны в Саулкрасты, что меняться местами, что иногда выходить из роли, что ребенок. Что они закончились, эти три месяца второго года, а от минус двадцати за окном – мигрень и невозможно открыть глаза.

Что вот мы читали, мы писали, устали глаза, чернила вытекли, пора спать. Не замерзай – уснешь, как Лена когда-то написала, так вот, как если бы это имело смысл: не замерзай. Как если бы это имело смысл: не засыпай, а то тут оливы, и темно, и трава, и в ней какой-то кузнечик, смотри. С жесткими крылышками, страшный и говорит.

– Что говорит? – Ну, он говорит, что время, смотри, заканчивается, как если бы это имело значение. Что вот, моря, темное море сна говоря. Что в холодном, он говорит, вагоне, на декабрьском перегоне, на простыне влажной, под простыней волглой.

за окном урал пологие горы
за годы небывшие разговоры
не молчи забываю я эта земля ничья

тяжёлое море сна холод ручья

Ну, то есть, не спать, холодает, кузнечик, второго, три, минус двадцать. Схлопывается, заканчивается, зима, перед снегом, как если бы это имело смысл: несколько слов еще. И кожа вся в родинках от ангельских поговорок. Это феечки нас целовали было темно не хватало света темно было небо в родинках мерзнут лапки слабые крылья отвернется не смотрит только мерзнет и молчит замерзает и замолкает. Не спи, не спи, не спи. Потому что всё тут, на этой земле, изредка, иногда, навсегда, а потом уже навсегда.

Совсем немного осталось времени. Как если бы.
Я только хотел сказать: не засыпай.

WELL HERE WE ARE

That's two and a half hours left to us and then winter. What I was going to say is. What with the pines in Saulkrasti, with swapping places, with dropping the mask sometimes, with the child. That it's over with those, with these three months of year two, that with minus twenty out the window there's a migraine and no way of opening eyes.

That, anyway, we've been reading, we've been (say) writing, nodding rhythmically, blinking, spilling ink, sleepy time. Don't freeze, you'll sleep, as Lena once wrote, so, anyway, as if this made any sense: don't freeze. As if this made any sense: don't sleep, for here are olive trees and the dark and grass and a grasshopper of sorts in it, see. With stiff little wings, scary and saying

– What? – Well, saying that it's time, see, running out, as if this meant anythying. That, lo, the gloaming sea of sleep, saying.  That in a cold  train on December's tracks on a sheet like sleet under one like rain.

the window and beyond    the urals the low hills
the years beyond    fake conversation stills
don't keep silent or not no man's this land i dream

heavy seas of sleep the chill in the stream

I mean, say, don't sleep, getting cold, the grasshopper, the second, three, minus twenty.  Falling shut, running out, winter, waiting for it to snow, as if there were any sense in this:  a few words more.  Skin flecked, birthmarked with angelspeak.  That's where the little faeries kissed us it was dark running low on light dark there was the flecked sky freezing little legs weak wings turning away not looking just freezing just falling silent frozen and silent.  Don't sleep, don't sleep, don't sleep.  Because it's all here on this land now and then sometimes forever forever and then finally forever.

Just a little time left. As though.
I only wanted to say: don't sleep.

Translated by Nika Skandiaka