* * *

там нет ни дома ни кола ни чёрта
лысого, там нет ни сна ни духа
там все, что было, сплыло, стерто
там разоренье и разруха

меня там нет, я там, где всё в избытке
довольство, продовольствие, квартира
где время движется со скоростью улитки
где за хорошую войну отдашь полмира

здесь я покоюсь, здесь анестезия,
здесь каюсь я во всем, что мне хотелось
здесь даже яблоко контрабандиста-змия
не помогает возвратиться в эрос

а там распад, разгром, существованье
в аду, во тьме, в чечне, у негра в жопе
и скомканное, может быть, рыданье
о добродетельной европе

* * *

Душа подобна Гоголю в гробу,
она колотится, кусая в кровь губу,
ломая ногти, с червяком общаясь
и в тесноте не умещаясь,

где Бог поймал ее, пришпилив к человеку,
в ноздрю им вдев цыганящую Мекку
и колокольчиком надев Ершалаим
на шею им, на шею им, на шею им,

которым мы звеним, покуда бьется бэби
средь стенок и гвоздей, пока в веселом небе
шутить изволит наш папан,
похожий на раздувшийся карман,

в котором Гоголь и его душа
и жизнь как гроб, в котором ни шиша
не видно – только темень все видней,
и кто-то там царапается в ней.

* * *

пусто стало жить и всего поодаль
всё, что ни начнешь, никому не надо
а мир себе летит как дефектный модуль
холодней зимы, одиноче ада

там снаружи лед, внутри пустыня
жизни таракан шебуршится в ухе
ночью вместо сна думаешь о сыне
думаешь без слов об отце и духе

сам себе генсек пахан хозяин
собственник небес, холуй страсти
да в зеркале свербит образ обезьяний
человечьей постылой масти

* * *

буду жидом одиноким презренным ничтожным
буду людей сторониться бежать тротуаров
буду копителем тайным кровавых долла́ров
с заболеванием язвенным почечным кожным

буду я вдов обирать залезать им под юбки
буду в тоске пожирать христианских младенцев
мальчиков русских буду душить полотенцем
мир фаршируя в беззвучной своей мясорубке

буду стоять за углом поджидая из школы
школьниц учительниц завуча, всех по порядку
их запишу чесноком я в свои протоколы
в страшно вонючую сальную бухгалтерскую тетрадку

буду я выть по ночам за помойкой в сырой подворотне
буду тревожить людей провоцировать их на погромы
на душу грех обыватель возьмет незнакомый
загнанный мною в капканы коричневой сотни

и наконец я убьюсь оскользнувшись на крыше в подвале
в адвокатуре на складе в партийной прихожей
так чтобы мною замученный честный прохожий
на баскетбольном кольце меня вздернул в школьном спортзале

стану я вечным жидом одиноким ничтожным презренным
это честней чем Христу молиться без толку
это честней чем искать себя как в сене иголку
вечным жидом все таким же одним неизменным

стану я тем кем я был сочетанием сердца и мозга
стану широк я как небо и прям как дорога
станет душа моя вечна и одинока
и тело мое бессмертно как пепельный воздух

* * *

бесформенный беспечный мир руси
и каменный квадратный мир европы
ты между ними молодец еси
ты сам – граница и ее окопы

с одной сторонушки прокисшие поля
с другого края гор хребты немые
и лишь в тебе – ничейная земля
далекая европы и россии

в ней все как есть давно разрешено
в ней шамбалы спокойное лекарство
чиста как первомайское окно
она глядит в пространства

где всадник-пролетарий проскакал
с улыбкой Будды и копьем Егорья
тропинкой белою меж красных скал
как победитель двоеборья

где он оставил знаков путь
на чудном языке без слов и звуков
где чернышевский поаукав
укладывается отдохнуть

где грохот труб где помелом с души
сметают пыль где все добры охотны
где все плохие дивно хороши
а все хорошие совсем уже бесплотны

ты смотришь целый день пока светло
задрав глаза и раздвигая губы
метет метет святое помело
гремят безжалостные трубы

* * *

в этих краях, где я выучил ритм прирученья
суетных дней, никчемных и диких
где потерял предыдущие смыслы, значенья
определенья, ушедшие в тихих

шумах песка, струящегося сквозь пальцы
в этих краях, где жизнь поминутно гасла
здесь, где и до меня кантовались бомжи и скитальцы
глядевшие на уют, как нож смотрит на масло

здесь я устал терпеть, ждать, подводить итоги
здесь я решил покончить со всем, что не получилось
в этих краях, где Муза протягивает не ноги
скорее руку с жестянкой, надеясь на Божью милость

в этих краях, которые проклинать нет резона
как нет смысла жаловаться на факт рожденья
мне, как вору в законе, стала зона
полем служенья.

* * *

все дело в том что некуда идти
и негде быть и не с кем говорить
и Загородный, там, где у Пяти
Углов ветвится он, не разлюбить

и сизую холодную Неву
воздушный колокол над ней, протяжный звон
в холодную пустую синеву
плывущий

снова он
стоит над городом. весна. холодный март
рожденье Гёльдерлина. рядом мат
полбанка на двоих, прицеп, сырок
и в спину благодушный поебок

о, так идти вдоль края той дыры
вдоль кромки льда по снежному песку
подставив солнце жаркому виску
отдав всю эту жизнь за ужас той поры

* * *

всего три шага в глубину небес, протертых
Божьими пальцами, там, где Он
перелистывал книгу мертвых
ее читая перед сном

всего три шага в глубину небес, покатых
как крыши край, как жёлоба обвод
и как они, рыжих и мятых
слегка заржавленных от сточных Божьих вод

всего три шага. срыв. теперь уже не страшно
все перепробовано. впереди пуста
я жисть, пустая жисть, пустая жисть
всего три шага в глубину вечерних башен
скорей о воздух обопрись

и станешь ветвь куста
и винограда кисть

* * *

сопротивление души
ей здесь навязанному телу
ведет обоих к беспределу
когда все средства хороши

душа стремится плоть избыть
безвестной жить, безлюбой стать
на все земное болт забить
и прямо к Господу попасть

а тело хочет быть живым
чтоб в черной яме бытия
не обратилось в прах и дым
его торжественное "Я"

забыв Адама и Иуду
оно стремится каждым утром к чуду

кого поймешь, кому простишь
кого в сей распре подопрешь
плечом, не знаешь ты
да ты бы и не смог
понять, пожалуй

ты лучше тело от огня-то отодвинь
вот ведь ты весь уже горишь
и Бог-Отец вонзает нож
в тебя как в жертвенный пирог

ну, что поделаешь
ну Бог с тобой, аминь

* * *

здесь на земле так тихо что порой
и го́лоса Господня не услышишь
так тихо, говорю я, что трухой
слова Его становятся

никто
и никогда не обнаружит их
и не снесет вприпрыжку
в музей всемирных восковых фигур
где каждая читает книжку
безумную

и ты здесь как во сне
наверх на воздух просишься скорей
из вод забвения, текущих бесконечно –
так русская толпа струится в мавзолей
жалея ленина сердечно

здесь на земле где каждый как любой
и крышка звезд над всякой головой

* * *

мне и в молодости некуда было деться
я искал свой угол с утра до ночи
и шептал мне питер и мне пророчил
что умру от боли, умру от сердца

и вот теперь я вырос, а сердце зашили
но опять некуда мне податься
в ленинграде шпили и в риме шпили
там дворцовая здесь просто пьяцца

та которую описал иосиф
и которая мне до фени
гнется ветер и капли косит
на деревья, подъезды, тени

на бездомных, на тех, кто в море,
на девчонок, поющих в хоре,
здесь на Тибр, там на Обводный
здесь я жажду, и там голодный

кто живет тот рядит да судит
делит жизнь на добро и лихо
мне и в старости некуда деться будет
кроме как в землю эту, где тихо тихо

* * *

сегодня обернулся и увидел
отца и мать бредущих по колено
в снегу
о как возненавидел
себя я

вот иду и не могу
и шага сделать к ним
и полдвиженья

а там стоит какой-то белый дым
и двух крестов немое воздвиженье
толчется в воздухе морозном
и снег касается волос

как будто в сумраке тифозном
я падал поднимался полз

один один

* * *

вот и Пасха и снова Христос
нас, по воде ходя, благословляет
снимает порчу и цирроз
и душу в рамочку вправляет

и мы, здоровые, летим
в его объятия как дети
кто гнал других, кто был гоним
Он нынче каждого приветит

вот он прощает мудака
фанатика зовет в святые
вот сам пилат издалека,
разжалован в городовые,

к Нему идет, прося простить
оставив дома плетку, шашку
вот скромный жуков, сняв фуражку
чеканя шаг, идет просить

благословения. Христос
благословляет. все встают
чтоб троекратно и взасос
поцеловаться там и тут

и я здесь был. мед-пиво дул
и получив свой срок и пайку
у казака украл нагайку
и сионисту слух продул

* * *

великий пост идет великий пост
над морем страсти строит строгий мост
над бездной лжи над океаном зла
его стрела упорная легла

измерив каждый день и каждый час
собою как точнейший ватерпас
великий пост несет меня туда
куда не ездят наши поезда

где чукча ходит словно иудей
где иудей на остальных людей
похож, и где в глаза его не вбит
тоски неразделимый монолит

там ждет меня Рождающийся Бог
как путника в ночи душистый стог
в который можно лечь глаза закрыть
и половину из всего забыть

* * *

я тоже там стоял я говорил ха-ха
пока израиль в бороде крутого бога
скакал и прыгал как блоха
отдельно взятый за рога
как дательный падеж в диктанте филоло́га

а боже в небесах корил и угрожал
и посылал туда где черт не шутит
и острым глазом в спину провожал
плевался грохотал и ржал
ища последнего который воду мутит

так шли мы сквозь места оставленные всем
человечеством нам показавшим фигу
и кто эклогу пел а кто интригу
готовил исподволь, в иерихон и шхем
вводя железную квадригу

которую никто не мог остановить
выл ветер в проводах, носилась черепица
и жар полуденный, нам опаляя лица
солил нас по́том, чтобы не забыть
законсервировать в нас очевидца

я тоже там потел я говорил привет
праотцам и отцам, пророкам новых казней
нас ожидающих, одна другой ужасней

с тех пор прошли три тыщи горьких лет
но и сейчас я слышу как вослед
кричит нам бог, все глуше все напрасней

* * *

о этот серый сморщенный простор
cто тысяч раз постиранный платок
из-за игрушечных домашних пражских гор
он вырастает он клочок

пространств ненайденных необретенных, он
ни для кого ни для чего ни для себя
в чужое небо снизу устремлен
взгляд человека, теребя

подолы ангелов, пугая демонят
он пристально скользит по гребешку холма
где неба краешек опущен и измят
железки серебристая тесьма

там вьется вдоль подножия и вот
отвесный дым встает из-за скалы
австрийский скорый здесь сбавляет ход
в лесу смолкает крик бензопилы

и слышно как холмы передают
друг другу весть мятущейся листвой
здесь человек, здесь человек, еще он тут
пока живой

* * *

ворох снов и с утра не проснуться и веки
не отцепить друг от друга и сцилла с харибдой
ждет тебя да разные человеки
на пороге стоят со своею правдой и кривдой

а ты один-одинешенек на всех про всё перед всеми
не убежать не засунуть голову в песок под подушку
вот людьми уже переполнены сени
каждый хочет тебя каждый тебя тянет на мушку

что скажешь господине болезный испуганный неразумный
как поладишь с судьбиной посохом отцовскою шапкой
взгляд твой в тазу начищенном взгляд безумный
ходишь по лесенке скрипучей шаткой

видятся копья ножи секиры в дыму кровавом
это жизнь твоя вывернута страхом твоим наружу
вырос человекоубивцею в детстве был кошкодавом
весь ты в камень упрятан теперь, в адскую стужу

не разглядеть ничего ни новгорода ни москвы ни казани
ни войны ливонской ни опричной воли
лишь скрипят по снегу золотые сани
в поле-деревяшку без судьбы и доли

* * *

безумья твоего кто оправдает речи
кто подтвердит что ты играешь чисто
никчемнее пророка и предтечи
гибрид из террориста и артиста

твой путь игра со звуками и ритмом
и в буквочки корректорская вера
в соитиях меж ямбом и поллитром
ты созидаешь на скамейке сквера

вот этот мир – и нету в наказанье
тебе сильнее муки чем убыток
в словах и смыслах, в вечном назиданье
грамматикой, чей голос тускл и низок

* * *

последнее воскресенье перед страстно́й
вот авва евагрий вот авва сысой
добродетель по существу одна, это – любовь
да все попадаешь не в глаз а в бровь

хочется жить чтобы в строй и в лад
c небом душа была как говорят
авва а́мос и авва ефрем
чтоб хорошо было сразу всем

да только силен обманщик враг
на пути к любви полно клоак
спотыкаясь и падая ползешь в небеса
верой в надежду в ее чудеса

последнее воскресенье перед страстной
лествицу чуешь под правой ногой
первую пытаешься одолеть ступень
му́ка железная – твой трудодень

* * *

колокола звонят над Старым Местом
над Малой Стороной
здесь мы стали новым небывалым текстом
я и ты со мной

новые люди мы ищем Бога Господина
в итогах наших действий и в результатах дней
ты говоришь что я похож на блудосына
а ты на дочь еще верней

Бог в нас с тобой, Он только спрятан
от глаз от рук от пальцев жирных жадных
вот небосвод Его, он к окончанью ночи скатан
шинелью бурой в пятнах кровожадных

и колокольный звон, тот режет ухо
гляжу а ты уже старуха
и жизнь прошла и будто не бывала
мы жили тут и там, и нас не стало

но в Боге мы как в коконе живьем
придет пора мы снова прорастем
ночною бабочкой озёрной стрекозою
мы полетим – и я и ты со мною

* * *

ни звука ни скрипа ни шума ни дальнего крика
деревьев в тумане ноябрьские черные тени
и чешское сбоку присловье: "не будь большеви́ка
мы бы теперь не сидели в дерьме по колени

вот эта дорога где с грохотом русские танки
валили на запад несли нам свободу и блядство"
гляжу по обочинам ржавые вижу останки
оставшиеся от чешско-советского братства

"вот выйдет "русак" и прихлопнет нас снова железным
своим кулаком и станет Сибирь вместо Праги
так что история будет нам просто полезным
напоминаньем о том как бьют дураков после драки"

ах как за городом Пльзенем катаются джипы
форды и все студебеккеры и ветераны
празднуют освобожденье Америкой Ржипа
сентиментальны стары и немножечко пьяны

а на востоке могилы лежат зарастая
праздников нету и праздновать нечего братцы
век двадцать первый и в воздухе медленно тая
гаснут фамилии не занесенные в святцы

* * *

с сомнением смотрю на этот вертоград
на эту помесь жмеринки с нью-йорком
воспетый пушкиным партийный ленинград
гибрид мартышки с волком

сей град на берегах холо́днейшей из рек
где утонул добычин
в которую сто раз входящий человек
войдет как в первый раз угрюм помят набычен

о чертова судьба зачем ты каждый год
подсовываешь мне воспоминанья
никчемного и злого поминанья
особо злостный хоровод

* * *

лежал безвидный труп в пыли афганистана
в руке калашников в глазах недоуменье
дул ветер дул уныло неустанно
поглядывал исподтишка Бог на свое бездарное творенье

а где-то мать-старушка ждет сына-моряка
ей скажут и она, подумав, зарыдает
в затылке поскребет ее рука
она его в том трупе не призна́ет

и мы не признаём ни одного из наших павших
сегодняшних постмодернистов романтиков вчерашних
в сырых горах чечни в предместьях барселоны
где все они не берегли патроны

а во́роны летят – и всё сильней на юг
проходит нынче полоса границы
тяжелая как бабушкин утюг
там вскорости все снова повторится

проси жди погоняй не погоняй коней
история ни нас не слушает ни Бога
подросток девка баба-йога
нам не догнать нам не успеть за ней

а труп все там еще, бесхозный средь полей
россия сука недотрога
кричит я сын твой, помоги мне хоть немного
нет отвечает ты ничей

* * *

приехали все снова началось
дороги нет один туман
по кочкам скачешь на авось
в полный чавканья обман

что скажут старый зигмунд юный юнг
что им сказать когда всю ночь за мной
и памятник и камень-петербург
гоняются татарскою ордой

ах Боже чую торжествующую тень
меня накрывшую от маковки до пят
так исчезает мира дребедень
и боги в преисподнюю велят

* * *

Я понимать перестаю людей.
Возможно, и не начинал.
Темны мотивы их поступков.
От смеха их детей
мне делается жутко.
Я старый стал.

Я стал, какой я был. Я стал слепец.
Я стал отец себя как архи-типа.
Не понимаю больше ни хрена.
В моем начале парниковый огурец.
Гигантская его длина
меня в смущение приводит, как Эдипа.

Нет, я действительно перестаю.
Живых на свете очень много.
От них я страшно устаю.
Чего они хотят?
Кого теперь, какого Бога
они восторженно едят?

А Он, а Тот, Который всех,
Его об этом не просивших,
заставил жить, Он говорит мне: фи!
Из глубины и смены вех
губами всех, уже убывших,
Он шевелит стихи.

Несется вечер, время злится.
В руке напрасная синица.
Кровь льется, что твоя водица.
Вот гостья входит и садится.
В ее руках коса и спица.
Пора, как видно, удалиться.
Пора, как видно, вынуть снова
знакомый крюк из нафталина.

Бай-бай, священная корова.
Адью, унылая чужбина.

* * *

Думалось, – жизнь, а оказалось – подобье
(подъиртышье, подленье, колымы исподлобье)
жизни чужой, не своей, пройденной вдоль
и поперек, но не тобой. Не жалей.
Прожитых дней не мусоль.
То, что не прямо, а вбок, о том не печалься.
Главное – нету начальства
теперь над тобой, над страной,
над струной этой жизни и смерти
и некому плакать в жилетку: "поверьте!
я не хотел, это так получилось само
и легло на лягушечье дно..."
(и оказалось подобье,
подколымье, подгробье...)

* * *

Мне надоело жить.
Мне надоело каждый день одно и то же
делать. Боже,
как быть?
Я спрашивал, а Бог молчал.
Потом Он в ледяную простынь завернул
меня. Я, кажется, кричал
"спасите", "караул",
"да я ни в чем не виноватый".
Но Бог – крутой Илья Лохматый,
лысый грубый металлист,
наивный, свой, великодушный,
начальник гэпэушный,
космический артист,
сказал: "Я не люблю
таких, как ты.
Я на таких, как ты, блюю
с огромной высоты.
Ты муравей, клоп, тля
на виноградниках Моих.
Не знаю, как земля
еще несет таких,
как ты". А я молчал и думал:
"За что?"

* * *

Бог огромен как тюрьма
и здоров.
На дворе Его зима.
Холодов
Он начальник. Он пахан
всех живых.
Он спасительный стакан
на троих.
Он труба, Он небо в саже.
Он хитрей врача.
Он светлей, чем даже
лампа Ильича.
План бессчетных пятилеток
в голове Его.
Он вообще-то малолеток
не от мира от сего.

* * *

подъем трамвай завод тяжелый пресс
к копченым окнам от станка не разогнуться
и к небу полному чудес
в обед никак не обернуться

чтобы сквозь стекла потолка
заметить бег доверчивого мира
навстречу космосу, – где Божия рука
из человека делает кумира

* * *

провинция живет как воробей
клюет червя вприпрыжку по дорожке
качается на тонкой ножке
вдали от счастья и скорбей

а сверхдержава носится и скачет
ее гнетут заботы малых сих
она над ними квочкою кудахчет
сентиментальный мямлит стих

не ведая несчастной малой правды
что быть провинцией – тяжелый крест
вот фейерверк, вверху цветут петарды
и зарево стоит окрест –

провинцию опять освобождают!
быть жертвой приказал нам Бог
вот матери, они уже рыдают
вот сиротинки, снова без сапог

все бедно здесь все здесь не в кайф не в пруху
убого боязно смурно
здесь вечно иисус пилату моет руку
и воскрешают лазаря в кино

* * *

Дорога тянется. Обочины бегут,
Назад и вбок уходят горы, долы.
По всей стране довольство и уют,
Культура, школы.

Скот на полях. Строения из камня.
Людей не видно. Люди пьют в пивной.
Распахнуты у окон оба ставня.
Везде покой.

Вот край мечты, вот край отдохновенья,
Край жизни без забот,
Вот аист на трубе стоит, а вот
Руины замка на краю селенья.

На замке голова оленья.
Хозяин пиво с Богом пьет.
Налево речка мутная течет,
Направо пруд, в нем тяжелеют карпы
на Рождество. Заросших рвов эскарпы
кружат вдоль крепости, забытой навсегда.

Седой еврей шагает вдоль пруда.
Вот он приехал навестить свой дом,
Ерусалим оставив за холмом,
а дома нет, в дому живут другие.
За эти годы люди и стихии
его разрушили. Дом пошел на слом,
как человек, который жил когда-то
в воздушных комнатах, на лунном чердаке,
копил детишек, книги, мебель, злато,
судьбу держал в руке
и упустил ее, и распрощался с нею,
и в крепость отвезен,
лишь там он понял, что еврею
жить не резон
в стране довольства и культуры,
покоя, пива. Пули-дуры
ему никак не избежать.

Седой еврей идет гулять,
пейзаж родной не узнавая.
Он здесь чужой всему навек,
как и везде, всему,
он посторонний имярек
и в Праге и в Крыму
и в Палестине. Только в небесах
как вечно длящийся Песах
жизнь уготована ему.

И он уходит. Позади
оставив мир разрушенных могил.
О человек, еврея не суди
за то, что вновь он приходил.
Не будет он просить назад свое имущество,
финансовое не вернет себе могущество
и синагогу не захочет он
вновь из музея превратить в Сион.
Все кончено. Еврей свинтил,
слинял, смотался, смылся, вышел вон,
не выдержал – еврей ведь тоже Божья тварь,
хотя по виду он червяк.
Прохожий, даже если ты поляк,
прости еврея. Как букварь,
он далеко от нас теперь,
еврей – чудесный, странный зверь...

* * *

я встал сегодня рано, до звезды
гляжу и мой поэт со мною
вот он стоит и машет мне рукою
и лошадь держит за ремень узды

а я-то думал что его убили
з/к мартынов и з/к дантес
и в поле дураков под деревом чудес
его больного положили

но вот он протрезвевший и живой
бежит и делает им кукиш
врагов своих преодолел и, чуешь,
теперь он навсегда мне близкий и земной

мы с ним поскачем на врага
где злой чечен ползет на берег
и с ходу этот дикий терек
возьмем вдвоем на дурака

вот мой клинок в крови блестит
мы ждем приказа к выступленью
к заокеанскому селенью
наш путь осознанный лежит

сегодня я еще до гимна пьян
башку ломает с перепою
хотел ополоснуть ее водою
да вот порезался о кран...