Милая Рита,
я забыл упомянуть, что прочитал совершенно, по-моему, замечательный по своей трагичности текст – "Хуй" Александра Анашевича. И обнаружил, что он посвящен Вам. Правда, текст – очень сильный. Замечу заранее, что никакого отношения к нынешним обсуждениям этого произведения – его сейчас склоняют в РЖ – мое чтение не имеет. Нашел, прочитал, удивился. Расскажите мне историю, если можно.
Андрей
Дорогой Андрей!
Сашу – виртуально – знаю давно. Помню прошедший через все почтовые перипетии и наконец добравшийся ко мне из Праги мятый конверт с книгой "Сигналы Сирены", которую я читала лежа в кровати, не избалованная в то время стихами на русском в своем медвежьем калифорнийском углу, пожирая свое одиночество, разукрашенное россыпями золотых, меховых сашиных слов.
Вещи его заразительны.
АА пишет от женского лица.
У АА грустные глаза.
Уже два раза он попадал в шорт-лист Премии Андрея Белого – в 1999-м и 2001 годах. За спиною у него, несмотря на возраст – а он из так называемого поколения "Вавилона" – множество публикаций и книг. "Столько ловушек", "Сигналы сирены", "Неприятное кино". За спиной – Кенжеев, Парщиков, Стратановский, Айги (в прошумевшем списке Курицына "Двести семьдесят шесть лучших русских поэтов" Александр Анашевич оказался, аллитерационно-торжественно, на шестнадцатом месте, разделив его с Александром Кушнером и Александром Еременко). В числе любимых называют Анашевича поэты Аркадий Драгомощенко, Дмитрий Воденников, Дмитрий Волчек, Ярослав Могутин, Александра Петрова, Елена Фанайлова, историк литературы Глеб Морев и др.
Его стихи включены в антологию русской поэзии в переводе на английский язык "Пересекая границу столетий" (Crossing Centuries). Помню, как в Сан-Франциско уронила его душистое имя на вечеринке профессоров-славистов, и переложивший Анашевича на английский Виталий Чернецкий тут же его поднял, будто платок, и с улыбкой мне протянул: "как же, конечно, Сашу Анашевича знаю – он очень мил".
"Митин Журнал", "Черновик", "Вавилон", "Риск" – мы косвенно соприкасались с Сашей во всех этих журналах. На его рассказ-шлягер "Хуй" ссылался составитель популярного словаря русского мата Плуцер-Сарно. Уже появились попытки подражания. Но и – бурная река нареканий. Статья в Интернет-газете "Подрост'ОК" начинается так: "матным (sic!) словам, как ни прискорбно, уделяет много времени и наша литература. Такие писатели, как Виктор Ерофеев, Александр Анашевич, Валера Сегаль".
Анашевич искусно передает – подобно Владимиру Сорокину – разговорную речь. Анашевич микширует и мимикрирует то, что услышал. Все здесь: народная мудрость ("пьяная женщина своей пизде не хозяйка"); псевдо-глубокомысленные сентенции ("у всех есть красное платье, но не всякий решится его надеть"); судки предрассудков, сухая молочная смесь ("младенцам нельзя покупать вещи заранее"). Как Джон Кейдж, он одновременно крутит ручки двенадцати радио (своеобразная радионяня), настраиваясь на организованный сумбур радиоволн. В "Истерии солдата" солдат-мужчина сменяет на посту женщину, солдат-женщина – мертвеца. Все вертится, как на раскаленных углях, подпрыгивает, растит перья, тлеет, разлагается пыльно и зелено за кулисами – и вот опять танцует джигу на сцене. Литература рифмуется с политурой; стихи ширяют в вену шиком размашистой жизни: метаморфозы, морфин. Страшные истории, гроздья городского фольклора. Кто он, Анашевич, – Петрушка или Петрушевская Л.?
В компьютере выползает: страниц 383, серверов не менее 77, Александр: 15511781, Анашевич: 922.
Девятьсот двадцать два Анашевича – что о них говорят?
Киевская Инна Булкина: "отрубленные головы и, вероятно, постмортальное раздвоение личности".
Челябинский Дмитрий Бавильский: "странная неопределенность поэтической формы, завязанная на гендерную самоидентификацию: классическое стихосложение здесь играет роль мужского начала, а верлибры и прочие переходные формы, как ни странно, – женского".
Тель-авивский Александр Гольдштейн: "суггестивная техника, интонационно уподобляющая текст ранне-сюрреалистическим, в духе Бретона и Супо, стиховым атакам на разум..."
Московский искусствовед Арсений Дежуров: "вызывает восхищение способность автора к мимикрии: сохранив в сокровищнице своей живой памяти несколько ничего не значащих фрагментов радио- и телепостановок, он безошибочно улавливает интонацию русского театра и тем самым глумливо высмеивает ее".
Московский критик Дмитрий Кузьмин: "несколько манерная театральность, интонации слегка удивляющегося самому себе Пьеро, который между тем хоть и дитя сцены, но хорошо видит и знает изнанку жизни, ее дно".
Один из ведущих критиков-вещунов "Нового мира" Костырко: "по итогам осеннего сетевого конкурса "Улов" в лауреаты попал рассказ Александра Анашевича "Хуй", текст которого представляет собой композицию разговорных фраз и отрывков диалогов, где в разных контекстах варьируется слово, вынесенное в название. Иными словами, рассказ претендует на роль некой эстетической декларации, утверждающей право литературы на это слово" (на самом деле – как справедливо замечает в полемике с Сергеем Костырко в "Русском журнале" Дмитрий Кузьмин – этот рассказ повествует о распаде сознания человека, больного СПИДом).
Рецензируя "Сигналы Сирены", поэт Александр Шаталов утверждает, что стихи Анашевича "ассонансно рифмованные" и использует словосочетание "новый сознательный романтизм". Кто-то, будто надувные шарики, помещая воронежцев Фанайлову и Анашевича в одну связку, малюет на них кустарные буквы: "неомодернизм".
Но стоит ли, обсуждая поэзию, касаться сабвеев? Нужно ли сажать мэтров в метро? Фанайлова с Анашевичем заходят в полупустой вагон и едут по "воронежской линии". На Московской станции куча людей. Строги обложки ОГИ. С Воронежской – пересадка на Петроградскую. Чем может быть близка фантасмагоричная поэзия Анашевича закованной в собственные цепи и петербургские льды поэзии Драгомощенко? Мне кажется, только общей культурной вменяемостью этих поэтов. Анашевич сам по себе, Фанайлова сама по себе, Драгомощенко сам по себе.
А вот как относится к Анашевичу мой корреспондент, пожелавший по внятным и понятным причинам остаться в тени: "я поэт, зовуся Цветик, от меня вам всем приветик – это и есть Анашевич!" И еще: "...конъюнктурное использование святого лейбла "Харитонов" (вне понимания имперского, андеграундного контекста письма Евгения Владимировича и его статуса) ...якобы клоун от якобы андерграунда... эстрадный в значительной степени поэт, по сути никакого отношения к андерграунду не имеющий..."
Андерграунд, андрограунд. Не андрогины, так гермафродиты есть точно: "гермафродит, люби меня, лети за мной / сегодня сыты мы алмазами, землей".
У Евгения Харитонова – простые рабочие, разные рабочие, разночинцы.
У Александра Анашевича – вышивальшицы, плакальщицы, продавщицы.
Но где же главное? Пройдя наконец по подземному переходу... "Оговорюсь" – сказал Христофор. Пришив слово, будто брэнд, на рубашку стихов, мы не можем поручиться, что взяли их на поруки. Поэт может и должен меняться. Но то, что видится мне сейчас, как-то раз было описано в одной давней статье.
1964 год. Разработка термина "кэмп", мгновенно вбрасывающая тридцатиоднолетнюю Сьюзен Зонтаг в верную лузу. Статья, которая до сих пор цитируется и считается актуальной. Недавно поэт и критик Александр Скидан применил этот термин (правда, ошибочно) к обладателю премии "Национальный бестселлер" мутному бракобесу и мракоделу Александру Проханову. К Зонтаг, за мной!
Александр Шаталов, анализируя "кэмп", дает список "любимых понятий": "шампанское", "Берлин" (цитата из Анашевича: "потом все просто: сесть ночью в самолет / улететь в Нью-Йорк, Берлин, Амстердам"), "кокаин" ("обколотый обкуренный гарсон / порнозвезда вагона-ресторана"), "эксгибиционизм", "лилии", "мотоциклы" (стихотворение Анашевича "Эммануэль и автомобиль"), "монокли", "полицейские", "солнечные очки", "арт нуво".
Шампанское, черная кожа, томик Бомарше.
Фигаро здесь и там, Фигаро с тем и с другим.
Жан, прошу, исполни французский гимн, все равно тишины не услышим, не устоим.
Выйдем как Порги и Бесс в несмываемом гриме и со зрителями заговорим.
Продолжает Шаталов: "кэмп подразумевает определенную "искусственность" тех явлений, которые культивируются, их театрализованность и даже гротескность. В этом смысле искусственные пластиковые цветы куда лучше цветов живых..." Две цитаты из Анашевича: "я на востоке была изумрудом, на западе – пластмассой"; "и костя крал пластмассовый цветок / он крал стакан, бутылку арарата".
Кэмп – это "смесь преувеличенности, фантастичности, страстности и наивности", пишет Сьюзен Зонтаг. За этой причудливостью скрывается прикрытое иронией настоящее глубокое чувство. Стиховой шажок, снеговой стежок – и героем поэмы Анашевича, кажется, вполне могут стать сто двадцать пять граммов блокадного хлеба из Музея блокады Ленинграда.
Бурлит ладожская вода, болит голова,
Мама Катю не била, пестовала, любила
Не уберегла
"Отличительная черта кэмпа – дух экстравагантности. Кэмп – это женщина, разгуливающая в платье, сделанном из трех миллионов перьев".
Можно уподобиться ангелу или сове
По ночам летать, убивать и на рассвете стелить постель
Но что-то страшное происходит в моих теле и голове
Солдат-женщина:
У меня самого черные перья растут на бедре
"Кэмп – последовательно эстетическое понимание мира. Он олицетворяет торжество "стиля" над "содержанием", "эстетики над этикой", иронии над трагедией", зондирует почву Зонтаг. Действительно, даже названия пьес Александра Анашевича говорят сами за себя. "Попа счастья" вместо "Попа безысходного горя" или "Лиза танцует" вместо "Лиза скорбит".
Анашевич Аполитичен.
Кэмп не моралистичен, а эстетичен.
Жизнь это театр, жизнь – сон. Мертвенная "постмортальная" психологичность героев. Каждого характеризует театральный атрибут или деталь: грузчик с тарой, демон со спицей. Хор грудных младенцев – насмешка или абсурдный Александр Введенский?
Анашевич знает, что такое "постмодернизм" и "римейк". Ловит то, что уже в воздухе, – "столько ловушек!" Из литературной ноосферы извлекает идеи и лепит стихи. Одноглазая Анна Каренина – без руки, без ноги – выживает и раскатывает на инвалидной коляске по дому. Это не стихотворение Анашевича. Это современная пьеса, которая утилизует ставший расхожим "школьный" сюжет. У Анашевича тоже есть своя версия "Анны Карениной" ("Ад Во Рту, или никтоникомуникогда").
Любимые лирические героини Анашевича – женщины. Любимые женщины – поэтессы: Белла Ахмадулина, Вера Павлова, Елена Фанайлова, Елена Шварц. Когда мужчина вдруг начинается рядиться, как в одежды, в женское "я", забитая повседневными заботами женщина понимает, что быть женщиной – это прекрасно.
И под конец, Андрей (ведь встречи не будет?), посылаю Вам нечто, написанное под влияньем АА:
Террористка-самоубийца обращается к министру обороны Израиля Бен-Элиезеру: Господин Министр, неужели Вы отправите меня на смерть? Ведь я так молода... Что же станется тогда с моим телом – во что превратятся помада, чулки, деликатные вены, мои голубые глаза? Неужели ад веером распахнет передо мною врата? Господин Министр, тридцать пять килограммов взрывчатки у меня на спине... открывается дверь в злоязыкой стене... Тяжела женская судьба! Эрозия шейки матки, воспаленье придатков, "дала – не дала"! Неужели не долетит до вас моя мольба?
Я отдам вам жемчужину в золоте, тело свое в мехах, я отдам всю свою жизнь, изложенную в стихах
Маргарита Меклина
Сан-Франциско
Начало книги Александра Анашевича
