Сборник стихотворений М.: МАИК "Наука/Интерпериодика", 2000. ISBN 5-7846-0038-9 127 с. Текст книги заново просмотрен и исправлен автором.

Из Дилана Томаса

НАД ХОЛМОМ SIR JOHN'S HILL

Над холмом Sir John's Hill
Ястреб горящие крылья свои раскрыл;
В ореоле огня зависают крючья когтей,
Летящие виселицы ловчих сетей, к которым по мертвым
Лучам из его глазниц тянутся стаи речных бестолковых
Птиц, вместе со звуком какой-то детской игры,
Мельканием ласточек, шорохом в камышах,
Сумраком, укрывающим наш залив.

                                          И сейчас
Над землей продолжается этот беспечный свист,
Обращенный к горящему тайберну, до поры,
Пока скованный ястреб не разобьет его в прах,
И священная цапля, выполняя хищный обряд
              Не склонится к надгробию вод реки Тоуи.

Вспышка, и можно забыть, что было светло.
Чепец черной галки на свое чело
Надевает призрак холма Sir John's Hill;
И безумные птицы, спеша из последних сил,
Летят прямо к ястребу, как на последний огонь,
На крутой высоте ломают крылья свои
В ударе ветра над рекой Тоуи.

Где-то там,
Будто в рыбачьем сне, шевелится галька, рыбы
Гуляют на дне; отмели желты, словно песок на луне;
"Дилли-дилли, – нас огненный ястреб зовет в вышине, –
Сейчас вы встретите смерть, идите ко мне";

Я раскрываю страницы бегущей воды,
И тени песчаных крабов поводят клешней на самом из
              откровенных ее псалмов,
Я слышу каменных раковин медленный слог,
Смерть чиста, как на пристани первый звонок:
Все поет восхваление ястребу и огню,
Его раскаленным крыльям, змеиным глазам,
Когда в пронзительных сумерках над холмом
                            единственным солнцем становится он сам;

Я пою и благословляю впредь
Зеленых птенцов залива, кудахтанье трав: "дилли-дилли,
                                          позволь и нам умереть".

Мы печалимся о судьбе жалких птиц, им не покинуть
прибрежных вязов, сырого песка..
Я и цапля. Это наша тоска.
Я – это юный Эзоп, что слагает стихи для наступающей
Ночи в расщелинах скал, и священная цапля, поющая гимн
В чистой юдоли, где море латает свои паруса,
              где воды танцуют и закрывают глаза;
И на ходулях, как дети, идут журавли, не оставляя в заливе своих следов;
Это мы, старая цапля и я, беседуем у подножья холма Sir John's Hill о грехе
Этих громких, веселых птиц,
Которых Господь пожалел лишь за глупый свист,
Он почему-то спасает и воробьев
И слышит песни их заблудившихся душ..
Цапля грустит среди высокой воды, что-то шепчет, кивает своей головой,
Сквозь сумерки я вижу ее силуэт – он отражается, тихо
Бредет по воде, ловит рыбу в слезах реки Тоуи,
Бледный, как едва подтаявший снег...
И вот только хохот совы в пустоте,
В спокойных ладонях скомканная трава.
И больше не слышно возни диких кур
В разграбленных вязах холма Sir John's Hill.
Цапля зябко стоит на ступенях волн,
Создавая всю музыку; я слышу ее, эту музыку тальниковой реки,

И перед падением ночи я составляю слова
Во имя душ уплывающих мертвых птиц
На этом камне, разбитом шатаньем времен.




НА БЕДРЕ БЕЛОГО ВЕЛИКАНА

Там, где плачет птица кроншнеп в горле сомкнутых рек,
И холмы под луной обсыпает сверкающий мел,
Ты идешь по бедру великана, ты ищешь ночлег
Среди женских, бесплодных, как камни, мертвенных тел.

Год за годом, подобно мольбе безымянных калек,
Их раскрытые чресла бредят живою водой;
И зияют умытой дождями, ночной пустотой,
Только крик их младенцев опять отложен на век.

Разгребая песок пятернями огромных когтей,
Девы плачут, как птица кроншнеп в горле сомкнутых рек,
Словно видят сквозь скользкие травы опущенных век
Мелководные проблески рыб, игры малых детей...

Помнишь, кто-то любил зябкий шорох гусиной зимы,
Обходил по застывшим дорожкам глухие дворы,
Поднимался в горбатых телегах к вершине горы,
Рассыпая с нее клочья сена из рваной сумы...

Кто-то вел хороводы под куполами светил,
Чтоб сейчас пастухи и пастушки, теряясь во мгле,
Берегли его бедную душу в ячменном тепле
И стога на полянах хранили нетленность могил...

Этот прах был когда-то целебною плотью корней
У садовника грубого, будто коровий язык,
В отсырелом хлеву, где плескался ужасный родник
Ежевичной, хмелеющей жижи на мордах свиней...

И под солнцем, пронзающим кость золотою иглой,
И под бледным, играющим шелком холодной луны
Ты мечтал, уповая на милость озерной волны,
Что прибрежные мертвые камни не станут золой.

Твои жены качались, как клевер пчелиной молвы,
На полях, уходящих в предсмертную дверь сентября,
И монахи, с крысиной ухмылкой лесного царя,
Всё визжали, покуда крутое знаменье совы

Не очертит им грудь.
                            Этот праздник действительно цвел
Пышным цветом. И в полдень оленьи стада
Шли на поиск любви, и трубили ночной произвол,
Чтоб разжечь фейерверки лисиц, любопытство крота...

Чтоб гусыни, стеная на сетках кроватных пружин,
Взбили сладкие сливки в своей необъятной груди...
Чтобы ты навсегда и навеки остался один,
И оставил стук их башмаков далеко позади...

Чтобы плакала птица кроншнеп в горле сомкнутых рек...
(Ведь никто не родился, никто не оставил свой след,
Никакой заболевший ветрянкой смешной человек,
Доброй Мамой Гусыней завернутый в клетчатый плед...)

Кто ж теперь поцелует губами клубящийся прах,
Если в прахе качается маятник старых часов,
Клочья сена гуляют вприсядку, и в ржавых замках
Не осталось кухонных рецептов былых голосов.

Если каждую розу дотла иссушил менестрель,
Но велел прославлять, словно розу, ржаной каравай.
И церковные гимны звучат, как пастушья свирель,
Вызывая когда-то умерших в пастушеский край...

Научи меня детской любви под соленым дождем,
После смерти любимой, ушедшей в последнюю ночь,
Если имя на траурном камне прочитано днем,
Его ночью не слышит счастливая царская дочь...

Лишь по этой царевне рыдают могилы холма...
Лишь по ней плачет птица кроншнеп в горле сомкнутых рек...
И пожары соломенных чучел, сошедших с ума,
Полыхают из старого века – в невиданный век...




ЗИМНЯЯ СКАЗКА

Это сказка зимы.
Ослепленный хлопьями сумрак идет вдоль озер.
И поля отплывают от фермы, словно дымы,
Пронося сквозь ладони безветренный снежный костер.
И дыхание стад зависает возле кормы.

Запах сена в снегу. Снегопад стылых звезд.
Упреждающий взгляд затененной в лощинах совы,
Серебристого дыма над крышей изогнутый хвост,
Где озябшую сказку баюкают руки молвы.
И река прорубила тропу среди мерзлых корост.

В этот день, когда состарился мир,
На излучинах веры, чистой, как свадебный хлеб,
Человек развернул бескрайний, истлевший до дыр,
Полыхающий свиток своих одиноких судеб.
И остался в крестьянском доме, жалок и сир,

Посредине равнины. Словно на маяке,
Окруженном снегами, навозом холодных дворов,
Храпом мертвых овчарен, курятниками вдалеке.
Он приподнял своим взглядом снега покров.
Рассвет начинал гадать по соломе, как по руке.

Оживали стада. Слуги стиснули рот.
Кот застенчивым шагом шел навестить внучку-мышь.
Птицы жадно кудахтали. Молочниц поход
В башмаках деревянных стучал в забелённую тишь,
Воплощая скромную нежность домашних забот.

Вот он встал на колени, исполненный слез.
Он молился у вертела, перед кипящим котлом,
Перед каждою чашкой, и тени, как спицы колес,
Качали его, и несли, и дарили теплом,
И приближали к зиянью любви, и несли под откос.

Склонивший колени на холодных камнях,
Он рыдал. Он молился перед алтарем закрытых небес,
Чтобы голод, заплакав волком на голых костях,
Бежал меж хлевов и конюшен, наперерез
Радуге и луне в беспощадных сетях...

В дом молитв и огней,
Где белизна любви ослепляет, как соль,
Наощупь в рассветном тумане, клонясь все сильней,
Он нес свою ношу в непрошенную юдоль.
Она колотились во тьме; и рассыпались в ней.

И только ветрам,
Хватающим стаи птиц, было дано
Указать им дорогу к сытным, спелым мирам,
Где на языках урожая тает пшено.
И он все бежал, словно снег, по чужим кострам

В междуречьи долин.
Захлебнувшись от жажды, на лету свернувшись клубком,
В нечеловечьей купели спеленутый сын.
И невесты постель исчезала с каждым глотком
Божьей веры. Он остался один.

Освободи – кричал он.
Освободи меня, – я, всё потеряв,
Катился вповалку с невестой под крылья ворон,
Я искал белое семя в зелени трав,
Во мне умирала плоть погибших времен.

Послушай, поет менестрель
Где-то там, в деревнях. В пыльных чуланах лесов
На крылышках мух живет соловьиная трель.
Это сказка зимы. Мечты на ветрах мертвецов.
Голос усталой воды. Постаревший апрель

Говорит. И это рассказ
Колокольчиков на рукавах пустотелых ручьев.
Звон росы на размолотых листьях. Как в первый раз
Этот снег из кадильниц. И прорезь разинутых ртов
Голых скал – словно время, пронзившее нас.

Чья-то рука или звук
Распахнула темную дверь в ушедшей стране.
И горящей невестой в лучах и движении вьюг
Вознеслась дева-птица, как в деревенском сне.
И грудь ее в пятнах крови и снега была как испуг.

Смотри на движенье танцоров на снежном лугу
Ликующих в свете луны, как в пыли голубей.
Могилой подкованы кони, кентавр на бегу
Умирает, растерзаны пастбища птичьих семей.
И высохший дуб от любви изогнулся в дугу.

И, словно под дудку, высеченные в камнях,
Пляшут конечности. Спутываются в клубок
Морщины булыжников. И на столетних пнях
Видна каллиграфия листьев. Обрывается слог
Воды. И дева-птица сверкает в полях.

Вознеси свои дикие крылья. Пройди насквозь
Своей ласковой трелью по подметённым домам.
Осень всегда побеждает, так повелось.
Человек, отряхни с себя отцветающий хлам.
Ты стоял в этой долине, как в горле кость.

Он стоял под покровом своих исполненных слёз
Возле вертела и котла в свечении дров.
Голос птицы сплетался, чудней виноградных лоз.
Человек бежал среди коровников и хлевов,
Словно уже упал на бездыханный плес

Во вселенной фермерских лет,
Где в зелени, как священники, умирают грачи.
Где снежное чучело бежит оленю вослед,
Где молоко, как пепел, льет из печи,
И катится по холмам, излучая свет.

Он бежал сквозь поющие лохмы псалмов,
Он наступал на лед онемевших озер.
Подушки отсыревали в горести слов.
И девица-птица раскрывала свой взор
Но к ее временам был никто не готов.

Чтоб собрать воедино птицу и небеса
В одну невесту под рассыпанием звезд,
В разлетанье семян по просторам, как сор в глаза.
И двери скользнули, раздвигая погост.
И птица дыхнула в кресты как в паруса.

Она приземлилась, ее грудь легла
В чашу ферм, в снежно-белесые хлеба.
Сказка зимы завершилась, она не могла
Быть длиннее молитвы твоего Господня раба,
В которой последний грех, в том, что ты была.

Танцы гибнут. Менестрель обрел свою смерть.
Песни сменяются шепотом, забираясь в альков.
Рыбы просвечивают сквозь ледяную твердь,
Повторяя стремительный бег детских коньков.
Мы сделаем только то, что сможем посметь,

Только то, что посмели кентавр и соловей,
Умирая вместе с блекнущей, жадной весной.
Ликование камня в его благородстве кровей
Обернулось грустной морщинкою костяной,
Вдохнувшей ветра озер, как суховей.

Словно царевна в хрустальном гробу,
Птица-дева качалась, баюкая сама себя.
Ее крылья сходились, как руки к усталому лбу,
Ее бедра теплели, в трубы свои трубя,
Чтобы души невест прикусили губу.

Она опускалась в постель,
Сгорающая, словно в стогу, от твоей любви.
Мир все быстрей скручивался в колыбель.
Иди, ищи свою птицу, пытайся, лови.
Раз цветы из твоих белых рук разобрала метель.




СТИХИ КО ДНЮ РОЖДЕНИЯ

На солнце горчичного семени, Возле наклонной реки и моря бугристого, словно песчаный ландшафт, Бакланы идут против ветра, И дом на верхушках ходуль дрожит среди птичьего клекота, Птичьих разумных бесед. Твой праздник летит, словно плавни по бесконечной воде; Мелькают, раскручены ветром, Твои тридцать пять скользких лет; и цапли стоят, словно копья, У входа в залив. Вокруг твоих губ шелестят Лопухи камбалы; согласно броскам твоих слов, заметая следы, Пылят траектории чаек; И птица кроншнеп, в волнах, где кишат, как в могиле, морские угри, С трудом продвигается к смерти; Подобно тебе, жилище рифмовщика тоже имеет язык; И некуда спрятаться От колокольных молитв... И цапли благословляют Сегодняшний день. Так пой в водопаде из перьев, Сверяя пути к страданию, словно сверяешь полет каких-нибудь Зябликов под ястребиным крылом, Скольженье мальков по подводным дворцам кораблей На пастбища выдр; И в своем скособоченном доме, пробившись сквозь хлам Своей тленной жизни, Иди по пятам за цаплями в белых, как саваны, Длинных плащах; Поскольку река ничуть не короче, Чем жизнь, – хоть соткана из алтарей копошащихся рыб. Пожалуй, ты знаешь, как, приближая Твой час, работает море в тени искусителя; пусть Дельфины уходят в разбитый Тортиллами ил и стрелы замшелых печатей, несущихся вниз, Cтремятся убить все и вся.. Только это их кровь уже запекается в устье на краешках рта, Испачкав прилив. И в шатком, изъеденном солью молчании Волн тебя отпевали удары колоколов; их было всего тридцать Пять на цепях падших звезд, стучащих По старому черепу, полному слов иссохших любовных историй; И завтрашний день ломился в Незрячую клетку, но прежде чем тьма разверзнется На мириады горящих кусков, Наверное, в ярости рухнет твой ужас, И встретит любовь. Чтобы ты, неприкаянный, вольный стрелок По дороге к огню своего неизвестного Бога воспринял как суть То, что свет – это только лишь место, А тьма – это путь; то, что небо всегда справедливо, Пусть даже небес больше нет И не будет! На радость Творцу всходят полчища Мертвых простой ежевикой В лесах, и несметные россыпи ягод толпятся В глазах. Там гуляют босыми, любуясь Изгибами бухт; и прибрежные звезды горят, Будто нас уже нет.. Мозг орла, корневища китов, крючья диких гусей, Нерожденного Бога и Сына Единый портрет, для которых любая душа, как взыскательный Жрец, одурачена и благословенна в Рассветном краю, где единственным шумом становится Шепот небес. А у тьмы – долгий путь, и один На один по ночному простору земли ты пойдешь вместе С каждым, кто жив; со стихами Молитв; и пронзительный ветер сметет наши Кости с холмов; ранит камень Кривая коса, и безумие вод с вероломною яростью Бросит скелеты акул К догорающим звездам, в пустое Господне Лицо, Чье сиянье уже полиняло В пустынных сердцах; там, где души дичают, Как кони с кровавым зрачком: Так позволь мне заплакать, как цапля, в мой день именин, И с языческим стоном идти по дорогам Руин мимо ветхих проросших баркасов, чтоб ты Все же смог произнесть Эти благословения вслух, даже если я плачу тяжелым, Чужим языком: Четыре стихии и пять Человеческих чувств, а что-нибудь большее – это только Любовь; но к ней мы идем сквозь Самый запутанный ил, бьем в колокол над ледяным Королевством зимы; легко узнаём Оставленные города и море, которое вечно само по себе – Баюкает синие глобусы в лапах медуз, Перебирает огромные кости на дне. А это самое главное, Что я мог бы сказать, – Чем быстрее я двигаюсь к смерти, Пустой человек, разрывая свои оболочки одну за другой, Тем цветастей становится солнце, Тем ярче клыки обветшалого дикого моря, тем радостней Шторм, по которому я создавал Свою веру, оценивал мир, чтобы он стал совсем Другим миром, который для нас Каждый день зачинает с торжественных слов Похвалы; И я слышу звучанье холмов Догоняющих высь, вслед за жаворонком грозовою весной, Зеленеющих ягодной осенью, чтобы теперь Ты узнал то, что ангелы – частые гости потерянных душ, Что глаза постепенно светлеют, что люди светлы, Как костры на стоящих напротив речных островах. Вас никто Не забыл, вас никто не оставил впотьмах, и сейчас Я могу быть спокоен, когда ухожу.




В ДЕРЕВЕНСКОМ СНЕ

Никогда, моя девочка, скачущая верхом
По долине прабабкиных сказок в волшебной стране,
Не верь и больше не думай о самом плохом,
О том, что однажды из чащи выпрыгнет волк,
              Тряся овечьей шкурой на серой спине,
И разорвет твое сердце, как тоненький шелк.
И твой лучший год растворится в речной волне.
И пока, моя милая, не омрачая лица,
Спи и рыскай по королевским дворам
Крепко-накрепко сделанных сказок, где пастухов
Не ведут, как сказочных принцев, по пышным коврам,
              Не отдают им ласковые сердца,
Не внимают их басням до первых ночных петухов,
Отвергая, как прежде, все тот же восторженный хлам
И невинную ложь, что тянется без конца...
И моя наездница плачет даже во сне...

А от сговора ведьм тебя спасут камыши,
Башни леса, цветок деревенского сна в своей белизне,
              Тебя минует даже лягушечий крик,
Но только лишь колокол повернет свой язык,
Ты тотчас усни, не бойся, и не спеши
Поверить, что страшная пена на помеле
Способна высушить кровь тех, кто скачет верхом.
И разве шаги испуганных духов в горах,
И шорох сомнабул не отзовутся стихом
              Где-то в другой обетованной земле?
Если холм дотянулся до ангела, если во мгле
Ночная птица запела в монастырях,
Прославляя трех Дев Марий и розовый лист...
Sanctum sanctorum звериного глаза в лесу
В гимне дождя, там, где мертвые облики сов
Бьются, как головы, в колокола на весу,
              И восхождение звезд похоже на свист
Дикой малиновки. Лисы роняют слезу,
И трава вырастает на пастбищах кухонных слов
Для создания новых историй. Больше всего
Бойся не зверя под старою тайной плаща,
Не стройного принца с клыкастым чувствительным ртом,
А Вора, что вьется, как кроткие листья плюща,
              Возле влюбленных. Бойся его одного.
А деревня – священное место, ее существо:
Луна и молитва. Так было и будет потом.
Останься в ней с миром. Усни в своем тихом дому,
У рощи, где прыгают белки, укрытая льном,
Под яркой звездою, сгорающей на ветру,
Под стоны погасших теней, колотящихся в дом;
              Тверди свои клятвы куда-то в пастушью суму,
Но знай, что коварному Вору, ему одному,
Подобно прохладному снегу, росе поутру,
Удастся открыть твои двери. Покуда вдали
На каменной башне не вздрогнут колокола,
Качая мою последнюю в жизни любовь,
Прабабкиных сказок опущенные удила,
              Чтобы моя душа сорвалась с мели,
Уходя по распахнутым водам, туда, где прошли
Эти ночи; где ты родилась и растаяла вновь.
А воры находят свою дорогу всегда
С небрежностью майского ливня, что скачет верхом,
В поспешности ветра, сорвавшего сено с луны,
Разбуженным гомоном листьев, запечным сверчком,
              Крышей, куда упадут скорлупки дрозда,
И миром, что рухнул, но, чтоб не уйти в никуда,
Кружится с нами в молчаньи своей тишины.

2.

Ночь, отпечатанный в небе полярный олень,
Длинные шумные ленты в когтях птицы Рух.
Сбивчивый ход древней саги, рассказанной вслух
Карканьем черных грачей.
                            Перехлесты страниц
Ветреных, рваных заветов отчаянных птиц.
Рыжие искры лисиц на краю деревень.
Ночь, и далекие свисты в терновых венцах
Темного леса. Биение крови в листве.
Звонкий ручей, замерзающий в рыхлой канве
От соловьиного снега.
                            Мятущийся дух
Старой, заросшей лощины. Замолкший петух,
Что, как монашек, горюет о падших сердцах.
Шелест историй и дрогнувшие весы
Взбитых дождем свежих сливок на белом дворе.
Долгая сага от ящерки в мокрой норе
Тянется до серафима.
                            Пусть все говорят
Только о тех, кто, как ветер, меняет наряд,
Только о тех, кто приходит походкой лисы.

              Все это только лишь музыка. Зыбкий песок
              В лицах задумчивых чаек на мертвой волне.
И жеребенок на хрупких копытах в забывчивом сне
              Шел по поверхности озера.
              Словно тростник
Сорванный ветром. Единство стихий – это лик
              Лучшего Бога, его рассудительный слог,
Тот же, что воздух, земля, вода и огонь...
Пусть моя девочка рыжеволосая спит,
Тихо, чтоб небо смогло бы перекрестить
Любые планеты, и колокол смог бы разбить
              Взгляд злого Вора – и бросить в мою ладонь...

              И мне эта смерть нужна только лишь для того,
              Чтоб твое сердце повернулось вокруг
              Планеты по имени солнце. Но твой страшный друг
              Приходит опять, словно рокот прибоя, как снег,
              созданный для кинофильма, как нынешний век,
Даже без нас сознающий свое торжество.

Им бы украсть не тебя, ту, что скачет верхом,
Не волосы и не глаза, не тревожную боль,
А начисто вычерпать моря горящую соль,
Забрать твою веру прабабкиного веретена,
Чтоб ты, беззаконной и голой,
                            Осталась одна
Свыкаясь под утро с последним, счастливым грехом.

Всегда, моя девочка, бойся покоя могил,
              Который всегда открывает неправедный путь
              В дома, где такие, как ты, попытались уснуть,
              Но тут же проснулись от деревенского сна,
              И их безнадежная правда
                            Вдруг стала ясна
И так же бессмертна, как хохот бессмертных светил.