Выход к морю: Книга стихотворений М.: МИКО, 1996. ISBN 5-86406-126-3 132 с.

Южный товарный проходит часам к шести.
Самое время. Так что давай, шерсти,
тормоши своим сдавленным криком гнилую тишь
самой странной на свете столицы.
                                                            Серая мышь
кувырком обрывается с насыпи. Всё быстрей
на ветру разгораются всполохи фонарей.

Южный товарный, сорви щеколды с наших дверей,
распугай курей, разбери черепицу крыш...

Вечный поезд, ползущий из дебрей сырых лесов,
приближается к городу,
                        где ты пока еще спишь,
словно сказочный змей, раздвигая ночной камыш,
откликаясь военной трубой на какой-то зов.

Громыхая суставчатым лязгом тяжелых платформ,
коробами угля, керамзита, морского песка,
пустотелым модерном сварной арматуры -
                                                            пускай
никогда не понятных природе разорванных форм.

Вечный поезд несет континенту его мертвый корм.
И все слаще на вкус и дороже цветной хлороформ...

И потом наступает затишье. На сколько минут,
никому неизвестно - его и не ждут,
потому что привыкли к дороге, как к шуму воды,
от скандала остались лишь рельсы. Наверное, ты
спишь, как прежде, сжимая в охапках
                                                            объем пустоты.
Это и напоминает, что мы еще тут.

*   *   *   *   *   *

До рассвета осталось немного, и я подожду,
сохраняя оранжерейный привкус во рту,
что вот-вот станет жаждой. Рефлексы нутра
в ужасе припоминают слово "жара".

Южный товарный скребет по железу, словно в бреду,
продираясь в какое-то завтра сквозь наше вчера.

Он идет мимо города, где ты уже спишь,
легендарным Шерманом, спалившим город Париж,
ну по крайней мере, Савэнну, но это лишь
было страшным началом.
                                    Попробуй усни, малыш.

Это еньки вкатились в наш город и бросили медь
в воды речки Салуды, чтоб здесь им не помереть,
и ушли себе в снежные джунгли, но снова
                                                                        во сне
я слышу - как с Севера в гневе бредет медведь.

Или латники скачут, каждый на сильном коне,
в руках у них яркие факелы и кресты.
Усни, сжимая в охапках объем пустоты,
а если попросят ответить - ты им не ответь.

Потому что мы - не они, мы соседний народ,
потому что кресты здесь
                                    навеки вошли в обиход,
да и то потому, что однажды Христово войско
завершило именно здесь свой последний поход.

И рассыпав все веры, деленные на сто крат,
повелело, что каждый ближний мне станет брат...

На Севере все слишком туманно и скользко,
на Севере остается один разврат.
А здесь даже люди из хижины дяди Тома
знают такое слово "фотаппарат"...

Спи, мой мальчик, уткнись в свою детскую темь.
Будущий поезд поедет где-нибудь в семь.
Спи, и никогда не уходи из дома,
а если уходишь, пожалуйста, ненасовсем.

Там, в теплой ирландской постели, в рыжем пуху,
спит твоя, мальчик, невеста - там, наверху,
в доме у Салливана и толстой Мари.
Какая хорошая девушка, посмотри...

Южный товарный пугает только детей,
он очень редко сходит с этих путей,
и то, когда на них упадет плащ супермена
или полные рыбы клочья рыбацких сетей.

Южный товарный, в тебе - только измена.
Ты катаешься по костям грядущих смертей.

*   *   *   *   *   *

Южный товарный проходит часам к восьми.
Если ты хочешь, то прямо сейчас возьми
меня. И я вечно буду твоею.
И буду, смотря тебе вслед, стоять за дверьми.

И еще - пригласи меня в ресторан,
куда-нибудь в Чарлстон, загадку ближайших стран,
где устрицы, вечный суп из мамаши-краба,
пиво, какой-нибудь сыр. Например, пармезан.

Ты же видишь, что я сама как лапочка, лапа....
Да и у тебя в петлице - свежий розан.

Мы будем жить там в мотеле недорогом,
но я ни разу не вспомню ни о ком другом,
потому что добраться до самого теплого моря
можно в твоей машине. Могу и пешком.

А ночью ты будешь пьяный лежать на песке
и бормотать ерунду о своей тоске.
И я вдруг подумаю, что наша свадьба
опять повисла на тоненьком волоске.

И еще я подумаю, как мне удрать бы?
То ли по морю, то ли по Салуде-реке.

*   *   *   *   *   *

Южный товарный проходит часам к девяти.
Что-то уже скребется в блеклой кости,
когда ты уходишь к себе на работу,
в японском пейзаже, через рельсовые пути.

Я смотрю тебе в спину, словно в свою ладонь.
Я ощущаю ноздрями сырую вонь
зарабатывания копейки. Люблю субботу,
словно хасид. В этот день ты меня не тронь.

Да, не трогайте нас. Мы - почти родня
даже с Южным товарным. Когда меня
окрестили здесь в лютеранство, я знал, что
                                                            это нормально,
лишь бы поезд катился по рельсам, грубо звеня.

С религией я был знаком, так сказать, визуально.
(В образе мамы Хелены, день ото дня,
проступала святая практичность за падшую душу,
нечто с запахом мыла, бензина и ячменя...)

Представляю, что она завещала бедному мужу,
оставив его одного стоять у плетня
бесконечного кладбища.
            Моя крестная мать умерла в воскресенье,
чтобы воскреснуть с гудком паровоза.
                                                Вспомни меня.

Я лежу, ожидая жары, я навеки - ваш.
Южный товарный уходит почти в тираж.
Я склонен считать, что это твое веленье,
когда беру в руки бумагу и карандаш.

Южный товарный, греми подобно дерьму
где-нибудь в проруби. Я выбираю тюрьму
дешевой суме. И, коли так получилось,
давай разойдемся, милый, по одному.

Давай, уходи, громыхая в чугунную тьму.
Будь чем-нибудь, что уже не подвластно уму.

*   *   *   *   *   *

Южный Товарный проходит, словно болезнь,
словно кашель - лечить его стало лень.
Например, господин и товарищ Иосиф Бродский
говорит, что жизнь нужно кончать в плену деревень.

Я лежу на кровати. Сегодня я очень плоский.
Даже эти стихи своей мордой писал тюлень.

И, наверное, и этот стишок а ля
этот самый поэт. Но если начать с нуля,
ничего не получится, что бы тебе ни приснилось, -
всегда по-разному курится конопля.

А Южный Товарный сейчас удивительно бодр.
Он тянет тебя в синий лес, темный бор
для собиранья грибов или ягод.
                                                Скажите на милость,
что бы я делал без вечно опущенных штор?

Жарил б слюнявое масло, точил бы топор,
до тех пор, пока душа не выпорхнет из пор
сыромятного тела. Послушай, ну как ты посмела
выйти совсем без меня на великий простор?

Ты чем-то умнее и лучше? Ты видишь кресты,
сжимая, как прежде, в охапках объем пустоты?
Вокруг тебя извечно идут по кругу
только поэты и сказочные шуты.

Ты и не поняла, должно быть, с испугу,
что мгновенно избавилась от суеты.

*   *   *   *   *   *

Южный товарный обычно проходит в ночь.
Ты болеешь этим составом, похожим на "ноль"
в кратковременной цифре сложного счета из банка.
К тому же, уже родила некую дочь.

Почему-то я верю, что эта пьянка-гулянка
не закончится тем, что я лягу на нож

проходимца. Я - грохот в твоей горсти.
Если Южный товарный проходит часам к шести,
значит, это кому-нибудь надо, твоя помада
до сих пор у меня на щеке. За это прости.

За любую красивую пошлость, за этот накат
словоблудия в несколько сотен ватт.
Сколько вер растворились здесь, словно в тумане,
предчувствуя, что я им - кум и сват...

Здравствуй, мама, я очень религиозен.
Я навеки стал твой мягкотелый солдат.
Я, как прежде, любимая, так же серьезен.
Хотя и не удивлюсь, сковырнувшись
                                                куда-нибудь в ад.

Я, как прежде, таскаю тяжелую фигу в кармане.
Мама, ты знаешь, я в этом не виноват.

*   *   *   *   *   *

Если Южный товарный идет, кажется, через час.
Через тридцать минут, словно зверь, просыпаясь в нас,
начинает болтать чепуху по-русски,
даже не в профиль, а напрямик - анфас.

"Ты стала еще красивей в этой синей блузке,
словно блюз, чистый груз, словно легкий газ".

Я влюблен в это время, не знающее числа,
но достойное фразы о том, что ты - была,
что я спал когда-то вместе с тобою в одной кровати,
собирая остатки мамкиного тепла.

Что ты видела в этом пьянчуге и конокраде,
глядящем на тебя, словно из дупла?

Человека, которого вряд ли держать всерьез
было можно, как и перестук колес
поездов, или там табунов Чингиз-хана,
неожиданно накативших на чистый плес.

Мы встретились слишком поздно, и слишком рано.
Забавно, что еще не наступил мороз

в наших с тобой отношениях. Мы - еще чета
своенравных любовников. Но ни черта
никому из обеих сторон радостно непонятно.
То есть, жизнь за плечами сказочно непроста.

Мы довольны подобным исходом.
                                                Наверное, ты
спишь сейчас, обнимая руками объем пустоты,
словно тело холеного мальчика. И на ветру
гораздо сложнее почувствовать жару,
которой бы пора накатить и на этот город,
которой пора бы содрать с меня кожуру

слабонервных привычек. Я счастлив, я молод.
Я пою Боба Марли, Фрэнка Синатру, другую муру...

*   *   *   *   *   *

Я привык приезжать в этот город на поездах.
Так дешевле. К тому же - леса в цветах
наиболее полного спектра крутой акварели,
которую ни за что не продать в этих местах.

Здесь не любят художников. Любят, но еле-еле.
Знают меру. А миллионы платите в других
                                                                        городах.

(Я видался с одним. И он был удивительно плох.
То есть, пьян. И наш разговор через час заглох.
И я понял только одно - что в результате
его навеки оставили баба и Господь Бог.)

В поездах у попутчиков те же сюжеты. Расплате
и положено наступать, лишь почуяв вздох

глупой слабости.
                                    Жители поездов
здесь ужасно похожи на наших Вечных Жидов,
те же ножи, пистолеты, в мешках - романы...
Я читал их в середине девяностых годов

в поездах до Далекого Юга. - Один только мат,
в которых вечно блуждает герой-солдат,
и его окружают бродяги, огни, туманы,
Джеймс Джойс, Эйнштейн, Нильс Бор, сопромат.

И все ближе южного моря хмельной аромат.
И все ближе гусиный скрип испанских армад.

*   *   *   *   *   *

Мы почти подъезжаем к столице белых одежд,
белых носочков и шортов. Простите невежд,
что не знают, как здесь одеваются, как раздеваются...
Дуракам нельзя оставлять никаких надежд.

Мы вернулись на родину (пусть обзываются,
если для них заграница лишь Будапешт
и Варшава, и Мюнхен, и Прага в свойском угле...

Здесь совсем по-другому танцуют на голом столе.
Здесь велят приходить со своим, то есть, спиртным,
                                                                                    то есть,
просто так посмотреть на девок в дешевом тепле).

Здесь - стриптиз, словно в бане, у края пустого шоссе.
Замятый, потерянный, стершийся в колесе,
здесь вся идея - ну хоть ты посмотри мне в лоно,
я живая, я в Чарлстон хочу, и устриц.
                                                            Я - как и все.

Можно бы продолжать эту грустную повесть
где-нибудь на нейтральной уже полосе...
Можно бы вспомнить другую любовь, как во время оно...
Чтоб уже навсегда потеряться в горючей слезе...

*   *   *   *   *   *

Я мечтал здесь о пистолете на первых порах.
Идущий по рельсам должен чувствовать страх,
как минимум, перед Южным Товарным,
                                                тупым, бездарным
в наших с тобою развеселых делах.

(Любой разговор становится здесь - базарным,
любая надежда всегда направлена в прах.)

Ну, а с пушкой я был бы смелее. С такою братвой
красивей говорить словами "нет, я не твой,
я не дам тебе доллар за столетнее рабство."
Мой дедушка лучше знал понятье "конвой".

Иди и работай...

                        Но Южный Товарный сходит на вой,
тормошит ветеранов всех азиатских войн,
что глядят на меня в кабаке, повторяя названье
                                                                        "русский",
"А совсем не медведь, не козел, даже в чем-то свой".

(Конечно, нам не бежать своего косолапства.
Но показывать можно. С причесанной головой.)

(Ты стала еще забавнее в синей блузке,
я хочу говорить с тобою, словно впервой.)

Я увидел однажды, как черный подросток в пыли
подкатившего поезда плачет (мы б так не смогли),
провожая дружка в какой-нибудь там Майами,
словно он провожает бумажные корабли.
И потом, прижавшись щенком к каролинской маме,
остается один на платформе, как на мели.

И он машет рукой, и мечтает купить билет,
чтобы тоже отправиться к свету дальних планет
и однажды вернуться героем на свой полустанок,
прошептав снисходительно: "ах, сколько зим, сколько лет".

Я родился в провинции. Я тоже любил иностранок.
Я тоже сгорал нетерпеньем грядущих побед.

Я лежу на сиденьи вагона, и слушаю гул
негритянского пения школьниц какой-то high school,
что отправились на каникулы к дяде и тете,
под аккорды нью-йоркского рэпа, чтоб я не уснул,

не проспал свою станцию в дряхленькой позолоте.
И, прощаясь с подружками, неожиданно бы подмигнул.

Я когда-то хотел пистолет. Теперь не хочу.
Южный Товарный по световому лучу
покатится следом за тряским моим пассажирским.
И бродяга на станции хлопнет меня по плечу.

И я брошу в багажник такси небольшие пожитки.
"И, скучая по ласкам твоим, под окном постучу".

*   *   *   *   *   *

Да, конечно, и эти стихи
                                                о любви,
незатейливой, словно из песенок по MTV,
потому что в этих краях все, увы, простодушно,
а устала - так не смущайся и оборви
меня на полуслове.
                                    Становится душно.
И соль океана, как возраст, гуляет в крови.

Поглядим, что получится дальше. И я подожду,
сохраняя этот оранжерейный привкус во рту.
Южный товарный проходит мимо, словно в бреду,
громыхая в душе, выявляя ее пустоту
и доверчивость.
                                    Утром становится хуже,
потому что моя неуместность - уже на виду.

Удивительно быстро в садах высыхают лужи.
Светляки спешно гаснут, словно цветы на лету.

И Южный товарный колышет прозрачность штор,
устойчивость особняков, погребальных контор,
военных фортов, над которыми плещут флаги,
перечеркнутые накрест, красные, как мухомор.

Это и напоминает о последней атаке,
о тысячах трупов, упавших на желтый простор
атлантических пляжей. И серая униформа
Конфедерации тлеет на солнце,
                                    как неоконченный спор.

Это моя столица, моя платформа,
несколько горных рек и зеленых озер.

Мое протестантство, язычество еретика,
детский взгляд куда-нибудь в облака.
Южный товарный, молись за душу мамы Хелены,
расколи видение сгорбленного рыбака.

Сколько ни суетись - вокруг только стены.
По крайней мере - пока.

*   *   *   *   *   *

Поэтому мне нужен поезд. Часам к пяти
он поедет опять. Не жалься, не совести
ты меня - у меня тоже есть совесть,
которая, как ни странно, - в самой кости...

Я тоже пишу некую повесть,
иногда раскрывая свои челюсти.

И если мне стыдно, то только лишь за себя.
Как мог я позволить, жалким пером скрипя,
бормотать ерунду о чужом, незнакомом горе,
о том, что не знаю. Конечно, это ребя-

чество. Оставайся ребенком,
если силы хватает, если хватает рубля.
Я хотел бы заговорить - ну о самом тонком.
Но сегодня, увы, не могу начинать с нуля.

Может, завтра смогу. Здесь на Юге, на море,
где позорищем кажется смерть. Или, там, петля.

Где приличней качать негритенка на белых руках,
Южный товарный идет в уходящих веках
мимо нашего счастья. Я тоже гулял на воле.
Все, что я делал, - было впопыхах.

Вот и валяюсь в перьях, словно в крамоле.
В запахе женских чулок, в шикарных духах.

Южный товарный, катись себе в чисто поле.
Южный товарный, оставь меня в дураках.

*   *   *   *   *   *

И он входит, срывая одежду с сохнущих пальм,
словно ветер, крутящийся смерч, горящий напалм,
щебеча чепуху и псалом, говорок, песнопенье,
чтобы ты хоть однажды
                                    да не проспал
нечто главное -
                        нет его или есть -
сколько там ни шути, ни пестуй природную месть,
но Южный товарный несет в себе измененье,
добрую или злую, но все-таки весть.

Южный Товарный мне мнится Походом Слез,
печальным исходом индейцев в скрипе колес
и воплях младенцев, в насмешке над Старым Заветом
идущих в пустыню, как маркитантский обоз.

Они должны бы вернуться Индейским летом,
по-нашему - бабьим летом. Это - вопрос

времени. Чероки вернутся.
                                    И мы вернемся друг к другу.
Легенды всегда - всерьез.

(Сомневаюсь, что жизнь идет конкретно по кругу.
Поэтому не слишком уж и задираю нос.)

И Южный товарный раскачивает бахрому
над этою милой картиной, каплет сурьму
вновь наступающей ночи, которую взглядом
не растворить. И не надобно никому.

Идти нужно лишь с тем, кто способен
                                                двигаться рядом.
Так что давай разойдемся, милая, по одному.

Ничего не поделать, раз нас выбирает стиль,
прижимая, что к стенке стилетом. Порой водевиль
интересней трагедии, если герои целеустремленны
и не пускают друг другу в глаза красивую пыль.

Сначала казалось, что путей - миллионы.
Теперь - только рельсы, да по краям - ковыль.

Здесь смешно принесение в жертву своей судьбы
ради идеи любовника. Стряпать супы
и баюкать счастливых провидцев - слишком избито,
да и некогда тоже. Не будем глупы.

(Тоже мне Мастер, тоже мне Маргарита...
Впрочем, вся та история была - для толпы...)

И мне не хочется пробовать повторить
старомодную сказку, страсть, одержимость, прыть
своего недавнего прошлого. Дети не то чтоб тупеют,
но как-то стало не о чем говорить...

Здешний настрой побеждает, царит, довлеет.
И мне это нравится. Возможно, брошу курить.

И снова уеду на Север, бренча на губе
Бетховена, Глюка, Стравинского и т.п.,
надеясь то ли на Бога, то ль на везенье.
Вообще хорошо, когда - сам по себе.

Чтоб стыд поэзии сняло словно рукой,
расставаясь с подругою или своей тоской...
Чтобы я праздновал разом Субботу и Воскресенье,
почувствовал бы впервые нормальный покой...

Но Южный товарный гремит над Салудой-рекой.
Баламутит опять и, словно струну, чеканит сомненье...