ФРАГМЕНТ 39
Грабор продолжал двигаться в дожде, ощупывая глазами правую сторону асфальтированного проселка. Вот-вот они должны были выбраться на свет, но вместо света навстречу пошли грузовики: колонна больших, ожесточенных грузовиков, не знающих в огне брода, а в воде правды. Ливень ослеплял, лишая местность какой-либо конкретности, шум гигантских двигателей добивал ужас до тресканья душевной скорлупы, превращал его в страх – в первобытный страх перед бытием. Дворники бегали по стеклам, вселяя такое же мельтешение в души.
– Выключай, мальчик! Нас теперь поймают только в Диснейленде.
Эти двое больше не могли управлять происходящим: дождь и грохот проникали во все находящееся внутри автомобиля, в их желудки, мочевые пузыри, в вещи, разбросанные по салону, в горящие и погасшие сигареты, деньги, документы. Фары несколько раз осветили розовую картину обнаженной розовой Полы, сидящей возле окна, и Грабор, увидев ее в зеркале заднего вида, вспомнил себя, подглядывающего за родной теткой в душе.
– Она гермафродит? Она тебе нравится? – спросил он, вспомнив, что есть другие истории.
– Ты убил людей... Ты убийца! Ты вешал кошек! Ты пинал в лицо мертвых! Ты изнасиловал меня в самолете. Ты не был в музее Фрика! Тебе не стыдно. Конечно, тебе не стыдно.
– Есть вещи, о которых нельзя врать, – сказал он. – Никому нельзя врать.
Граб гладил ее по голове, глаза его хотели плакать.
– Я хочу, чтобы от тебя запахло духами, несуразными, самыми лучшими. Последними в нашей моде, болгарского производства, на последнюю получку. Ты подлее всех. Ты – сука! Ты предала меня на первом шаге!
– Ты убил людей!
– Это не люди, мишени. Так обучают военных. Я не раскаиваюсь.
Похмельная злоба Грабора сошла на нет. Плывущий, льющийся логичный мир оказался мудрее болезней и воспоминаний; внешнее стало серьезнее обиженного внутреннего, и для этого внешнего оставалось место во внутреннем: пусть в сердце, пусть в изгибах воображения. Ночной ливень заставлял тревожиться о себе, только о себе: о тех, кто растворен в движении к смерти – к такому состоянию, в котором люди и животные уравнены в своих правах. Они опечалились о грузовиках, идущих бесконечной колонной им навстречу: что они везут? дрова? кока-колу? трупы? Грабор увидел лица водителей, увидел их в своем мимолетном воображении... Ему нравились люди, держащие профиль лица прямо, красавцы, двоежильцы, фраера. Люди, живущие коллективной жизнью, не мальчики, победители, работяги, создавшие "Студебеккер" для второго фронта. Ячейка общества, исчезнувшая под рев созданных ими моторов в безмерном прожигании жизни на туземной земле.
– Я полюблю тебя, только когда отрежу тебе руку, ногу и голову, – сказала Лиза и стала искать орудия убийства, шаря в темноте руками. – Когда твоими кишками обмотают Сьерра Неваду, когда ты станешь весь, как твой Бразильский Воск. Слышишь? Тебе отрежут ногу! Боишься? Я полюблю тебя и рассыплюсь на куски от жалости. Расскажи мне о ней. Она страшна или просто лишена очарования?
– Поменяемся? – Она откинула сиденья. – Чё ты такой впечатлительный?
Грузовики с прицепами шли и громыхали железом. В их напряжении можно было измерять плотность ливня. Прозревшие тоже всегда врут, вдруг подумал Грабор; они лезут на рожон, чтобы прозреть. На самом деле они лишь стараются понравиться новому году и старому деду морозу. Остается только тьма, слизь, женщина – нет, этого тоже не остается.
– Лизонька, ты когда-нибудь страдала? – тревожно спросил он. – Я никогда. Мне не нравится. Я не хочу ни бедствовать, ни страдать. Я ужасен? Ведь все любят, это дает цену, знание. Я хочу быть пустым и безродным. Так веселее.
– Сейчас пройдут грузовики. Трахни меня. Ты правда торгуешь внутренностями? – Она перелезла на его сиденье. – Вот так, – сказала Лизонька, облокотясь спиной на руль. Она осмотрела себя сверху вниз и душно улыбнулась. – Мы в Америке... Я люблю тебя, мальчик.
Она стала еще злее и неодушевленнее. Грабор вытянул на себя ее брюки, забил их в угол одной штаниной.
– Когда мне снится, что я там, что не могу сюда вернуться, Грабор, это самый страшный сон. Я не хочу туда! Медленнее... Как маленькую! Как женскую! Я привыкла быть маленькой! Я вырываюсь от них... Во мне бродит эта кровь... эта ложь... эти гитары... Грабор, спаси меня, я не могу больше... Сделай больно. Они сидят на золотых унитазах... жрут ананас... они хотят, чтобы их уважали в Европе.... Чтобы считали за людей... Еще! Древесные грибы! Будь нежным. Зобастые. У них свитер колется, у них твердые постели. У них холодно. Я знаю. Они все менты... Менты и маслокрады... Мы тоже менты, Грабор. Я стояла в очереди за перчатками шесть часов... Я хотела сделать подарок Переслегину... У них не было его размера... Мальчик... Не умирай... Переслегин... Я женщина в конце концов... Ты не боишься? Я люблю тебя... Там даже птицы поют только по-русски... Учителка... Этот паркет... Балет... Петрушки... Спички в сортирах... Мерседесы! Не останавливайся! Они убили моих детей... Я экологическая беженка. Я не хочу детей с двумя головами. Что за символы? Уроды. Какая музыка... Включи... Бабушка...
Она вспомнила еще одну давнюю обиду и воскликнула с новой горечью:
– Там нельзя радоваться! Нельзя улыбаться! Им надо, чтобы всем было плохо. Сволочи! Грабор, на меня вахтерша написала докладную: "все время хохочет – значит, пьяная".
– А ты была трезвая? – Грабора постепенно подтачивал неуместный смех.
Толстая наезжала на него своим яблочным славянским телом, текла им и вращала в своих снятых на одну ногу джинсах. Она причитала и каялась.
– Лизонька, мы просто плохо понимаем по-английски. Они такие же хамы, еще злее. Мы не во всё врубаемся, не видим смысла их жизни.
– Здесь меня больше уважают, чем в России, – оборвала его Толстая. – Я здесь такая же, как все пуэрториканцы.
– Да, любимая, пуэрториканцы... Иностранцы. Мы иностранцы. Самое лучшее. Самое хитрое.
Она завозилась и задышала опять:
– Хочу, чтобы ты был сверху. Мне надо видеть твою шею. Чтобы билась жилка. Тогда я сразу понимаю, что ты живой. – Она заплакала от своей новой догадки и обилия воды, льющейся по стеклам. – Зачем мы сюда приехали? Зачем? Лучше бы сидели там, утром – пюре, по праздникам – шпроты... Ходили бы на балет... О ужас! Лучше не знать этой свободы... Как они могут жить без устриц? Там, бля, негде собирать устриц! Столько крови... Чечня... И нет устриц... Лобстеры по сто долларов за штуку. Идеалы, колокола, пиво... Но как можно жить без устриц? Господи, как можно жить без дешевых устриц? Элементарных ракушек...
Наконец она расслабилась, вспомнила новое и захихикала.
– Они посадили моего украинского дядьку.
– Ну и что смешного?
– Он купал тетю Марфу в молоке. Для цвета кожи.
– Чего?
– Он работал на молоковозе, подгонял цистерну к хате, и она там купалась. Соседка заложила, конечно. Любой завидует вечной молодости. Там все построено на зависти. Ха-ха-ха!
ФРАГМЕНТ 40
В мерцающей сырости ползли лучи рассвета. Грабор убаюкивал Лизоньку, та сипела, икала, соглашалась. Он рассказывал ей про драки на сибирских вещевых рынках и о фашистских подлодках в Уругвае.
– Она работала нянечкой у одной старушки. Раз в неделю отвезти на электрошок и привезти обратно. Девочка – умница, многосторонняя личность. В их доме ее все считали за проститутку, но старушка боготворила. Выходят ехать в больницу, бабка бормочет: отвратительная погода, продажное правительство, кто мне сделал такую прическу? Проклинает правила дорожного движения и коммунистов. Ты меня слушаешь?
– Я тебя слушаю.
– После процедуры в беспамятстве. Девочка нужна, чтобы вернуть старушку к реальности. Та берет ее за руку, подмигивает, улыбается. "Душечка! Ласточка! Какой у нас президент, какая погода!" Едут домой, мнут друг другу ручки. На следующий сеанс все повторяется: ненавижу этот город, почему ко мне прислали эту грязную девку? Девка возвращает ее к жизни, напоминает ей ее имя, статус существования. "Счастье мое! Радость!" У бабушки появляется привязанность: лицо девочки равнозначно спасению от депрессии и смерти. Потом нянька становится взрослее, находит себе богатого мужа, приработки ее больше не интересуют. Она уходит, и лечение электричеством теряет свою силу. Бабушка не видит знакомого лица, ей незачем возвращаться к жизни.
Лизонька уснула, он аккуратно убрал с нее свои руки, скатился на водительское сидение. Славянство самое доверчивое на ощупь, самое опасное состояние духа. Толстая что-то бурчала во сне, в шорохе дождя казалось, что она поет. Через полчаса проснулась, встрепенулась и тут же заорала благим матом:
– Вставай! Винти отсюда! Быстрее! Еще быстрее! Чтоб мне сдохнуть!
Их фары освещали желтую вывеску, подвешенную ромбом: "Зона глухого ребенка". Обыкновенный дорожный знак: здесь живет инвалид, будьте осторожнее.
– Ну и что? – процедил Грабор.
– Как что? – заорала Лиза. – Это опасно, это великан!!! Глухой детский великан. Ходит по округе, всех топчет, никого не слышит. Это знак. Нам сделали предупреждение. Во, бабка опять запела.
Грабор попытался завести машину, но она порычала и не поддалась.
– Как у тебя открывается капот? – спросил он сдержанно.
– Не знаю, не пробовала, – она протяжно зевнула. – Позвони Грабору, он все знает. Он из Нью-Йорка. В Нью-Йорке столица мира, выпьем за наш город...
Когда Грабор открыл крышку капота, Толстая опять спала.
ФРАГМЕНТ 41
Они вкатились в приличное место, тут же это поняли и повернули обратно. Было еще темно, но всегда было можно ориентироваться по океану.
– Только не Санта-Барбара, – пробормотала Лизонька. – У меня здесь живет мужик. Я к нему приехала, а у него кошка. У меня аллергия на кошек.
– Добрый или богатый?
Толстая раскрыла волосы, как складни иконы.
– Помер. Не выдержал. Здесь дорого.
Грабор согласился, покатался по мелким вспомогательным дорогам, отправил Толстяка за пиццей, пока она торговалась, поглядел географию. Они остановились в мотеле за тридцатку, без телефона, с телевизором. Хозяева улыбались, сморкались, дарили конфеты.
– Включи новости, – попросил Граб, свалившись на койку.
– Я горничная, что ли? – вдруг обиделась. – Тебя парализовало?
– Может, полиция... – он пожал плечами, поднялся, удлиняя свое лицо рукой к подбородку. – Что за пицца?
– Гавайская. Обыкновенная. С фруктами. Кому ты на фиг нужен? Считай, что ты убит, как Троцкий, Альенде и Эскобар.
Грабор попытался успокоить себя этой мыслью, но ему хотелось продолжать беседу в прежнем напряженном духе:
– Знаешь, почему нам так легко с тобою?
– Я знаю твою профессию.
– Нам легко, потому что мы друг друга не любим. Потому что мы любим "мчаться", как ты говоришь. Вот и все.
– Надо же, Солярис нашелся. А ты – обыкновенное говно. Вот и все.
Ночью она взбрыкнула, не отдалась, злобно завернулась в простыни. Грабор порылся пятерней в ее прическе, но в конце концов тоже уснул. Утром поехал по городку за банными принадлежностями: хотелось смыть грехи и дорожную пыль. Главная улица заканчивалась океаном, Грабор посмотрел на него одним глазом и вернулся за Толстяком.
– Называется Карпентерия. Ребята говорят: живите хоть до смерти. Хотят познакомить тебя с большой собакой.
– Мальчик, иди ко мне. Меня во сне трахал Монблан. Так обидно. Он вез меня по снегу в санях, потом перевернул сани и трахнул.
– Я им уже позвонил. Сказал, что все нормально.
– Сволочь. – Она привстала над своими подушками. – Я ей сказала правду... Я сказала, что она не заслужила своего Адама. Иди ко мне...
ФРАГМЕНТ 42
Несколько высоких пальм на асфальтированной парковке, тротуары к пляжу, выложенные розовой плиткой, зеленые лавочки, красные пожарные гидранты. Катаются подростки на роликах: собираются в паровозы, смеются, кричат. Среди них есть красивые девочки с полуголой попой, но им пока интереснее быть со сверстниками. В лица лезут голуби: сядь на лавочку, и тебя окружают голуби, едят хлебные крошки, гадят тебе на голову, какое счастье. На пирсе продают лобстеров без клешней: такой у них жалкий вид, как же вы живете, братья? Как питаетесь? Нет, я с Атлантического побережья.
Большой асфальтовый променад, хочется прогуляться следом за лоснящимися людьми, взять напрокат коньки и догнать вертихвостку. Сказать, я с Пятой авеню, вот моя визитная карточка.
На пляже никого не было: шторм вымыл вдоль берега что-то наподобие большой пологой траншеи, и теперь они с Толстяком шли по мокрому песчаному откосу, иссыпанному скорлупой ракушек, обрывков водорослей и залетевших сюда неизвестно откуда крыльев бабочек. Волны накатывали на берег, разбивались, скручивались толстыми пушистыми хлопьями и потом поднимались вверх по склонам медленными многоверхими языками истлевающей на ветру пены. Казалось, обратно они уходили быстрее (ускореннее), забирая с собой россыпи блестящей гальки, следы ног, белые крылышки. Тонконогий парень на серфере в прорезиненном черном костюме становился едва заметным на солнце, спрыгивал с доски, вставал на дно, – было непонятно, чем он занят: ловит рыбу? танцует? Он учил кататься вместе с ним женщину лет тридцати восьми, рыжую, тяжелую книзу: казалось, что она в юбке, из-за тяжести ее ног. Грабор смотрел, как они входят в воду и растворяются в этой воде, как за спиною у них садится солнце, а в береговой пене подпрыгивают, словно заводные, две девочки-подростка в одинаковых зеленых купальниках.
– Я на прошлой свадьбе трахнула жениха, – сказала Лизонька мечтательно. – Он взял замуж мою подругу, надо было сказать "привет" хоть таким образом. Хорошая девушка, как с картинки.
– Медузы похожи на битое стекло, да?
Они ходили у воды, пиная останки медуз, поднимая в воздух еще не отсыревших бабочек.
Стоял большой овальный день, их никто не прогонял из гостиницы. Вроде и не было ничего плохого до этого, только что наступил новый год, новый век, новое тысячелетие, и всем живым довелось в этом тысячелетии умереть.
В сентябре 1931-го года я устроилась на работу на шахту Северную в школу #15 инструктором общественного питания по школам, в общем, детского питания. Там работала Фигурина, и я пошла работать с ней буфетчицей. Привозили во флягах первое и второе и третье блюда, и я кормила учеников, и они мне платили. Собирала учительница и платила оптом.
Уже 1932-ой год, февраль месяц, я была на работе. А в школе жили старики сторожа, и уборку они делали. Старики ушли в баню, а в это время ворвались в школу жулики. Первая смена отучилась, я готовила ко второй смене столы. Я выходила на работу, чтобы покормить обе смены, и вот стали ко мне ломиться в двери, но запор и двери были массивные, не могли попасть, а сильно ломиться не посмели. У стариков сорвали замок и все утащили из квартиры.
Вечером я откормила вторую смену и стала мыть посуду, а сторожа ушли разыскивать свои вещи, и вот часов восемь вечера как трахнут по окну камнем. Они знали, что у меня деньги; разбили окно, и камень пролетел чуть мне не по виску, и только хотели залезть в окно, в это время Андрей шел встречать меня, и я чудом осталась жива. Я была беременна Юлей. Проработала я до апреля месяца и рассчиталась.
Андрей, когда работал в столовой #1, то он соревновался, как и все столовые, и вот однажды в Судженке была выставка у поваров и у кондитеров, кто вкусней приготовит и красивей. Соревновались два города: Анжерка и Судженка, а выставка была в Судженке, и вот Андрею выпало выпечь "Хопер", вернее, он сам выбрал и выпек такой большой торт, шахту Хопер. Понесли его в Судженку на выставку, и Андрей занял первое место и получил первую премию, красивый костюм и карманные часы. Преподнесли этот торт самой лучшей бригаде работников.
И вот уже май месяц, 1936 год. У нас родился сын в 1936 году 29 февраля. Ему было три месяца, и мы переехали, а потом нам дали комнату в доме отдыха "Елыкаево". Наладил дела, работал Андрей до сентября, и снова вернулся в Кемерово в этот же трест. А квартиру нашу заняли, но нам дали другую, а первое время мы жили у знакомых, у Чувычилова Афанасия Епифановича, работал он на мехзаводе в котельном цехе слесарем, и, пока нам дали квартиру, мы пожили у них, и Андрей рассказал ему историю про печь в доме отдыха, что он не принял, что, мол, люди могли бы пострадать. Потом нам дали квартиру, и мы ушли от Афонъки, стали реже встречаться. У них было несчастие: умер мальчик трех лет, Юра, а Мария была уже беременная, и в ноябре у них родился мальчик, назвали его тоже Юрой.
Вот Андрей ночью приехал, а утром поехали в город в баню, сели в машину, а тогда в Кемерово еще не было больших машин, была маленькая на восемнадцать мест. Доехали до переезда химзавода, шлагбаума не было, но люди стояли, ждали, грузовые машины и на лошадях стояли, и шел маневровый паровоз, и наш шофер, по-видимому, решил проскочить, а машинист не смог задержать паровоз, а расстояние было уж очень малое, и только заехали на линию, и паровоз тут же. Я только увидела, что на нас такая черная лавина идет, и вспомнила: у меня дома с соседкой остались двое маленьких деток: Юле был четвертый год, а Геночке одиннадцать месяцев, а Толей была беременна три месяца, и как нас прижал к столбу и все затрещало, свалило с машины весь верх, а мы на сиденьях свалились под откос, закопало нас в снег, помяло здорово, но жертв не было. Кроме шофера и кондуктора было восемнадцать взрослых и одна девочка десяти лет, и одна она пострадала больше всех: ей вырвало щеку, упала на конец рельса.
Тут приехали много машин, собрали нас всех и в больницу. Мне сделали укол, чтоб сохранить беременность, дали порошков и отвезли домой, потому что у меня дети малые дома с чужими людьми, а Андрея помяло здорово, он лежал в больнице восемь дней, и когда нас привезли в больницу, то были люди и без сознания. Кто был нормальный, того записали в свидетели.
Андрей проработал до отпуска, ему дали путевку на курорт. Мы выкопали картошку в сентябре, и ему нужно было ехать на курорт, у нас еще родился сын Толя в августе 29-го, 1937 года, и вдруг прибегают к нам: "Андрей Романович, вас вызывает начальник ОРСа Изотов". И тот говорит: "Товарищ Граборенко, я вас очень прошу, пришло десять вагонов помидоров, нужно их переварить на томат..." Ну Андрей согласился, остался, сдал путевку и пошел работать. И вот работает он, варит томат, и приходит ко мне домой мальчик лет 14-ти, может, меньше, уж очень маленький ростом, но уже сказал, что он комсомолец Синицын, работает на мехзаводе учеником слесаря. Он говорит: "Здесь живет Граборенко Андрей?" – "Да", – говорю я. "Так вот, меня послали к вам по делу. Скажите своему Андрею, чтобы он куда-нибудь уехал отсюда, а то его скоро посадят в тюрьму", – и ушел.
ФРАГМЕНТ 43
Следующую гостиницу Лизонька подожгла. Не сразу: сначала долго смотрели кино про негритянского ковбоя и пили красное. К телевидению Толстая ревновала: она незаметно выпорхнула за дверь, голая, прикрывшись пледом. Бушевал шторм, до океана добраться было почти невозможно. Грабор нашел ее рыдающей среди утесов. Когда поднимал ее с земли, Лиза нечаянно дернула рукой и попала Грабору локтем по левому глазу. Он вперился в нее ненавидящим взором, драться с барышней казалась ему неприличным. Толстая запричитала, истерично извинилась. Грабору было уже все равно, в кино назавтра он не снимался. Синяка не получилось, зато весь белок затек черно-красной пеленой, придающей Грабору еще более зловещий вид. Он разглядел себя в зеркало под утро, когда пошел в ванную бриться.
– Грабор, ты лицемер.
– Чего это?
– А чего это ты свое лицо все время меряешь?
Часов в одиннадцать решили переехать в соседнюю комнату, остаться здесь еще на один день: пока Грабор возился со своими кредитками, Толстая подожгла шторы.
– В Санта-Крузе мы были. Теперь поедем в Монтеррей. Тебе нужно купить билеты домой. В Монтеррее продают билеты.
Ее выходка придала нервозности и веселья, хотя о масштабах пожара не было ничего известно. Грабор рулил, размышляя о поджоге русского магазина в Форт Брэгге. Сколько радости было; наверно, все вусмерть перепились. Он хорошо представлял себе этот пожар: горящие коробки с воблой, тлеющие буханки хлеба, плавящийся шоколад. И конечно: автомобильная неразбериха, пожарники в космонавтских костюмах, арабо-русские крики со всех сторон. Тулио жил в доме напротив, – ему бы это понравилось.
Он остановил машину на асфальтированном куске у пляжа, хотелось посмотреть на пожар в гостинице. Ничего по соседству не дымилось. Торчали утесы и сосны на них, океан, как всегда, буянил. Он приковывал внимание туристов. Грабор с Лизонькой не считали себя туристами.
Подошел рассудительный старожил, сказал:
– Русские – хорошо. Надо вытравить мексов. Захватывают рабочие места и потом танцуют. Это серьезно...
В этот день они пили только пиво – японское "Саппоро" из больших серебряных банок. Лиза принципиально покупала жратву и пойло на пустые банковские чеки. Грабор расстраивался, что на севере Калифорнии всегда холодно.
ФРАГМЕНТ 44
В Монтеррее нашли аптеку, сладостную, хорошо обставленную; такую аптеку, где можно остаться жить. Грабору захотелось остаться здесь работать. Клиенты, порядок, научусь жизни, – подумал он. Городок очаровательный, во всем чувствуется уклад. Для нас здесь найдется место. Холмистые улицы, строгие дома, деревья, приличные возле деревьев люди. Грабор зашел за аспирином, долго маялся у прилавка, смотрел на девушку у кассы. Она разговаривала с покупательницей по телефону и делала физиономии в окружающую среду. Она угостила его конфеткой длинного образца на время разговора. Грабор кивнул, положил конфетку на место и взял сушеную колбаску.
Девочка согласилась.
Он прислушался к разговору и услышал скрежещущий голос Мэри Питерс, пробивающий телефонную трубку.
– Домой. Мне нужно голубую капсулу. И Лидию. Срочно. Таблет "Тайленоль" и шампу-у "Нитоваль", – говорила она с прозрачно-синим акцентом. – Меня окружают тараканы, мужчины. Майкл на работе? Я доверяю только ему. Он от Лидии? Если его нет дома, то мне только "Нитоваль". И шампу-у-у. Я не могу пройти на кухню. Это Лидия? Меня зовут Мэри Питерс, я ничего не слышу. Блю капсул. Спасибо, Лидия. Блю капсул. Блю. Шампу-у "Низоваль" и таблет "Тайленоль". Доннер Веттер!
– Она сейчас придет, – подмигнула продавщица Грабору, у нее торчал гвоздик в мочке уха. – Зовут Мэри Питерс. Только что из психушки. Майкла уволили год назад. Блю капсуль. Она живет через дорогу.
Грабор забрал бутылочку с аспирином, кивнул, вышел на улицу, сел за руль, мрачный, как ночной филин.
– Блю капсуль, – сказал Грабор Лизоньке, чтобы та проснулась. Он показал ей сгорбленную старушку в сатиновых штанах, матроской тельняшке и голубой шляпе. Солнцезащитные очки в пластиковой белой оправе были фиолетовы. Красные спортивные тапочки затягивались белыми шнурками на лодыжках.
Она шла в сторону универсама, и Грабор осторожно двинулся с места следом за ней, пока не приблизился бампером к ее заднице на расстояние миллиметра. Он довел ее, соблюдая дистанцию до самой двери магазина; она обернулась, но не придала этому значения.
Мэри Питерс прошла в магазин за покупками, вышла обратно с четвертинкой арбуза в руках и побрела туда, где меньше толпятся люди. Они дождались ее возвращения. Толстая хищно раздувала ноздри и грызла женский карандаш. Двинулись за ней следом. Пожилая женщина шла и принюхивалась к арбузу сквозь пластик; вдруг обернулась, занервничала. Подошла к их машине, облокотилась на стойку раскрытого окна, спросила:
– Почему?
Лизонька включила радио:
When Israel was in Egypts Land
Let ma people go
Opressed so hard they could not stand
Let ma people go
Go down, Moses
'way from Egypts land
Tell all Pharaos
Let my people go...
Женщина согласилась, у нее было доброе сердце. Песня ей понравилась, она слышала ее ранее. Она не стала переходить на тротуар, хотя сделать это было проще, а пошла по проезжей части: в гору. Мэри Питерс поднималась на асфальтовую гору, и Грабор с предельным цинизмом плелся за нею вслед – не свистя, не сигналя. Они одолели первую вершину и завернули налево, подальше от океана – там начиналась пристань, Рыбачья Гавань с прогулочными мостками, где жертва могла стать неуязвимой. Питерс передвигалась и не думала ни о чем; арбуз в целлофановом пакете колотился о ее колено.
– Let ma people go!
Мэри шла туда, где есть тень, под деревья. Грабор сделал предупредительный гудок, повернул старушку налево вновь, и они пошли вниз по параллельной улице. Бедная женщина постоянно слушала работу автомобильного двигателя у себя за спиной; теперь к нему прибавился скрип истертых тормозных колодок. Она не оборачивалась. Грабор уже думал угостить ее пивом. Питерс оказалась правильная, кристальная.
– Почему ты так себя ведешь? – спросила Лиза беззаботно. – Америка тебя вскормила, – прикрыла рот рукой, чтобы не засмеяться.
– Поэтому и делаю. В конце концов кто из нас "Только что женился"? Мы или твоя Питерс? Блю капсуль? So let us all in God...
Он обогнал бабушку, приветливо кашлянул и пристроился за школьным автобусом, развозящим по домам детей. Автобус шел медленно, останавливался почти у каждого дома и вывешивал знак "стоп" для остальных машин, чтобы выпустить наружу очередного молодого подонка. Первыми вышли два ребенка в одинаковых кепках и одинаково широких штанах, хорошие стриженые ребятишки. Грабор глядел им вслед, восторженно улыбаясь. Мальчики в школе поменялись носками и ботинками разных цветов и фасонов. Они уже забыли о своей шутке: тем более очаровательно.
– Ты невнимательная девочка, – сказал он Лизе. – Сейчас начнется главное.
– Что ты вообще делаешь? Ты садист? Идиот? Что ты делаешь?
– Я соблюдаю правила дорожного движения, Лиза. Я в отличие от тебя не трахаю чужих жен на их свадьбах.
– Какой утонченный.
– Смотри, сучка, какая штучка. Ты сейчас кончишь.
Из автобуса одна за другой стали выпрыгивать девочки из спортивного кордебалета: горластые, зубастые, со спичечными титьками, с голыми пупками, короткоюбчатые, с бритыми рельефными ляжками и главное: все в одинаковой ярко-малиновой форме и таких же ярко-малиновых трусах, скрывающих контрасты сексуальности. Они подбежали к их машине и начали колотить ее пластмассовыми цветами.
– Тили-тесто, жених и невеста.
Они прыгали вокруг, словно были приглашены на их праздник. Двое в машине старчески улыбались.
– Твои младенцы, – сказал Грабор. – Украсть кого-нибудь? Скажешь потом, что я это нарочно придумал.
– Я тебя совсем не хочу. Извращенец. Что ты делаешь со мной? Я знаю их на вкус. Каждую штрипку, каждую пипку. Вези меня в койку, придурок...
Толстая размякла, осоловела, начала жаться, тереться, пытаясь выскользнуть из своих жестких одежд.
ФРАГМЕНТ 45
В офисе авиалиний работал приветливый потный низкорослый египтянин. Он посылал факсы, вставая на деревянную подставку, придвинутую к нагроможденью канцелярских столов. Он яростно обрадовался, увидев Лизу; Грабор пожал ему руку и отказался покупать билеты. Египет он любил понаслышке.
– Мы доедем на машине. Хорошая шведская машина. Если колесо не отвалилось – не отвалится никогда. Я намерен соблюдать все правила дорожного движения.
ФРАГМЕНТ 46
Ночь в Халфмуне прошла тихо. Когда подъехали, Грабор остался с чемоданами, Лизка откатилась искать парковку. Обдолбанная девушка африканского происхождения взяла Граба за ремень и отвела в свою комнату на нижнем этаже. Там светилось и пахло. Добрые люди. Дверь закрыть не успела: возникла Лиза.
– Мы только что женились!
Женщина поцеловала его в шею, он взял ее за старомодный бюстгальтер. Женщина притворно смеялась, пахла Армани.
Парень из туалетной комнаты высунул голову, похожую на мустанга:
– Мы тоже! Новый Год! Миллениум! Здорово!
Они перемахнулись, поменялись свитерами, украли мужской одеколон и разбили его перед входом в их номер.
Были счастливы в эту ночь от очевидного ощущения милленаризма. Распорядитель из офиса гостиницы всю ночь вызывал девушек по громкоговорителям, установленным в их в комнатах. Его голос слышался то справа, то слева, то из разных концов первого этажа.
– Морисол, на выход. Пришел Пабло.
– Лоретта, на выход. Пришел Пабло.
– Эстер, на выход. Пришел Пабло.
Рядом находилось какое-то озеро или болото. Оттуда горланил громкий водный зверь.
– Это селезень, сто процентов. Тоже зовет баб, – знающе сказала Толстая.
Через окно пришел большой рыжий кот, Лиза прижала его к животу и мурлыкала вместе с ним, пока не уснула в кресле. Утром консьерж сказал, что это кричали жабы.
– Он не понимает, – сказал Грабор, когда выезжали. – Не расстраивайся. Это селезень. Жабы не могут кричать с такой страстью. – Он положил голову на плечо ее хлопчатобумажного свитера. – А почему бы нам не поехать к твоим друзьям, Лизонька. У тебя миллион друзей в округе.
На обочине дороги стоял высокий, длинношеий цыпленок с желтым клювом, вид его был сосредоточенный и неподвижный. Грабор сначала не сообразил, что это живое существо. Он сказал об этом Лизе, но та не слушала.
– Нас никто не приглашал. Мне все надоели, – Толстая ежилась, рассуждала. – Хочу на юг, здесь холодно. Тебе мало меня одной? – Свои чувства она выражала величаво. Она заметила это и с твердостью добавила. – Никуда не поедешь. Со мной поедешь. Ты – мой.
– Мне на юге тоже больше нравится, – согласился Грабор. – Поехали, все равно придется объявлять банкротство. У Фрида есть знакомый адвокат, а у меня кредитных карточек, как у дурака фантиков.
Лизонька набрала скорость и тут же резко затормозила; второй цыпленок, такой же длинношеий и тощий, стоял посередине полосы движения. Останавливаться возможности не было – позади загудел грузовик и неприветливо дыхнул дымом из никелированной вертикальной трубы.
– Какой-то куровоз проехал! – ребячливо закричал Грабор. – Скоро посыпятся гуси, индейки...
– Бедный, что же он будет делать?
– Одичает. Научится воровать и разговаривать.
Пошли мы следом и пришли к отделению милиции, увидели, что он там сидит, сквозь окно, и вернулись домой; думали, что его отпустят. Ждали, ждали, и нет; мы пошли снова туда, но его уже там не было, сказали, что увезли в НКВД. Мы пришли домой, взяли ему позавтракать и папирос пачку с Юлей и поехали в город, в НКВД. Приехали, пошли к комиссару, он посмотрел список и говорит, что Андрей в тюрьме, и я больше ничего не помню. Очнулась на улице на скамейке, и Юля плачет, и какой-то НКВД-шник около меня, дает мне нюхать нашатырный спирт, такой страшный, длинный, как Кащей Бессмертный; наверно, не одну мать с детьми пришлось им приводить в чувство, носил с собой нашатырный спирт. Я взяла себя в руки, и пошли с Юлей к тюрьме, к начальнику тюрьмы, к Зайцеву, и он нам сказал, что он, как и все арестованные, уехал в Ягуповку.
Я осталась одна и поехала с Толей в больницу, доехала до "Цирка", это была моя остановка. Я вышла из машины измотанная, усталая, ребенок мой совсем ослеп. Я поспешила в больницу. Когда пришла в больницу, обнаружила свою сумку пустой, а у меня там был паспорт, справки, которые привез Роман Дмитриевич, и девяносто рублей денег – это было все мое достояние. Я как глянула, что сумка пустая, и первой попавшейся женщине отдала ребенка и пошла искать свою пропажу, и представьте себе, все нашла: и деньги, и справки, и паспорт. Прихожу в больницу, а там шум, что женщина бросила ребенка. Прихожу, объяснила людям, что случилось со мной, они мне говорят, что ребенок уже у глазника. Я пошла к врачу, а там его обступили: у него вместо глаз в глазницах была кровь; что-то сделали и дали капли и таблетки, чтобы я ему давала с грудным молоком. Когда я ехала из больницы, мне сказали, что всех арестованных из Ягуповки увезут 27-го ноября. Я все приготовила Андрею, сшила большой мешок, сложила и пошла в Ягуповку 26-го ноября, все отдала ему, все, что взяла. Деньги и пищу не взяли, записку взяли: просила совета от него, что мне делать, он мне написал: "Решай сама, тебе виднее". Я долго плакала, что делать: у меня корова, картошка, три тонны угля, сено корове. 27-го Андрея этапировали, а меня 29-го меня предупредили в двадцать четыре часа сроку освободить квартиру. Я вышла от них, а из следующей квартиры вышла соседка, я ей поделилась своим горем и попросила найти покупательницу на корову и договорились, она пошла со мной смотреть корову, и взяла, в этот же день продала за семьсот рублей, а дети остались без молока. Лене было восемь лет, Юле четыре с половиной, Гене один год и девять месяцев, а Толе четыре месяца. И я не могла справиться за двадцать четыре часа.
ФРАГМЕНТ 47
Догнать птичников не удалось, справа по борту проявились знакомые очертания местности.
– Главное – сбить с толку нашу погибель, – подтвердил Грабор, когда они опять проскочили Монтеррей. – Движения должны быть бессмысленны, лишены правды жизни. Все верно, Лизонька. У твоих друзей воняет кошками. И потом эти попугаи, попугаи. У меня аллергия на попугаев...
– Ты знаешь, что ко мне приезжала Ребекка?
Грабор низко усмехнулся.
– На тебя похоже.
– С матерью и сестрой. Она каждый вечер покупала себе несколько шляпок, приходила вся увешанная картонками. Меряла, красовалась перед молодежью, потом сдавала.
– Ну ее к черту. Думаешь, за нами гонятся?
– Гонятся. Кричат, как попугаи. Вкусно! Красиво!
Сквозь хвойную чересполосицу через правое окно автомобиля начал проступать океан. Он бился о расколотые, почти архитектурные пирамиды и круглые лежни сверкающих на солнце скал, которые теряли в полдень свой естественный цвет и только кривлялись друг перед другом своей наготой и первозданностью. Растительность в виде общей зеленоватой желтизны и камышовых цветков с бурыми гильзами на верхушках неохотно скатывалась со склонов: она останавливалась только затем, чтобы не промочить себе ноги.
Волны разбивались о каменные глыбы и обсыпали флору недождевыми брызгами, только гигантские деревья с плоской шапкой на вершинах отторгнутых утесов намекали на глубину произрастания их корней: птица Рух унесла бы это дерево вместе со скалою.
Океан буйствовал, как в момент зарождения мира. Так бы плясало стадо мамонтов, блюющее на китов, так бы флотилии вступали в бой с дирижаблями и облаками. Полоски горизонта менялись своим содержанием, произвольно: то небо, то вода. Вода ударялась о камни и превращалась в дым, летящий навстречу прибою.
– Пушки с пристани палят, кораблю пристать велят, – сказал Грабор. – Стихия могущественнее девичьих страстей. Фантазия рептилий. Я никогда не видел ничего интереснее. Рыба лезет из воды превратиться в корову, ей не нравится, и она возвращается назад в море... Еще есть ты, моя радость. Еще есть мама и папа... Твоя бабушка... И хватит... Толстая, на нас с тобой хватит.
– Мальчик, ты еще не видел "Одинокого кипариса". Такое место. Инопланетяне, шваль, Венеция. Ты ничего здесь не знаешь. Я живу здесь. Я не хочу в Сербию. Я не хочу войны. Я за любовь, я знаю... Дрочи меня... Медленно... Мальчик... Здесь бывает туман, обвалы... Нас разобьют камнепады, хочешь? Он подошел ко мне и посмотрел так странно... Вкусно, красиво.
Грабор рулил, вникая в смыслы запахов прелых реликтовых секвой. Хвойные тысячелетние лапы свешивались над их головами, сверху осыпались желуди, птичьи гнезда, рыбьи пузыри, китайские цифры.
– Я жил здесь, Лизонька, миллион лет назад до нашей эры. Меня водила тетка в кинотеатр "Октябрь". Я ужасно боялся. Динозавры, древеса, прошлогодние люди.
– "Червонный Жовтень"? – переспросила Толстая. – Видел молнию?
Дорога петляла, узенькая, ухоженная: проехали мимо бревенчатых остановок, указателей на реки и мосты, мимо разноцветных туристов. Лиза положила руку Грабора между своих ног. Промелькнула бензоколонка с повышенным содержанием стоимости бензина. Справа по борту, как прежде, ломали перед собою ваньку стихии океана и базальта. Вода теперь наползала на покладистый берег, пенилась на нем до сладострастия, но отходила обратно настолько белесой и размашистой, что ее хотелось остановить рукой, локтем: слишком мыльной и человеческой она становилась.
– Мальчик, – сказала она. – Мальчик, куда мы едем? Мы там были. Какой ужас. Я не хочу в Мексику.
Лизонька разбросала ноги, она была готова к череде новых оргазмов. Большая, рельефная женщина: у нее груди шевелились от страсти, они смотрели по сторонам на моря и горы.
– Лунный промежуток, – сказал Грабор. – Меридиан. Полная вода.
ФРАГМЕНТ 48
Черные треугольные гребни выпрыгивали из волн: дельфины? киты? плезиозавры? Звери были большие. Касатки? Что еще? Касатки, красотки... Черно-белые длиннорукие рыбообразные киты с улыбкой на устах. Косяки касаток. Выпрыгивают из волн, улыбаются, и на момент их прыжка океан становится пустым и свободным. Это лучше галлюцинаций. Океан буянил, он был наивен в своем превосходстве, когда стихал: мурлыкал, чванился, он гладил каменистые россыпи охватывающими завихрениями пены: они работали согласованно с проступающими из стихии булыжниками: существовали в глазах несколько секунд, таяли, но вместо них появлялись другие. Волна, дошедшая до берега, плесневела по ходу движения, становилась заразной, илистой. Свежесть находилась где-то в глубине: за горизонтом. И чем ближе вода приближалась к берегу, тем больше в ней зарождалось несвежей жизни: рвотных, вихревых движений. Многие волны не доходят до берега, а как-то умудряются развернуться и уйти.
ФРАГМЕНТ 49
Граб остановился на смотровой площадке. Они вывалили свои головы из окна, толкались, не спорили. Снизу на расколотые доисторические камни шел водяной фронт, оставляя за собой гигантское пенокружение... из него опять вырастала волна... другая, самая бесподобная и раскованная... Так происходило почти со всеми волнами...
– Смотри-ка: почти со всеми.
Их нельзя было назвать гребнями... гребешками... Это фронты, фронтиры. Наступление на берег, въедливое, медленное, размывание, ассимиляция. Чингиз-волна: пошла и растворилась – нет, всплыла в другом месте. Они ложились слоями, ступнями... Ступень, которая выше, накатывала на другую, она могла опередить первую. Одна наваливается на берег и уже собирается обратно, но следующая нагоняет, накрывает, возвращает обратно на сушу.
– Они бредят. Мне не нужно. Это дым отечества! Это огонь! Какой у тебя черный глаз! Это я?
Грабор вспомнил обидное и хлопнул Лизоньку ладонью по затылку.
– Держи меня здесь, – она опять перехватила его руку. – Ты знаешь что мне надо.
Горы, слизь, набеги слизи, нападение слизи, вторжение слизи: захват территорий. Размывание суши и сущего. Туда волна: обратно дым. Нечеловеческий. Зимние деревья в пене. Если заморозить эту картину – увидишь зимний пейзаж. Поймай кадр. Великая вода под нами. Она легла перед нами невероятным садом. Они впервые смотрели на океан с такой высоты, и в них не было превосходства.
Волны перекрещивались, стучали пальцами по столу. Они тасовали свои слюдяные колоды.
– Овал! Мой знакомый ребенок не умеет рисовать овал, он пропустил в счете "28" и "51" – ну и что вы хотите от человека в четыре года? – кричала Лиза. – Посмотри на него, Солярис чертов. Вот это смерть как смерть. Меня такая устраивает. Забирающе. Какой он на вкус, как лук? Океан – это луковица, да?
Песок наступал на океан с адекватной прилежностью. Бывают такие моменты, когда не веришь, что в океане существует жизнь. Еще менее вероятно, что она там зародилась. Луна там живет и черепаха...
Лиза кончила и посмотрела на океан недоуменным взглядом.
Волны оттягивала луна обратно в водяное пространство; луна предлагала отдых, но Грабору нужно было двигаться, светила его не держали. Дорога отошла от берега и неуклонно начала подниматься в горы. Он помнил место, где останавливался когда-то миллион тысяч лет назад до нашей эры: ему хотелось дотянуть до Сан-Луис-Обиспо и спуститься вниз по склону к месту, которое считал своим собственным. Он ждал, когда можно будет сказать Лизоньке: "Сейчас мы увидим океан. Ты никогда его не видела. Мы увидим океан и поклянемся никогда не лгать друг другу".
Он хотел повторения, он не мог объяснить, зачем ему это нужно. Он мог добраться туда и по Сто Первой, но ему хотелось двигаться, согласно желаньям женщины: такая счастливая, трезвая сегодня. В моем городке цветы, винные магазины, жратва... Двигаться по горному серпантину быстрее привычного он не решался.
ФРАГМЕНТ 50
Впереди шел черный лакированный "Кадиллак" со скрученными деревенскими занавесками на окнах: кисточки, пушистики, плюш. Бабочки летели за ним следом и обрастали все новыми крыльями. На номерах горело имя Девы Марии.
– До чего могут дойти католики, – сказал Грабор. – Мексиканы любят красоту, да? Статую Свободы им на бампер, северного оленя.
Грабор гуднул и стал нарочито грубо обходить блестящую машину. Он заметил, что шофер ведет ее с закрытыми глазами. Растительно-животный мир чавкал и свистел со всех сторон.
– Это катафалк, – отозвалась Лизонька неохотно. – Какой ты ребенок. Ты не видел никогда? Ха-ха-ха! Сам попросишь так тебя покатать после своей бесславной кончины. Вставь в завещание.
Грабор двинулся дальше, ему нравилось двигаться впереди смерти.
ФРАГМЕНТ 51
Они заползли обратно в горы: становилось темно, скучно, вышли на большое шоссе. Радио бряцало гитарами молодых Дона Фелдера, Дона Хенли и Гленна Фрея, шестнадцать тактов вступления, достаточно, чтобы зарыдать.
– Лиза, давай потанцуем, – сказал Грабор. – Сейчас ты увидишь океан. И мы поклянемся никогда не лгать друг другу. Давай, медленный танец.
– On a dark desert highway, – парни щелкнули. – Сool wind in my hair, – проиграли. – Warm smell of co-li-tas, – растянули. – Rising up through the air. – Понюхали и переглянулись. – Up a head in the distance, – хором подняли головы. – I saw a shimmering light. – Щелкнули. – My head grew heavy, – вздохнули. – And my sight grew dim. – После чего начали шарить, с каждым тактом все лучше и лучше. – Welcome to the Hotel of California...
– Тебе сломали ребра за эту пластинку?
– За другую.
– Как хорошо. "Some dance to remember; some dance to forget." – Нежные люди, я люблю нежных людей, самые полезные, – отозвалась Лиза.
– So I called up the captain: "Please bring me my wine". He said, "We haven't this spirit here since nine – teen six – ty nine. – Вокалист плакал, ни у кого из знакомых Грабора не было такого голоса. – And still those voices are calling from far away; wake you up in the middle of the night just to hear them say: Welcome to the Hotel of California. – Они опять включили свою акустическую мощь: стучали и чухали на своих гитарах, не обращая внимания на поздний час.
– Это песня про проститутку?
– Про гостиницу. Называется "Best Western". Мне надо. Терем с балконом на море.
Они опустились в низину, мелькающую гаснущими огоньками, где-то рядом опять зашумели волны и камни.
– Such a lovely place, such a lovely face. Мест нет. Рождественские каникулы. Ты мне подбила глаз. Зачем ты мне подбила глаз? Мне нужен сейчас левый глаз. Свои очки одень на свинью. – Он двинул рукой, стараясь не повредить прически Лизоньки. – Где мой поросенок? Я так старался. – Он кривоного выбрался из машины, цепляясь рубашкой за все, что попадалось по пути. – Хорошо быть такой дурой, – бормотал, беззлобно злился.
Потом открыл багажник, дунул в него табаком, оторвал бирку международных перелетов со своего чемодана, накорябал на ней буквы и цифры вперемежку. Вытащил Лизу, поцеловал ее в лоб, залез половиной задницы в машину, чтобы включить свет и посмотреть, закрыты ли двери.
Я пошла к начальнику НКВД, к Трындину, он меня принял так хорошо, такой замечательный человек, все расспросил, как живу, какая семья, кто был муж, какое образование у мужа и у меня, и говорит: "Пиши заявление на имя меня", продиктовал мне адрес. Я говорю: "Я плохо пишу". – "Вот, говорит, и хорошо." Он мне сказал: "Поезжай домой, пойди к юристу, расскажи все и немедленно высылай по этому адресу".
ФРАГМЕНТ 52
В офисе сидел среднего возраста мужчина нейтральной внешности без предрассудков, его тень страдала и корежилась на стене. Лампы, эстампы, хороший отель: Грабор протянул ему номер своей брони.
– Мы устали, как собаки, – сказал он и сделал движение, прикрывающее кровоподтек левого глаза и свистящую щербину во рту. – Мы искали вас... Мы много работали.
Мужик застенчиво улыбнулся, Толстая вкатила чемодан, села на него и начала красить губы. Она сморкалась, почти плакала. Она ненавидела Грабора за постоянную, настойчивую ложь. Она вдруг захотела жить иначе. Грабор заметил это и начал деликатно.
– Мне сделали бронь ребята из Сан-Франциско, – он показал рукой на свой глаз. – Вот и дружи с русскими. Я не понимаю, я до сих пор не могу понять... Россия, такая умная страна, да?
– Умная, большая. Но у вас нет никакой экономики.
– Нет. Конечно, нет. Ни в коем случае.
Мужик повертел в руках багажную картонку, посмотрел на молодоженов, посмотрел на часы, потом в потолок. Там вертелся медленный пропеллер. Лиза заплакала.
– Есть выпить? – спросила она голосом секретарши. – Дорожная полиция. Сами понимаете. Я сейчас умру. Я сейчас умру от смеха!
– У нас нет мест, – сказал человек голосом с колебаниями в сторону нет. Его тень превратилась в египетскую и четкую, прическа показала проплешины, а глаза американскую детскость. – Что за акцент?
– Вам не нравится моя речь? – встрепенулся Грабор. – Позвоните менеджеру. У меня молодая жена. У меня травма. Прошлогодние люди.
– Я и есть менеджер, – сказал он не колеблясь. – Я вам очень рад. Удивительная история. – Он прошел к полкам и взял большую желтую телефонную книгу. – За кого русские были во Второй Мировой войне? За нас?
– За Израиль, – встряла Лизонька. – Русские были за Израиль, только за Израиль. Русские всегда за Израиль и Америку. Мне нужно в душ! У нас первая брачная ночь! – Она погрозила пальцем эстампу со своего чемодана. – Вы знаете, что это такое? Я хочу! Я ждала всю жизнь.
Мужчина потрогал себя за щеку рукою без колец, обозначилась тонкая незагорелая белизна его кожи. Оставалась татуировка на запястье: что-то длинное, зеленое, оно выползало из-под рукава.
– Про евреев я ничего не знаю, – сказал менеджер. – Я цыган. Мне любопытно. Из Европы. – Он достал из ящика коробку спичек размером со скворечник. – У меня есть комната. Моя специальная комната. Я думаю узнать по остальным гостиницам: здесь три "Best Western-a", они могут оштрафовать ваши кредиты. Всем позвоню. Если что, завтра переедете в другую комнату. Тут написана глупость, – он посмотрел на свет бронь Грабора. – Такую чушь могут написать только русские. Достоевский?
– Нам нужно с выходом на океан, – встрял Грабор. – Она беременна, что ты медлишь? Где твое сердце? Миро илэса ромэнса.
– Мозга как у канарейки, – ответил парень. – У меня сегодня жена умерла. – Потом посмотрел в упор на Грабора. – Григорианский календарь. Интересно. Мой отец из Македонии. Григорианский?
ФРАГМЕНТ 53
До обеда Лиза похабно позировала на веранде, хотела швырнуть пустую бутылку шампанского в океан, остановилась. Она нарядилась в свои мелколинзовые очки, сообщила:
– Мир – это амеба. И она так раскручивается, раскручивается. Лента Мебиуса... Ты думаешь, это шутка про Левант? Море разверзлось. Прямо в точку. Тектонический разлом. Байкал – грядущее море. Балканы – смещение скал. Всё поэтому. Надо знать детали. Я вижу, как все сжимается и раздвигается, как все летит в многомерном пространстве. У меня из глаз разлетаются какие-то маленькие красные штучки. Теперь пошли великаны. Грабор, ты кто по национальности?
– Mare Libycum, Mare Siculum, Mare Aegyptium.
Она запела свою французскую песенку. Сделали любовь. Потом вспоминали родственников, но глубокого родства найти не смогли. Поехали на рыбный рынок в соседнюю деревню. Оказалось, что это маленькая столовая, с очередью, состоящей из людей, лишенных очарования. Покупателей выкрикивали две девочки с выразительной в некоторых местах внешностью. Приходили заскорузлые семьи в шортах, ждали банкета: спирали лука, рыба, обсыпанная хлебной пудрой, газировка в пластмассовых стаканах. Каждый занимал свой столик в порядке регистрации. Они с горем пополам допросились устриц и куска сырого тунца.
– Сырого? – подростковая девочка испугалась.
– Мы сыроеды. Черноморы. Соевый соус, пожалуйста. Васаби есть?
– Гепатита, пожалуйста, – Лиза приплясывала, приподнимая одежды.
