ФРАГМЕНТ 54
Дорога на Монте-Дьяболо была перегорожена неподкупной, болотистой лужей. Ворота настежь, а дальше грязь-топь. Лиза хотела в воду, потом сообразила, что у них нет бензина.
– Езжай, на тебя похоже. Встретим Русское Рождество в самой заднице. К утру доковыляем до телефона.
– Мы и так в заднице. В самой красивой заднице на свете.
Кружили по проселкам, заправки не работали. Когда нашли, поняли, что лучше заехать с южного входа. Вышли обратно на шоссе, проехали мимо дощатого университета и высоких бревенчатых храмов небольшого размера. Растительность хватала машину ветками, раздумчиво отпускала. Направления на гору нигде указано не было, ориентировались по вчерашнему движению лошадей, продуманным жестам беседок, по росту листвы, перелетанию пыли.
– Там пыль, навоз, – пытался объяснить Грабор. – Шелестит лошадиный хвост, возметая пыль. Двигай туда на всякий случай. Иначе нет цели... Необходимо иметь ощущение.
Лизонькин автомобиль был самым надежным на свете. "Вольво 760 GLE". На въезде поздоровались с билетером. Парень в будке смотрел на них, приподняв бровь, никто сюда в это время не ездит.
– "Там за фабричной заставой парень идет молодой", – запел Грабор. – Я никогда не знал этой песенки. – Застава, это как? Пограничники? Фабрику охраняют? Помчались, Лизонька.
Они поползли вверх, по иссушенной глинистой почве, мимо кустарников и длинных изгородей, все реже окаймляющих проселок. Дорогу пересекали земляные белки, еще какие-то зверьки (их дети, бурундуки), но Грабор ждал койота. Они не были представлены друг другу: просто он ждал, что из леса к нему выйдет койот и встанет посреди дороги. Встанет и начнет смотреть на него в упор своими нарочно затуманенными глазами. Беспричинно, без попрошайства, без злобы. Койоты в этих местах трудолюбивы, как люди: они разносят почту, работают почтальонами, им это не трудно: всего четыре ранчо в горах. Они приносят письма, прокушенные маленькими неядовитыми клыками, бросают их у порога: никто их за это не стреляет. Грабор не ждал сегодня письма, он поднимался в горы и хотел увидеть койота потому, что привык встречать здесь кого-нибудь из умерших. Он поднимался медленно, стараясь не поцарапать борт чужого автомобиля о скалы, останавливался иногда, чтобы обратить внимание Лизоньки на обширную красоту низин. Было светло, они все выше поднимались по серпантину от "Земляного Ореха". Деревня белела домиками то слева, то справа. Дорога змеилась, плутала среди зелени, утончаясь с каждым своим завитком, теряясь в тумане и синеве. Сверху было можно заметить, что из долины с одинаковой тщательностью поднимаются на гору две дороги, но всегда разбредаются, не претендуя на первенство. Небо оставалось теперь под ними и непосредственно над селением, оно копошилось внизу дымами, птицами, дрожало линиями электропередач.
– "Земляной Орех", город. Это его околотки.
– Здесь нет такого города.
– Какой-нибудь есть. Сборище хижин. Ты могла здесь родиться.
– Какая неприятность.
Солнце распределяло светотени, пытаясь подчеркнуть выпуклую размашистость местности: плавные гипнотические перекаты. Горные породы проступали из растительности, но настолько несмело, непредвзято, что в их кремнистом вызове возникал намек на мудрость. Камни держали живое на своих плечах, зачем им показывать свои кости и скрижали? В пещере, вырытой то ли туристом, то ли ветром, стоял раскрашенный увядший картонный цилиндр. Грабор вспомнил, что они молодожены и что их давно не поздравляли с Русским Рождеством.
– Надо помянуть Бубу, – сказал он. – Он никогда не праздновал Рождества, но евреи тоже умирают.
– Какой здесь покой, – отозвалась Лизонька. – Неуютно. Хоть бы Апокалипсис... Убийца... Беглый каторжник... Ах. Как хорошо. Не могу. Слишком вальяжно.
– Тебе мало беготни? – Грабор сел в траву, взял в зубы случайный злак. – Ты во сне объяснялась мне на санскрите.
– Откуда ты знаешь? – улыбнулась Толстая.
– Я спросил. Ты говоришь: "санскрит". Я стал выяснять, что это такое. Оказалось, он такой русский, круглый... Белозубый... Я думаю так: главное у актера – зубы. Белые красивые зубы. Так говорил Станиславский.
– Что?
– Ничего, – Граб вернулся к автомобилю. – Остальное говорил Немирович-Данченко. – Он порылся в бардачке и вынул оттуда скомканную карту Калифорнии, она оказалась не очень подробной. – Садись за руль. У меня шуги. Колесо отломается под Полтавой...
ФРАГМЕНТ 55
Они поднялись на вторую вершину, припарковались у знакомого Грабору дерева: тот вылез наружу и побрел на прогалину, которую, очевидно, знал своей задницей. Сел там. Он сел и стал смотреть вниз, на плавные формы холмов, на заходящее светило. Ему это нравилось: он пускал дым в постоянство пустоты.
Толстая Лиза подошла сзади и погладила его по голове. Пальцы царапали, словно перебирали под столом игральную карту. Ей было молчаливо и скучно.
– Первый раз я приехал сюда со своей женой и дочерью восемь лет назад, – сказал Грабор. – Нервическая поездка. Девочка боялась высоты, визжала, пукала. Я пообещал ей купить пожарную каску. Фашистскую каску с рогами. Она не смеялась. До самой вершины мы не добрались. Остановились здесь. Она ребенок, блюет... Понимаешь меня? Красивая девочка.
– А что тут не понять? – Лиза звучала отчетливо и неторопливо.
– Я обещал ей открутить шишку от дерева. Подпрыгивал, дергался... Эти шишки, екарный бабай, так хорошо приделаны. Не оторвал я ни хрена, вся история. Они очень хорошо приделаны к веткам, они нарочно так высоко забрались, чтобы мы их не трогали. Я пытался объяснить это девочке. Она не понимала меня, я остался самым плохим на свете.
Толстая начала ходить кругами по песчанику, пнула розовый камешек, тот перекатился к серому.
– Ты их любишь?
– Они в Юте. В Солт-Лейке. В центре. Я помню запах тамошнего мертвого моря. Там когда-то был курорт, индейская религия, Массачусетс... У нее мать – оседлая цыганка. Научила меня нескольким словам.
– Ты их любишь? – Лиза удивлялась и радовалась.
– Я их не помню.
Хвоя кедровых деревьев была прямолинейна и размашиста, она не могла кривляться и показывать фиги, она шевелилась под действием ветра, перебирала свои бесконечные пальцы. Шишки в закатном солнце подделывались под фонари. Туман полз, охватывая.
– Ей подарили кольцо, ребенок, десять лет. Она надела его на указательный палец и ходила по Хабаровску, выставив палец наружу. Зимой. Для всех мелких прохожих. Чтобы все видели. Она была маленькая, как горшок.
– Ты из-за них приехал ко мне?
– Из-за них. В основном, из-за них, – Грабор не менял интонации. – Постирай мне шмутки.
– Что? – Лиза хлопнула его по темечку.
– Все, – он обрадовался. – Нужно говорить "вще". Ребенок отвечал так. Лучшая форма общения. "Щто?" "Вще". Мы не владели языками.
Он мялся и мямлил: большая долина маячила внизу, городок без названия, ландшафты, тени.
– Лечись электричеством, – вспомнил он. – Я приехал сюда через неделю после их отъезда, ей было нужно на работу. Американская срочность. Я сюда всегда приезжаю. Щто ты спросила? – Ветки трещали от славянских пожаров.
ФРАГМЕНТ 56
Удивительно мягкие эти холмы Северной Калифорнии, никогда не позволяют себе точной линии, туманятся, вечность климата обещает вечность жизни. Лиза обернулась, пропела три такта своей песенки. Заметила, что мальчик всматривается в горизонт, что он не бредит без дела в сердце.
– Потом я сюда приехал посмотреть, что стало здесь без них. Я не посмел подняться выше этой точки. Не хотел. Я катался, проезжал, я могу залезть на джипе на Этну... Она еще извергается? Я не поднялся выше этой точки. Я всегда приезжаю именно сюда. Сентиментальность.
– Ты хороший парень, – сказала Толстая.
Грабор повернулся к ней, усмехаясь собственному вранью.
– Я приезжал сюда потому, что здесь всегда одинаковая погода. Не понимаешь? Я привозил сюда своих пожилых родителей. Приятеля из Москвы. Они тоже смотрели на это чертово постоянство. Мне стыдно перед ними, я не смог им объяснить. Я начинал письма словами "Дорогие мои, вот так...". Потом мял и выбрасывал. Я вглядывался во всю эту херню: в горы, в облака, в воспоминания, в добрых шакалов...
– Ты маньяк, что ли?
– Щто?
– Вще. – Лиза посмотрела на свои ногти. – Ты хочешь научить меня голосу своей девочки? Как зовут? Тоже беззубая?
– Красивая, как ее мать. Она теперь менеджер нефтяной компании, у нее грудь больше твоей. Присылает мне деньги, умница. Где твои деньги?
Толстая поглядела на овальность холмов, вздохнула.
– Давай играть в клоунов. Ты – Тип, я – Топ.
– Она обо всем знала. Щто тут играть? Модный фотограф, с харизмой... Они ведь раздеваются сами. Не нужно ничего делать, не нужно открывать рта, – они сами лезут в брюки. Так в любой стране. Два материка, два оттраханных материка. Чеченки... армянки... француженка была... местные... чешки... британки... – кто угодно. Итальянские барышни трогательные, белобрысые почему-то, две, извини, но две. Черных боялся, надо подумать... Нет, не очень боялся, средне... Немка из Уругвая. Единственная влиятельная баба в моей жизни. Вот такая фигня, маляты.
– Мне нравится мартини, – сказала Лиза недоверчиво.
– Это тоже про любовь?
ФРАГМЕНТ 57
Селение в долине зажигало огни, неохотно, экономно.
– Мы сидели здесь, пока не начинало темнеть: парк закрывается рано, дорога сложная. Темноты я ни разу не дождался. Ребенок зудел. Такой обзор, а она зудит. Говорит – вставь зубы. Вот настанет новый век – вставь зуб. Настал новый век. Где деньги? Откуда у нее такие здоровенные титьки? Девочка из интеллигентной семьи.
Грабор хлопнул себя по щеке и почувствовал ее небритость.
– Я знаю, почему сюда приезжал, – его задело новое объяснение пережитого. – Я модничал. Позировал. Кокетничал перед постоянством. Показывал прически. Облысение. Демонстративную небритость. Я сражался с вечностью. Я был здесь всегда трезвым, даже на Рождество. Я менял наряды, девиц, чтобы показать их своей любимой местности. В первый раз я приехал сюда по-простому, в футболке. У меня была кожаная куртка в багажнике. Я мог бы переодеться. Я даже сейчас хочу переодеться. Слушай, постирай мне шмутки! Я пропах фабричной заставой. Нужно вернуться за цилиндром. Купи мне новый галстук. Встань рядом, смотри на закат. Видишь, какие мы красивые! Какие отбрасываем тени!
Ему хотелось грубить. Он не скрывал своего превосходства и простоты, он и сам начинал уставать от этого.
– Сидел на завалинке, смотрел по сторонам. Кокетство, проверка. Дерево то же, пейзаж тот же, койот...
– Ты бы предупредил... Купили бы выпить...
– Я всегда забываю о главном. Глуп, беден...
Грабор обнял Лизоньку, лег с ней вместе на траву. В небе стояли мелкие недвижимые облака.
– Такой климат. Зимой и летом одним цветом. Подари мне лучше табун лошадей.
– А чего ты так расстраиваешься? Бери. Умеешь?
Селение в долине выглядело подковообразно.
Оно расплывалось подвижным пятном огней у подножия Дьявольской горы и еще не было поглощено туманом. В дымке можно было различить светофоры, вывески "Карвел"-мороженого и 'Wendys", агентство по торговле недвижимостью, маленький продовольственный магазин, большую бензозаправку, мелькающую фарами подъезжающих автомобилей, пожарную охрану с факелом у входа, плакат "Танцуй, балерина", два дома викторианского стиля на отшибе, горящие рождественскими лампочками. Евангелистский храм на холме исчезал в сумраке шпилем и становился высоким жилым зданием белого цвета. Был заметен еще какой-то приземистый предмет архитектуры с двумя флагами на крыше. Флагов видно не было, но можно было догадаться, что это они.
Им нужно было дождаться, чтобы в деревне погас каждый огонек, каждая лампочка. Смысл игры был не очень ясен, но нес в себе какую-то вежливую заботу о мире, который раскинулся и лежит теперь у их ног. Им казалось, что они должны удостовериться в том, что все видимое сейчас с вершины спокойно уснуло, что люди забыли о своих заботах, помолились и легли в постель. Им хотелось поверить, что в мире существуют другие, правильные уклады жизни, совсем не такие, как у них. Может, они, наоборот, ждали, когда все вернется в естественное состояние ночи и больше не будет нарушать гармонии электрическим светом. Может, их болезненные души увлеклись новым преступлением и гасили сейчас огонек за огоньком с высокомерием извращенца-победителя.
Они сидели и наблюдали за происходящим. Селение засыпало и меркло, как угли умирающего костра. Их взгляды осторожно перебирали угольки невидимыми тросточками, меняли их местами, пытаясь спасти или раздавить. Почти полностью растворился во мгле спальный район поселка, его восточная оконечность. Короткая главная улица продолжала излучать свет и, хотя окна домов уже погасли, а фонари свели свою яркость до минимума, она контрастно выделялась среди общей электрической разбросанности. В какой-то момент Грабор подумал, что и на этот раз у него ничего не получится, – он занимался этим священнодействием всегда, когда поднимался на Дьявольскую гору, но ни разу не смог добиться желаемого. Он не мог выключить огней иллюминации, остановить работу заправочных станций и движение автомобилей. Разочаровывать Лизоньку ему не хотелось, она настолько сосредоточилась в своей медитации, что действительно могла совершить несовершимое. Ей казалось, что она видит, как погасла лампочка над телефонной будкой, ветер задул вечный огонь, мексиканский старик отрубил свет в коровниках. Она бродила взглядом по обрезку главной улицы и видела, как та становится все более блеклой и незаметной. Неожиданно, почти одновременно отключился свет в трех высоких зданиях в середине деревни. По диагонали проскочила беззвучная полицейская машина с синей мигалкой на крыше. За ней следом, по мере ее продвижения гас свет. Это явление не подвергалось объяснению: разве что люди в этой местности расставались с освещением и ложились спать, едва услышат вой полицейской сирены. Грабор с Лизонькой переглянулись. Им это было на руку, и если это так, то вдаваться в объяснения не стоит.
Оставалось еще много работы, безнадежно много безнадежной работы. Водонапорная башня с названием поселка, "Танцуй, балерина", полицейский участок, пожарная охрана, множество других лампочек и украшений. Селение не затухло даже наполовину. Грабор встал, подавая Лизоньке руку. Они подобрали с земли несколько гигантских шишек, разочарованно забрались в машину и двинулись с Монте Дьяболо, решив выходить через северный выход, через страшную лужу.
И тут на долину упал туман. Никто из них не мог себе представить, что это может произойти так быстро. Он разлился откуда-то со склонов прямо на городок, полностью затопил его своей клубящейся белизною и, холодно закипая по краям, лег в каждую расщелину и неровность, четко показывая границы своего господства. Их вожделенный поселок растворился в эпицентре этого взрыва. Ни Грабор, ни Лизонька не посмели сказать после случившегося ни слова. В воздухе держался сырой лечебный запах хвои, почему-то напоминавший Грабору о похоронах.
ФРАГМЕНТ 58
Из Калифорнии было пора уматывать. Хотелось завершающего банкета, фейерверка, главной и самой отвратительной шутки. Они устали от бездомности, любви, безденежья: кредитки еще работали, но надо было где-то брать наличные на карманные расходы...
Дороги в этот день были почему-то полны аварий: громоздких, кровопролитных. Белый "седан" неузнаваемой модели лежал на крыше за оранжевыми загородками, неприглядно выставив проржавевшие внутренности. Обшивка его правого борта была начисто содрана (видимо, скалой). Вторую машину уже отбуксировали на смотровую площадку. Скорая помощь еще не появилась, полицейские мрачно регулировали проходящее движение. Ближе к городу увидели толпу полицейских и медиков возле поскользнувшегося мотоцикла. На парне разрезали его кожаные брюки и усилиями четырех человек перекладывали тело на носилки.
Лиза всхлипнула.
– У отца был сослуживец, – вспомнил Грабор. – По-моему, полковник. Прилетает в расположение, его встречает шофер, скачут на газике по сопкам. Тот по привычке сообщает: "Какой русский не любит быстрой езды!" А полкан кивает и представляется: "Марк Моисеевич Фурс".
– Когда вижу такое, так больно. Мне кажется, это меня.
– Глупая, – сказал Граб сострадательно. – Менты заняты, до нас никому нет дела. Дуракам везет.
Настал июль месяц. У нас было подсобное хозяйство, и мне сказали сдать свой подотчет и поехать на сенокос. И я сдала спецодежду и посуду, которая принадлежала залу, я все сдала девушкам-официанткам и уехала на сенокос. Прошло не знаю, сколь дней, приехал к нам на сенокос наш директор столовой Тетерин и говорит: "Грабля, собирайся, поедешь с нами домой, твоя мать просила, чтобы тебе разрешили приехать домой на несколько часов, эвакуировалась твоя сестра с Украины", и я поехала с ними, "а обратно тебя на этой же машине привезут, в одиннадцать часов будь готова". Повидались, поплакали, обрадовались, и вечером пришла машина, "Газик", и я взяла чемоданчик и пошла, села в машину, поехали, но не в ту сторону. В машине были начальник Горфо Серегин и заместитель председателя райисполкома Барбашов и шофер, и еще одна женщина незнакомая. Я говорю: "Что вы, куда вы едете, не в ту сторону", а они мне сказали, что на заправку, а когда заправили машину, то я уже потеряла ориентир, но понимаю, что очень долго едем. До сенокоса километров пятнадцать, это мигом доехать можно, и приехали в колхоз "Нацмен", а это пятьдесят километров.
Я вышла из машины, так и ахнула, у меня даже ноги от страха подсеклись. Захожу в избушку, там стол накрыт и пахнет самогоном. Говорят: "Давайте выпьем", я говорю: "Что вы делаете, отвезите меня на сенокос", а Барбашов меня оскорбил и говорит: "Не строй из себя невесту, война все спишет". Я говорю: "Это вам спишет, а мне припишут, я должна быть на работе с восьми утра, а вы меня увезли за тридевять земель. Я не сяду с вами пить вашу вонючую самогонку, увезите меня и гуляйте". Тогда Барбашов говорит шоферу: "Увези ее, гадину, подальше отсюда и выброси, пусть тридцать километров пройдет".
Шофер завел "Газик", и я села, и Серегин сел. По-видимому, я была назначена быть его любовницей. Так и сделали: километров пять не доехали до города и высадили нас, а я света не вижу, плачу. Ну и началась битва в пути. Стал Серегин нахально ко мне приставать, а у меня чемоданчик в руках, и я молодая, физически здорова, а он, пьяный кобель, ко мне. Я ему как чемоданом дам, так он кубарем встанет, и снова ко мне. Я его всего исцарапала, всю рожу, и он понял, что бесполезно, мартышкин труд, и сдался, стал просить прощения, ползал на коленях, такой мерзкий, подлый. Он был под бронью, шкуру свою спасал от войны, а сам и того не замечает, что он фашист. И вот идем, подходим к городу, гонят стадо коров, и пастух был ему знаком, он отвернулся и прошел, а тот кричит: "Товарищ Серегин, откуда это вы так рано?" Но я побоялась сказать, думаю, что убьет. Пришли в город, он пошел другой улицей и все меня просил, но я думаю: "Нет, шкура, уж я тебя защищать не буду".
Прихожу в столовую, уже шесть утра, директор был на работе уже: "Ты что, не уехала на сенокос?" – "Нет, говорю, товарищ Тетерин Кузьма А., не уехала, ездила, но не в ту сторону, возили меня в колхоз "Нацмен". Он как будто ничего не знает, так и ахнул. Я поговорила с ним, но он никаких мер. Я тогда, долго не думая, айда в райком партии к секретарю Астанкевичу, и все рассказала, а то бы меня судить должны, а эти фашисты будут здесь в тылу творить чудеса, издеваться над женщинами. Он выслушал меня все и записал что-то и сказал: "Иди на сенокос, если что бригадир будет говорить, скажи, что я тебя задержал по делу".
Ну я и пошла пятнадцать километров, всю дорогу улила слезами, да и заблудилась, пришла только к обеду на сенокос. Бригадир был злой, Ксенофонтов, старик был.
ФРАГМЕНТ 59
Около Национального аэропорта Сан-Франциско нашли отель "Рамада Инн": название говорило о комфорте, отличный аттракцион на пути в небо.
Парковку у гостиницы заполнял разномастный транспорт: огромные трейлеры, арендованные Ю-Холы (среднего размера грузовики и микроавтобусы для перевозок мебели). Здесь останавливались байкеры, левое крыло парковки было заполнено их мотоциклами, украшенными кожаной бахромой, бычьими рогами и лошадиными гривами. Толстая оставила машину среди мотоциклов, она чувствовала родство с любым проявлением свободы. Еловый венок, приколотый над дверью, и гирлянды лампочек, обрамляющие окна и развешанные под крышей, оказались единственным напоминанием о прошедшем Рождестве.
Они вошли в офис отеля и возликовали.
– Вот это да! Это то, что нужно! – прошептала Лизонька. – Я люблю тебя. Все дела – волоса! Нет прощения! – Она спешно отошла оформлять комнату.
На входе, прямо перед ними, возвышался горящий камин, по бокам которого стояли две кривоногие китайские старухи, чуть отклячив свои плоские задницы. Под этими задницами располагались две табуретки с расшитыми подушечками: бабки, устав стоять, иногда на них синхронно садились. Это действие происходило по известному временному распорядку: на выложенной булыжниками стене висели исполинские часы с маятником, стук которого надолго отдавался в сердце. Стражницы не меняли выражения лиц при появлении посетителей и смотрели в мертвую точку перед собой. Они напряженно служили своей декоративной миссии.
Гостиница была откуплена какими-то азиатами; персонал вокруг шастал принципиально моноэтничный. Клиентура оказалась в основном цветной и черной, случайный "белый мусор", отбросы. Лизонька с Грабором с ходу почувствовали себя здесь как дома. Блядоватые девочки на регистрации были строги до грубости; вышедший японец-менеджер сказал, что клиентуру нужно воспитывать. Номера были укомплектованы одной койкой, большего не предусматривалось. Какой-то нежный пожилой джентльмен продолжал бормотать свои невнятные ругательства. Он положил пятерню на голову десятилетнего внука и говорил-говорил.
Он не мог позволить себе спать с ребенком в одной постели.
Лиза получила ключи, и они с трудом нашли свою комнату в секторе С.
– Мы не найдем дорогу обратно, – сказал Грабор, положив свой чемодан на койку. – Караван-сарай, а? Смотри, до чего доводит извращенность ума.
На стене, возле большого зеркала, было ввинчено маленькое, круглое: оно держалось на пружинном шарнире, чтобы постоялец мог посмотреть на себя в профиль.
– Ты когда-нибудь видела себя сбоку, Клеопатра?
Внизу, за решеткой балкона, состоящего из чугунной решетки, журчала речка-вонючка. Неподалеку неспешно приземлялись или, наоборот, взлетали пузатые самолеты.
Грабор прошел к туалету, дернул дверь: она открывалась внутрь, он ударил сидящую там Лизу. Та пробормотала нецензурное.
Жизнь обретала речь.
ФРАГМЕНТ 60
К вечеру Толстая надела новогоднее платье, подчеркивающее в ней женщину. Они спустились вниз, в ресторан: он был похож на американскую столовую, нечто незатейливое. Здесь подавали спиртное: приносили из буфета. Напротив столовки находилась парикмахерская за стеклянными дверьми: девочки-парикмахеры курили, хихикали. Судя по всему, они сами никогда не причесывались. Они работали круглосуточно. Подошла официантка, хриплая настолько, что можно было разобрать лишь интонации приветствия. Слова расщеплялись в ее голосе не на звуки, а на куски крабьего хитина, трескающегося на глазах у слушателя, забивающего эти глаза ее отчетливой мужичьей улыбкой. Она протянула меню плакатного размера рукой в синяках и уколах. Грабор потянулся поцеловать ее руку. Обугленные куски мяса были поданы той же нецелованной, исколотой рукой.
– На такой дикции можно жарить, – сказала Лизонька. – Треск догорающей трагедии. Это самое удачное место на нашем пути. Жалко, что он умер. Хорошая гитара. Объелся снотворным. Теперь так принято говорить? Рогипнол? Он самоубился после Италии. Подонок. Великолепный подонок. Сунь еще квотер, у тебя нет монеток? – Она бросала деньги в музыкальную машинку и готовилась к выступлению, слушая психоделику Курта Кобейна. – Политкорректность. Теперь говорят: случайно выпал из окна, застреленный гулящей девкой. Не пил, но быстро скурвился.
– Я не спорю. Про нас скажут тоже что-нибудь хорошее.
ФРАГМЕНТ 61
В соседнем помещении происходил съезд выпускников. Произносились речи и следом за ними производились аплодисменты. Множество нарядных пар, троек и одиночек тянулись через головы друг друга, чтобы услышать речь. Они щипались за ноги и брюки, хихикали. Они толпились, щебетали, они чего-то жаждали: в бальных платьях с воланами и большой пенистой грудью, в дорогих кофтах и кофточках... Смокинги, взятые напрокат: мужики к этому часу расстегивали бабочки и запихивали их в карманы брюк. Женщины побросали в урны бумажные веера. Мужчина в несуразной одежде, похожий на шахтера, звонил по телефону-автомату своей жене, он пел:
– On a dark desert highway, cool wind in my hair, warm smell of co-li-tas – ris-ing up through the air. Мы вместе, мы любим друг друга. Я скучаю по тебе. – Он громко бросил трубку и захохотал. – Сука, – сказал он.
Винни улыбался, его зубы были похожи на лепестки распустившейся ромашки. Приглаживая напомаженные волосы перед оловянным зеркалом, он увидел красивую женщину, сидящую на пожарном табурете и кашляющую от непривычного табачного дыма, как от кровавой чахотки. Он взял ее под руку и запел вновь. "What a lovely place..." "Отель Калифорния", знаете? "What a lovely face..." Где твой парень? Позови.
Грабор взял его сзади за плечо.
– Не волнуйтесь, – сказал он. – Вашу жену зовут Жасмин, правильно? Что такое "colitas"?
– Знаю. Слышал по телевизору.
ФРАГМЕНТ 62
Лизоньку посадили за фортепьяно, оно располагалось в специальной комнате с французскими картинами по правую сторону и с недоделанной фанерной частью во всех остальных местах. Над ее головой висели люстры в форме позеленевших переплетенных веток кустарника. Они были похожи на шары, которые катаются в пустыне.
– У меня ужасный характер, – сказала Лизонька. – У моей матери тоже был ужасный характер до тех пор, пока ей не вырезали матку. Рак матки. Семейная болезнь. Она стала теперь как мед, сладкая женщина. Дамы, у вас ни у кого не вырезали матку? Меняется характер. – Лиза провела рукою по клавишам. – Я ничем не болею. Я жду своего счастья.
Она сыграла первую часть "К Элизе", немного путаясь ногтями в клавишах. Она подпевала музыке своего детства, аудитория тоже завыла. Дамы начали приглашать кавалеров, Винни принес Грабору пинту канадского шнапса.
– Хорошее место, – сказал он. – Мне стыдно за американцев. Они убили родителей твоей жены. Мы не хотели. Когда бомбят, никто не знает, куда упадет. У меня служил товарищ на Берлинской стене. Говорит: вполне люди. Я чувствую, что скоро победят республиканцы. Смотри, это моя фотография на Гавайях. Я не взял с собою крема для бритья. Они продают за шесть долларов. Я брился мылом – я что, дурак? Хороший снимок?
Винни искал одноклассников, они вместе с Грабом шныряли по актовым залам гостиницы, но натыкались постоянно на камин со стоящими китайскими старухами. Старухи садились при их появлении. Рядом бродили однокашники в стиле кантри, с седыми косичками, выглядывающими из-под шляп. Какой-то лохматый японец в костюме башкирского пошива прогромыхал мимо на дамских каблуках.
– Она профессионально играет, – подтвердил Винни. – Ты куришь трубку? Я сигары терпеть не могу.
Перед камином стоял круглый стеклянный стол: на нем вазон с пластмассовыми цветами. Сбоку висела картина с изображением ущелья, через трещины которого низвергались водопады.
– Где взять сигары? – спросил Грабор у декоративных женщин.
Вокруг танцевали пары на картинах, ехали трамваи, повозки, сплошной Париж. Грабор услыхал смех Толстяка и потянул Винни вслед за собой, тот пытался извиниться за Сербию.
– Я зарыл сейф, у нас дома, во врезном шкафу. Всего-навсего четыре с половиной тысячи. Сделал хорошее дело. А она пришла с работы: пыль! нагадил! Мы поссорились на два дня. Я ведь хотел сделать самое лучшее. А вы давно женаты? Моя все тратит на тряпки. Давно женаты? Еще не было проблем?
Грабор подошел к перекатывающемуся столику, на котором стояло несколько графинов с питьевой водой, замотанных целлофаном на макушках. Неясно, кому это было предназначено, просто хотелось пить. Слева висела полка с макулатурными книгами: элементарная экономика, законодательство, роман Лилиан Хелман, где она рассказывает о черепахе с отрубленной головой.
– Вы давно?
– Около недели. Наше свадебное путешествие. Не говори о деньгах. Все наши деньги в руинах ваших бомбардировок.
Вокруг слышалось:
– Съездили на похороны в Сан-Франциско. Муж родителей родной тети. Он пил, все время пил, с детства пьяный. Вообще-то в город мы не ездим, любим природу. И мой муж так говорит, он кровельщик. Ему трудно работать в дождь. Мы любим природу больше всех. Она уже беременная. Конечно.
– Поехали в Неваду, выиграли полторы тысячи. На следующий день на работу я не пошла – мы поехали с мужем смотреть на большие телевизоры. Зачем покупать? Просто интересно, красиво, изображение хорошее.
– Я пукала, так пукала, что не могла остановиться. Решила тоже на работу не ходить. Сказала себе – я умираю. Я теперь умру, как вы думаете?
В перерывах между музыкальными произведениями и романсами Лизонька непринужденно разговаривала с залом.
– Не расстраивайтесь из-за Белграда. Вы же не виноваты. По моему, во всем виноват Богдан, мой бывший муж. Сидел в Колорадо и по телефону решал с приятелем, бомбить или не бомбить Сараево. Лучше бы сам туда поехал. Торговля оружием – грязный бизнес. Конечно, я его бросила. Спою вам что-нибудь народное.
ФРАГМЕНТ 63
Толстяк полночи перекрашивала свои волосы в рыжий цвет, испачкала казенные полотенца и предпоследнюю футболку Грабора. Тот настаивал на изменении ее внешности. "Женщина должна иметь гордость. Наша женщина должна иметь гордость."
Когда утром пошел в уборную, ударил ее дверью по голове.
– Ты сюда сидеть приехала?
– Мы в отличие от вас...
Рыжий цвет изменил ее красоту до неузнаваемости, теперь она могла говорить прежние глупости с новым значением. Она легко поняла это и ушла на улицу, сидеть в дымящейся паром джакузи во внутреннем дворе. Рядом в бассейне плескались дети дошкольного возраста в трусах до колена, они купались здесь круглосуточно.
– У тебя джакузи в виде пентаграммы, – сказал ей Грабор, проходя мимо. – У тебя лифчик просвечивает, дура!
Рядом бродила молодежь, похожая на латинских туристов. Прошел мальчик с крупными плечами под шелковой майкой. Над водой пронесся запах одеколона. Вокруг бассейна росли растения: синие длинные цветы, похожие на гладиолусы, рядом с ними стояли такой же высоты березы.
– Выходи, хабла рыжая, – сказал Грабор. – А то напьюсь без тебя.
Топорщились пальмы, около них прогуливались инвалиды, мужчина и женщина, они горбились и улыбались.
– Не было никакой Советской власти, – говорила глубоко пожилая женщина, тыкая в ползающих по земле сверчков костылем. – До революции я говорила на родном языке. Вокруг русские – иностранцы. Теперь вокруг – англичане, тоже иностранцы. Ничего не изменилось, но я получила хорошую пенсию. А Советская Власть – сон, я не уверена, что все это было. Вы согласны? Я заслужила. Конфеты, санаторий.
– Но война, ведь была война! – вспыхивал мужчина.
– Да. Мой муж сразу же пошел на фронт. Он участник всех войн. Он вооружался гаубицей. Он хотел помочь царю Михаилу.
На асфальтированном островке группа разнополых подростков репетировала летучий танец. Музыку еще не включили, и дети застыли в разных позах: кто самолет, кто аист. Замри-умри-воскресни. Они стояли возле дерева с бордовыми шишками-цветами и повторяли своими позами его спокойствие.
ФРАГМЕНТ 64
Ближе к вечеру Лиза двинулась к администрации. Чувствовалось, что она переполнена волнением, даже возмущена.
– Мне сказали, что у вас на прошлой неделе останавливалась Молли Рингвальд. Почему меня никто не предупредил? – Лизонька выдержала грациозную паузу. – У вас бывала Деби Гибсон? Аманда Спа? Валери Бертинелли? Меня интересуют только женщины. Что? Вы глупы? Вы читаете "Вог"? "Дабл Ю"? "Бледное"? Где я нахожусь? У вас есть гостевая книга? Как вы работаете, козлы?
Она пролистала желтоватую книгу жалоб и предложений, вернула ее молодцеватой хладной ровеснице в униформе.
– Мне нужна нормальная бумага, – сказала она. – Я впервые провела ночь в секторе "С". Слышите, как это звучит? "С" – на мой взгляд, обозначает "срач". Концлагерь! Ты хочешь, чтоб тебя уволили? Мне нужен хозяин!
Он приехал из Сан-Франциско, благодушный белокурый молодой человек европейского происхождения с хозяйственной авоськой под мышкой; он поцеловал Лизоньке руку, подарил визитную карточку, протянул книгу для почетных гостей. Лизонька расписалась в ней первая.
"Твори любовь, а не войну. Ха-ха-ха". Подпись она оставила загадочную. "Ксенофонт". Ни больше – ни меньше.
ФРАГМЕНТ 65
Когда Толстая появилась за фортепьяно рыжей и демократической, выпускники перешептывались и шуршали. Грабор представил ее публике изящным образом, сказал, что денег не надо, нужно лишь понимание обеих сторон. Она поклонилась:
– Мне трудно с вами. Вы такие замечательные ребята. Я буду играть сегодня всю ночь!
– Спой свою арию, – закричал Грабор с галерки. – Свою итальянскую, фаворитную. Где ты горошком, горошком. Бравурную, – объяснил он публике.
Лизонька задумалась и поднесла бумажную салфетку к губам. Наконец ударила по клавишам, откинувшись назад на табурете так, что ее рыжие пряди разлетелись по плечам. Слова она произносила не очень понятные, но по некоторым модуляциям можно было понять, что она поет по-итальянски. Под конец она действительно рассыпалась горошком на радость беззубо улыбающемуся Грабору. Он сказал "ах", не замечая, что последнюю трель она пустила раньше, чем нужно. Впрочем, никто не заметил тоже.
К ней тянулись больше вчерашнего. Лизонька была скромно одета: в джинсах, хлопчатобумажном черном свитере с V-вырезом; она предупредила публику, что сегодня ожидается свободный джаз, не более.
Грабор попытался взять на себя роль конферансье и, хотя на сцену не поднимался, беспечно управлял происходящим из дверного проема. Ему казалось неприличным курить в зале.
– Классно! Теперь что-нибудь сербско-хорватское. "Дiвка Яндошка" или "Женичок-бреничок"?
– Грабор, ты всегда такой, – сказала Толстая капризно и спела "По дорозi жук, жук". Довольно порядочно спела. Грабор несколько раз пытался ей подпевать, но понял, что может испортить шоу.
– Вот это другое дело! Это по-нашенски, – приговаривал он на неизвестном языке. – Утешила, очаровала. Пiдманула.
– Граб, будь скромнее, – ответила Лиза и спела "Жито, мамцю", но не с таким успехом, как "По дорозi жук, жук". Она поняла это и сказала: – Я исполню музыку, которую автор посвятил мне. Это известная мелодия.
Люди аплодировали, зажигали взгляды, Винни поднес Лизоньке бокал столового калифорнийского вина из буфета.
Толстая сделала глоток, поставила бокал на инструмент и исполнила несколько тактов "К Элизе", потом вдруг остановила движение пальцев и обратила внимание на красивое платье дамы, стоящей в кресле напротив.
– Будем раскованнее. Можно с вами познакомиться? У вас такое платье... Не в обиду остальным, конечно.
В беседу включились еще несколько женщин.
– Говорили, что будет плохая погода. Я изучала прогноз. Здесь хорошие прогнозы. Ха-ха-ха. Совсем обленились.
Дама отзывчиво заговорила:
– Советовали купить палантин в комиссионке, но я побрезговала. У меня оставался материал от платья – смотрите, какая получилась накидка! Сегодня тепло, сегодня оказалось совсем тепло.
– Мужчины, – крикнула Толстая. – Вы знаете, что в армию США ежегодно прибывает около 30 тыс. молодых офицеров. 30 тысяч офицеров! Молодцы. Я спою песню офицерской вдовы.
– Лизонька, будь корректна.
– Спойте!
– Пою.
Она затянула "Ваши платья пахнут ладаном". Слезы навернулись на глазах даже у Грабора.
Лиза нервно вздохнула.
– Я исполняю это уже десять лет. Однажды в Колорадо я пела этот же романс, и от пламени свечи загорелась моя накидка. Мужчины в таких случаях падают и катаются по полу. Женщины мечутся, как затравленные звери. Меня сбили с ног и погасили. И что же вы думаете?
– Какое хамство!
– Обгорело мое плечо. Ожог второй степени. И что же вы думаете?
– Не может быть!
– На свете все может быть, – парировала Толстяк строго. – Меня спас мой двуличный супруг. Он закричал, что на меня надо нассать.
– Подлец! Бесстыдник!
Лизонька округлила глаза и расставила руки так, будто пытается схватить ими свое дыхание.
– Там было общество. В обществе женщина преображается. Они все были женщины приличные, из хороших домов. Слава Богу, мне помогла дама из Косово. Взяла тазик – пошла и нассала. Посмотрите – ни царапинки, – Лизонька оголила плечо, задрав ворот своего свитера. – Никогда не надо стесняться!
ФРАГМЕНТ 66
Винни рано утром проверил давление в шинах, долил масла, тормозную жидкость. Ему нравилось ухаживать за пострадавшими. Они поцеловались, расстались и двинулись в сторону гор Сьерра-Невада: туда, где разрешены проституция и азартные игры. Через два часа начался снег, вкрапленный в скалистые породы: пейзаж цвета шерсти полярной собаки, гигантские бока опоссумов. Комариная мокрота летящего снега влажно размазывалась на ветровом стекле, дворники нехотя разбрасывали ее; Лиза не любила переключать очистители на быстрый режим: считала это слишком истеричным.
Однообразие местности становилось насыщенным, полным – снег наполнял собою местные ландшафты.. Его количества, развешанные на хвойных лапах, пытающихся удержать их падение на землю, были настолько велики, что даже самый мертвый лес оживал, в нем появлялся новый обитатель. Если не снег, то другое, что-то белое – то, что незаметно глазу: зверь или бродящее по лесу облако: что-то растворенное в воздухе, подвижное, внимательное, как сам воздух. Ветер сдувал со склонов то же легкое снежное покрытие, туман или дым: Лизонька подумала, как бы выглядел пожар в заснеженном лесу: треск, ярко выраженный огонь и дым, летящий на дорогу вместе со снеговым крошевом.
Разделительные полосы шоссе были уставлены клыками утесов, глыбами с дикорастущими соснами на них. Автомобили как передвигающиеся сугробы: в сосульках, с едва расчищенными стеклами для наблюдения пути. Дымы деревень, разноцветные домики, настолько контрастные на белом фоне, что невольно вспоминались клены Форт-Брэгга. Из труб хижин и домов выползал дым, не валил, а именно лился тонкими струями, и, глядя на него, было ясно, что этот дым не предназначен для приготовления пищи, что он имеет обогревательное или декоративное значение. Почтовые ящики в снеговых шапках, выставленные вдоль дороги, стояли как театральные софиты, в которые еще не подан свет.
Главное: искривленные пространства и сдвигающиеся объемы. Облака, выложенные горизонтальными, размашистыми мазками, нависали над дорогой, пытаясь создать ощущение навеса, крыши, арки – в те моменты, когда соприкасались с наполовину сомкнутыми над шоссе деревьями, завершая контур влажной закатной аркой. Глядя в низину, можно было видеть широкие каркасы хвойных деревьев, большие и круглые, как парашюты, вертолеты, приземлившиеся навесы. Солнце садилось. Мир превращался в туман, в абсолютный туман.
– Ты знаешь, что свиньи едят своих детей? – спросила Лизонька настороженно. – Есть животные, которые едят своих детей. Рожают, забывают об этом. Потом подходят и едят. Не подкрадываются, а гадко подходят и едят. Они русских детей тоже едят. Они едят всех детей.
– Я все ждал, что ты спросишь.
Внизу, в долине промелькнуло несколько церквей: от темноты, снега и загадочного освещения они были похожи на православные. Гранитные обнажения: ромбы, прямоугольники правильной формы, словно кто-то выделывал их долотом или зубилом. Последнее, что появилось при свете заходящего солнца: гнездо орла на столбе высоковольтной линии, несколько взмахов крыльев, несколько взмахов ресниц. Все говорило о том, что они поднялись уже слишком высоко в горы. Нужно надевать цепи на колеса, как и где это делается, было неизвестно. Не хотелось платить денег, даже сегодня не хотелось платить денег.
– Сколько ты вчера заработала? – Грабор похлопал Лизоньку по колену.
– Хватит на пару месяцев. В Америке не задают таких вопросов. И вообще, для жизни не нужно торговать своим телом. Не отвлекайся. Смотри, какая морда!
На красной двери одного из домиков была приколочена зловещая кабанья голова, вырезанная из дерева.
– Наверное, здесь водятся кабаны. Надо быть осторожнее.
– Ты ходил когда-нибудь на охоту?
Грабор кратко задумался.
– Мы с Бубой в молодости часто ходили охотиться на баб. Сначала пили до двух ночи, а потом вспоминали о главном. В два ночи мало чего найдешь: общаги закрыты, кабаков почти нет, да и они закрыты. Полное отсутствие живой жизни. Один раз притащили домой кошку, тоже живое существо. Мыли ее в душе лучшим шампунем, угощали шампанским. Утром я принес ей кофе в постель. Она жила с нами дня три-четыре.
Горы возвышались фронтирами мрака по обеим сторонам шоссе: чем выше в горы, тем дороже бензин: есть вероятность, что бензина не будет. Толстая улыбалась, вспомнив свое.
– У нас в классе одна девочка сообщила, что завтра всей семьей они едут колоть кабана. Я не знала, что это значит. Я решила, что они поедут в деревню, встанут вокруг кабана и будут колоть его маленькими иголочками, что у взрослых такое развлечение. Что мы сегодня будем жрать? Я хочу угостить тебя. Мы выживем. Мы победители. Спорим, в Рено я выиграю денег на самолет? Полетим над землей, о-ле-лей. Чё-то последнее время моя бабка не пела.
Скалистые, одутловатые, густые тени нависали над ними задумчивыми лбами: противно жить и мчаться, когда о тебе так много думают.
ФРАГМЕНТ 67
Восемнадцатиколесный "Петербилт" 379-й модели, большая машина, груженная гравием, шла за ними следом по серпантину. Блистала никелированным прицепом, от этого блистания было можно закрыть глаза.
Они поднимались в гору, грузовик сохранял дистанцию. Вытянутый, прямоугольный нос красного цвета, две торчащих выхлопных трубы по бокам, блестящий бампер: это все, что было пока видно. Красная передвижная гора встала им в хвост и преследовала их безо всякого интереса. Грузовик рокотал, маленькие фары снисходительно уперлись в калифорнийские номера Лизоньки. Они пронизывали туман и снег.
– Это Винни, бля буду, – сказал Грабор. – Он нас все-таки вычислил.
Вероятность того, что это он, была нулевой, но им было приятно думать, что их приятель рядом с ними. Водитель грузовика следовал за ними в виде элементарного пятна в усиливающейся снеговой завесе, он был невзрачный и бессодержательный: сидит там какой-то мужик, ему мешают мелкие авто впереди, на одной полосе все равно не обгонишь. Грабор замолчал, только вглядывался в нагромождения горных кряжей, едва различимые в темноте.
– Разворотные площадки, – сказал он. – Это называлось разворотные площадки. Мне нужно было пойти в Веселое, передать деньги, мне было тогда десять лет. Там ветры с Охотского моря засыпают все выше головы. Вот так, очень много. Там клубника с кулак, кедровые шишки с твою голову.
– Подожди. Я должна сосредоточиться.
Лиза вцепилась в руль, напрягаясь от приближения грузовика, маячившего и стучащего за их спиной.
– Прекрати, это правда. Правда, против которой не попрешь. Мне было десять лет... Меня послали за рассадой... Отнести деньги в часть...
"Петербилт" тянулся сзади: промелькнула освещенная бензоколонка со статуями оленей для привлечения публики. Они могли быть настоящими, эти олени, но они не шевелились: в таком тумане и на такой скорости не разберешь. Напротив заправки заледенел водопад на ступеньках сколотых утесов.
– Дорога была в одну колею, если грузовики встречались, то пятились назад, до этой самой разворотной площадки. Меня они могли не заметить. Я шел и орал, размахивая веткой от елки. Я боялся. Нет, не было холодно. Я слишком боялся.
– У тебя повреждения в мозгу?
– Почему? Он заметил меня, затормозил; его занесло. Он развернулся поперек дороги, завяз в сугробах. Маленький грузовик, "Камаз". Тоже рабочая машина... Мы потом плясали вокруг, пока не придет помощь. Он так и говорил мне: "пляши – замерзнешь". Похоже на "лечись электричеством".
– Грабор, ты такой хороший, я люблю тебя. У тебя мало мозга. Добрый такой. Я жрать хочу.
Грабор вспоминал свою жизнь, стараясь о ней не думать. Имело смысл вдуматься: все равно Толстая не заметит.
– Водила был хороший, – сказал он. – Он заметил меня. Внимательный. Деньги потом отобрал. Говорит: ты маленький, вырастешь – заработаешь. Я так и не заработал. Мы ехали домой и смеялись. Я убью его когда-нибудь.
ФРАГМЕНТ 68
Они пошли вниз, под гору. Лизонька спускалась на тормозах, сжавшись в испуганно сосредоточенный клубок. Дорога мельтешила, изгибалась согласно податливости гранитов, – именно граниты когда-то позволили проложить эту плохую дорогу. Толстяк старалась прижиматься к правому краю, больше не боялась поцарапать свой бок. Старая машина: мы уже в новом тысячелетии.
– Тысячелетие будет на следующий год, 2001-й не скоро, – сказал Грабор. – Будь осторожнее, мужику стало скользко.
Грузовой исполин начинал гудеть, сначала улыбчиво, вежливо; потом все настойчивей. Инерция тянула его вниз, ему было нужно двигаться быстрее.
Лиза не могла себе этого позволить, она уткнулась в повороты дороги, прижалась лбом к рулю.
– Включи аварийные, – сказал Грабор. – Тебе нужно давить на гашетку, катись быстрее. Он нас раздавит, костей не соберем.
Легендарный гигант американских просторов выл мамонтом у них за спиной, водитель проявлял последнюю вежливость. Он не понимал, что ему делать в этой ситуации, он скатывался с горы на тормозах. Ребятишки с надписью "Just married" (Только женились) действовали вяло, непрофессионально. Они – частники, почему они должны уметь ездить по горным дорогам?
Он наблюдал за ними давно, где-то от Бакстера или от Голубого Каньона: молодые, смешливые, жестикулирующие непонятными жестами. Глупые, влюбленные... Он не мог позволить себе много думать о них, его бампер начинал тыкаться им в спину.
Нужно довести их до разворотной площадки, подумал он. Надавить и оставить на парковке, ближайшая поляна находилась через полмили, очень мало и очень много в такой ситуации. Он гуднул так, что слетел снег со скал и кедров. Винни загудел во славу их молодости, со злостью хлопнул себя ладонями по лбу. Они ушли вправо и остановились на пятачке для туристов, выскочили из машины и приветливо замахали ему руками. Он лукаво пошевелил им бровью в ответ и тут же пошел гулять по отрогам гор корпусами тяжелого трейлера. Прицеп отвалился при первом ударе о скалу, и Винни подумал, что уже не помнит, чем был сегодня загружен. Из кузова вывалился гравий, ударился о выступ и разлетелся во все стороны, по-воробьиному прыгая по амфитеатру горных ступеней в долину. Он выключил радио на всякий случай, но бодрая танцевальная музыка в его ушах еще вертелась. Он внимательно наблюдал за каждым скалистым порогом, о который ему предстоит удариться. Машина была крепкая, но такого падения не могло выдержать никакое железо: "мы выпускаем автомобили с тридцатых годов", но этим горам миллион лет. Он достал сигарету, но зажечь ее не успел. Внизу, в долине, лежал теплый маленький город: Норден, ты можешь быть теплым, Норден? Его матери там не было. Он подумал: если бы в этом городке жила моя мать, я приземлился бы живым. Я сегодня сделал хорошее дело, напоследок. Больше возможности говорить у него не было. Вокруг начало трясти, взрываться, что-то из кинофильма. Винни подумал, что когда-то видел такие кинофильмы, но они ему не нравились. Его ударило, долбануло и погладило, через семь минут он полностью обуглился с улыбкой на лице. Потом он снял кольцо с левой руки, решил: буду спать.
ФРАГМЕНТ 69
Светало, Толстая вернулась из леса с поцарапанной щекой.
– Внизу невозможно пописать, все видят. На скалу я залезть не могу. Не смотри на меня. – Она села за автомобилем. – Может, он еще живой? Попробуй. Ты такой спортивный. У тебя длинные ноги, сильные руки.
Ущелье было отвратительно глубоким, от грузовика оставался лишь дымок, курящийся дымок, который никак не говорил о продолжении жизни. Куски красного металлолома: все маленькое, далеко, внизу... Внизу также лежал незнакомый город, его дымы были направлены по ветру: будто бесконечно и согласованно стреляют орудия. Равнонаклоненные, живые дымы, растущие в одну сторону. Там виднелась и церковь. Где тут проституция и карты? Где цыгане? Лиза зарыдала, прислонившись лицом к колесу автомобиля.
Поднялась, застегивая джинсы, пошарила по карманам в поисках денег. Она перемещалась сомнамбулически, взяла в руки камень, бросила его в пропасть. Она чувствовала свою вину, хотя на ней не было никакой вины, не было ничего, кроме собственности своего тела и фантазий, ей хотелось из-за этого самоубиться. Она рвала на себе кофту и, если бы смогла это сделать, побросала бы ее обрывки в пропасть. Настоящая истерика могла начаться через несколько дней, Грабор надеялся, что она вот-вот успокоится.
– Хороший мужик, – сказал он. – Не то что мы с тобой. Надо что-то делать. Звонить в полицию нам с тобой не стоит. Да и телефона нет. Водки тоже нет. Знаешь, что я придумал? Он вез кокаин из Колумбии. Легче? Вспомни его лицо – настоящий наркотрафикант.. О чем твои слезы, дура? Мы – Тип и Топ, клоуны. "Just married". Потанцуем?
Толстая проблевалась и снова села на асфальт. Она стала в этот момент самой красивой женщиной на свете. Она вытирала губы.
– Он погиб, – сказала она. – Погиб, погиб, погиб. Мы опять кого-то угробили. Почему нам так не везет? – Она растирала лоб своими мокрыми холодными ладонями. Новая картина мира опустилась в ее сознание с мягкостью снежных хлопьев. – Раз он погиб, – сказала она, – значит, я рожу. Одним меньше, другим больше. Я нигде такого не читала, но такими должны быть законы природы. Ведь правда, мальчик? Правда?
– Ты этого хочешь? – удивился Грабор, но Лиза его не слушала.
– Теперь все в порядке. Теперь я поняла, что к чему. Я давно этого хотела. Какая холодная земля, – она поднялась с асфальта. – Мне нужно беречь придатки. Пожалей мои придатки, Грабор. Какая ты сволочь.
– И это будет историей его рождения?
ФРАГМЕНТ 70
Гостиница оказалась самой маленькой на земле. Когда утром Грабор открыл дверь, над головой висели сосульки и сосули. Они опускались с козырька над входом: плотные, чистые, сверкающие. Лучшие образцы были размером со среднего человека. Грабор оторвал одну из них и принес Лизе в постель. В телевизоре прыгали трагические музыканты. На стенах висели эстампы с ландшафтами штата. Они обещали большую неосвоенную землю. Молодожены прыгали с сосульками в руках, сражались, побеждали и проигрывали.
– Сударь, я вижу, вы очень спешите?
– Очень спешу, сударь.
– Очень жаль, но я должен попросить Вас об одной услуге.
– О чем же?
– Пропустить меня вперед.
– Но я вошел сюда раньше.
– Что ж из этого.
– Вы ищете ссоры?
– А как же?
– Тогда защищайтесь!
Сосульки разламывались при первом соприкосновении и, падая на кафель ванной, разбивались вдребезги.
– Как ты похудела за эти дни. Как много пережила. Как подешевела.
Лиза извернулась и ударила его ледяной шпагой по щеке.
– Мальчик, тебе не больно?
В приемнике играл Клаудерман "К Элизе", популярная мелодия. Профессиональные пальцы набирали звукоряд Бетховена с механической тщательностью, лишая музыку личности исполнителя и своеволия в аранжировке. Элементарный ученический клаксон. Ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля-лям. Толстая пыхтела от удовольствия, барабанила пальцами по коленке.
– Он профессионал, – сказала она. – Он играет самую простую музыку, но с такой четкостью, что становится уже не Бетховеном, а именно Клаудерманом. Он чистый! Вот какой. Он чистый!
– Хлорированный?
– Рафинированный. Или как дождь прошел. – Лизонька бросила шпагу и увлеклась музыкальными воспоминаниями. Шопен – шелест, прозрачный. Мусоргский с красным носом. Громыхает. Вижу его калоши. А это написал? Стравинский? Что-ж-такович?
– Итальянский композитор Мимо Рота.
ФРАГМЕНТ 71
В углу столовки горел электрический камин, установленный в кирпичном остове старого: нарисованные угли тлели уютнее настоящих. На столиках – клеенчатые скатерки в синюю клеточку, антикварные солонки, мутные пластмассовые бутылочки с кетчупом. Всё почти как дома. В туалете Грабор обнаружил вазу с несколькими чахлыми маргаритками, подарил несколько штук Лизе.
– Как где? Купил. Я умею делать сюрпризы.
Они доели омлеты с беконом, сходили за добавкой кофе. Проходя мимо опрятного старика-бармена, Лизонька спросилась, можно ли здесь курить. Люди за соседним столиком хвалили пищу, один мужчина говорил другому, что хорошо знает это место. Они казались Грабору прекрасными в своем порыве.
– Все люди одинаковые, – подытожил Грабор. – Просто жрут разные вещи. Если бы мы с тобой любили пасту, сэндвичи и зеленый салат, мы не были бы такими мудаками. Что мы едим? Когда каждый правильно и честно делает свое дело, получается реальная польза всем, всему обществу.
– Я вообще-то могу замуж выйти, – отозвалась Толстая, закурила и тут же опустила сигарету под стол. – И мне больше не надо будет ничего делать. Детям найму няньку, будем вечером втихушку от мужа курить. И вообще я талант, который надо выращивать в оранжерее.
– В барокамере. Кстати, что это такое?
Грабор с внутренней улыбкой вспомнил Берту, давно он ей не звонил.
– Тебе все надо сразу. Много денег и любви. У нас нет привычки к труду и систематическому мышлению. Мы что-то не то употребляем в пищу. Что мы едим? Жареную картошку, лук, шкварки, кефир, колбасу. Сплошной жир, холестерин и крахмал. Dese yankee hot dogs don't treat me stomach very nice... Один мой знакомый чувак сказал, что садится на диету, и стал потреблять только копченые индюшачьи ноги. Раньше ел все, что попало, а теперь сплошную индюшатину.
Лизонька заинтересовалась, она испробовала уже несколько вариантов здорового образа жизни.
– Надо есть пустой бульон из капусты. На мне юбка трещала, а через два дня уже висит. Где он прочитал про индюшатину?
– Он сам придумал. Главное – самоограничение. Многие от таких вещей зазнаются.
Служащий, пожилой человек в малиновом жилете тонкой шерсти и бабочке, похожей на бабочку местного министра обороны, вышел из-за прилавка, встал посередине зала. Он расстроенно шарил в пространстве слезящимися глазами в пушке бесцветных ресниц. Молодая пара, сидящая за столиком у входа, дружелюбно посматривала на Лизоньку.
– Здесь нельзя курить, – сказал он наконец тревожным тоном. Походил немного у столиков, заглядывая каждому из семи посетителей в лицо. Дыма видно не было. Люди завтракали и не обращали на него внимания.
– У нас поэтому земля под ногами горит, – продолжил Грабор. – Что ни возьмем в руки – обязательно попортим. Квантовая механика, бля. Когда я сижу в обществе приличных людей, всегда думаю – а не плеснуть ли это кофе кому-нибудь в рожу. Ох как защебечут... Или в метро... Схватить самую красивую телку и прыгнуть с ней наперерез головному вагону. Пусть каждый занимается своим делом. – Он укоризненно добавил: –Девочка, здесь нельзя курить, неприлично.
– Да, такое место хорошее. – Она погасила сигарету о внутреннюю сторону столешницы. – Сосульки, цветы... Я могу устроиться проституткой в Рено. Ты можешь играть в карты. Даже если выйду замуж – останусь с тобой. – Раздвинула шторки на деревенском окошке. Там все еще выставлялись медведи, олени и деды морозы, осыпанные золотинками. – Я так давно не видела снега! На ветках! Падает!
– Мы должны достичь большого успеха, – согласился Граб.
Старик так и не смог выследить бедную Лизу, снова вышел в зал и окоченело спросил:
– Кто курит? Признайтесь, кто курит? Пожалуйста.
Молодые у двери шумно задвигали тарелками и встали, собираясь уходить.
– Я, – сказала Толстая с вызовом. – Конечно, я. – Она показала скомканный окурок, вертя его кончиками пальцев.
– Я же сказал вам, что здесь не курят.
– Я слышала.
– Я сказал вам. Здесь табличка.
– Ну и что?
Старик покраснел, осунулся, не в силах осмыслить происходящее. После недолгого молчания подобрал нужную формулировку.
– Вы должны уйти отсюда. Сейчас же покинуть помещение.
– Все было очень вкусно, – Лиза встала, застегивая пиджак. – Спасибо.
Грабор плелся за ней следом, лениво бормоча что-то про трудное детство, детский дом и безбожие.
ФРАГМЕНТ 72
Они продолжали двигаться на восток. Серые скалы поблескивали отшлифованными боками через полупрозрачные налипи снега. Деревеньки и бензозаправки попадались на пути все реже. На разлапистых деревьях громоздились странные полукруглые сооружения из хвороста – гнезда больших птиц или очень маленьких верхолазных людей. Солнце было настолько ярким, что вот-вот должно было расколоться.
Полицейского за спиной заметили только, когда он на несколько мгновений включил сирену. Они откатились на правую обочину. Лизонька сжала пальцами джинсовую ногу Грабора.
Но полицейский не остановился. Сбавив скорость, он проехал рядом, осмотрел их, сияя неприхотливой улыбкой под выпуклыми рыжими усами. Гуднул, поздравляя молодоженов.
– Вот это и называется любовь, – прокомментировал Граб. – До электрического стула мы еще не дослужились.
Лиза перекрестилась, вздохнула освобожденной от печалей живою грудью. Пощелкала радиоприемником и начала красить ногти на руках и ногах. Делала она это старательно, самозабвенно, напевая свою вечную французскую песенку в противофазе к ритмам магнитофона. Примерно через полчаса она открыла окно и высунула в него все свои четыре конечности для просушки.
В лицо Грабора ударил запах шампуня гостиницы, где они останавливались последний раз. В этот момент ему казалось, что их бесстыдство утрачено навсегда, что бескрайней трагедии и тайны больше не существует и теперь никому из людей не дозволено играть и пугать друг друга.
– Какие горы, мальчик! Помчались!
ФРАГМЕНТ 73
Прошло больше года, когда она проявилась опять. Одиннадцатого сентября в полдень.
– Мальчик, как ты там? Что? Да, я скачала себе задницу. – Лиза не смеялась. – Слышал новость?
Грабор, к сожалению, новость слышал. Он стоял на крыше высотного здания, куда недавно переехал, пинал ошметки битума и вместе с остальными зеваками смотрел на задымленный Манхеттен. Он рассматривал клубы черной гари, поднимающейся над главным местом городского ландшафта, вспоминая фотографии японских пионерок на коленях судьбоносных президентов; матрешек с одинаковыми лицами, туристов с одинаковыми лицами; туман, который растворял в осеннее время его любимый остров и делал его невидимым; вспоминал ветренную слякоть, скользкие деревянные мостки на променаде Форт-Брэгга. На другом берегу реки рушились великие небоскребы. Открывать фотоаппарат Грабору не хотелось. Наступала новая осень, без свиданий на ступеньках Тринити Черч.
Заканчивался первый день бомбардировок Нью-Йорка. Наш первый безвозмездный день.
– Любимая, – сказал он. – Мы хорошо жили. Приезжай.
1999 – 2001, Лонг Айленд
