ФРАГМЕНТ 15
Постучали. Вошла соседка снизу, вошла ее задница в открытых шортах, задница молодой цветной девки, живущей с начинающим брокером. Глаза девушки были печальны. Грабор завязал пояс на халате и попробовал разделить с нею ее печаль.
– У вас ничего нет, – сказали Шорты, заглянув в ванную. – Почему так бывает? У меня залило платяной шкаф. У вас ничего нет.
– Можно я посмотрю?
Грабор спустился вниз, увидел разбросанные по полу фотографии, большой портрет влюбленных над камином. Симпатичное лицо соседки, несимпатичное лицо с усами до подбородка. Еще там на тумбочке стояло два или три слона, вырезанных из слоновой кости, детская скульптура клоуна.
– Я с ним, кажется, знаком. Стивен?
– Нет. Смотрите, что произошло. Продолжалось несколько месяцев.
Врезной шкаф на первом этаже находился прямо под ванной Грабора. Внутренние канализационные течения просочились вниз по стене, прошли сквозь штукатурку и обрушили ее на содержимое летнего гардероба девушки, заляпав все, что можно, грязной рыжей водой и грязью.
– Какие у вас хорошие платья, – сказал Грабор. – Извините. Я ничего не знал об этом. Вы очень красивая. Впрочем, извините опять.
Дома Грабор осмотрелся, попривставал на пороге: из-под него выплескивалась вода, из-под лакированной доски, из-под кафельных плиток.
– Я хочу ее, – сказала Лизонька.
Грабор поводил пальцем по ее носу.
– Как хочешь. – Крикнул: – Ты Ревекка или Ребекка? – устремляя звук в открытую дверь.
– Ребекка, – отозвалось внизу. Радостно.
ФРАГМЕНТ 16
Грабор подвигал посудой, ему нравился ее грохот. Раздвинул окна, начал стряхивать ладонью снег с подоконника. Потом вдруг что-то вспомнил, сделал из снега снежок и бросил его, стараясь попасть в ствол дерева. Внизу стояли двое мужчин в пальто и тщетно давили на входной звонок. Грабор крикнул им, что звонок не работает.
– Я могу спуститься, открыть, – сказал он.
– Спасибо. Большое спасибо.
Они поднялись вместе на второй этаж, и только здесь один из них вынул удостоверение и назвал Грабора по имени.
– Вы должны переодеться и следовать вместе с нами.
– Трогательно. Под белы рученьки?
Двое. Один миниатюрный, с длинными волосами, собранными в лошадиный хвостик, пахнущий, видно, хорошим одеколоном, в правильном галстуке, в правильных туфлях – идеальный мужчина, только маленького роста. Даже при исполнении он успел скосить один глаз на зеркало, висящее слева от входной двери. И второй: мумия, наверно, главный, тощий до безобразия, до костей, до сожжения, но, похоже, обладающий чудовищной физической силой. Полное отсутствие мимики на лице, словно эта часть тела уже отмерла или на нее была пересажена кожа с задницы. Первый передвигался по дому, второй ощупывал его взглядом. Оба были немолоды, но настолько отличались друг от друга, что их можно было принять за педерастов. Грабор решил смутить их своей красивой подругой.
– Лизонька, к нам ГПУ приехало, – сказал он громко. – Кофе? Чаю?
Мужчины громыхали по кругу. Старались менять ритм, но получалось: друг за другом. Бедные, скованные люди.
– От кофе портится цвет лица, – обратился Граб к мумифицированному человеку. – У нас есть все иммиграционные документы. Хусейн – преступник, да?
Толстяк вышла из душа. Она уже успела накраситься, уложить волосы и принять серьезный вид.
– Я его жена, более чем семь лет. Не посмеете.
Глаза мужчин становились все безыскусней.
– Этот человек холост, – отозвался Вяленый.
Когда они уходили, Лизонька пыталась попасть ногою в раструб колготок. Поцеловать Грабора не успела: парни стали действовать решительней, взяли его под руки и вытолкнули за дверь.
ФРАГМЕНТ 17
Они выехали из города и вышли на тёрнпайк. Всё так же молча, без объяснений. Грабора посадили на переднее сиденье: ему казалось, что он чувствует затылком пластмассовое лицо Вяленого. Тот курил, и Грабор подумал, что он не без удовольствия пускает дым ему в спину. По обеим сторонам дороги громоздился разномастный пригород, чернея железными мостами развязок и дымами фабричных труб. Снег здесь сошел почти на нет, а там, где остался, лежал неровными блекнущими на глазах пятнами, делая общую картину еще более сырой и гадкой. Промелькнули рекламы с незавязанными галстуками от Диора, висящими на плечах женщины без головы, она прикрывала их концами свои груди. Какие-то мальчики порочного вида от К.Клайна держались щепотками пальцев за зипы от джинсов. Грабор рассматривал свои руки, пытаясь найти способ спасения... Несколько раз он обернулся на водителя, словно его вид мог подсказать, что делать, но тот не заметил его взгляда. Грабору показалось, что он едет с закрытыми глазами.
– По Пуласки было бы короче, – коммуникабельно сказал он, когда понял, что они подъезжают к аэропорту Ньюарка. – И дорога там бесплатная.
Миниатюрный, услышав его слова, почему-то вздрогнул и посмотрел на Грабора, как смотрят на сумасшедших. Весь аэропорт был оцеплен, они проехали в зону долгосрочной парковки только после того, как полицейский вдумчиво перечитал их удостоверения. Там, уже за пределами аэропорта, за металлическим забором стоял старый, проржавевший микроавтобус Грабора из его бывшей жизни. Возле автобуса прохаживались трое в штатском, один с приближением автомобиля потянулся к кобуре, скрывающейся в глубинах его пальто у сердца. Пока остальные шелестели затворами пушек, фотоаппаратов, какими-то документами, Вяленый быстрым шагом прошел к микроавтобусу и раскрыл его задрапированный багажник. Оттуда из вороха барахла и падающих пивных банок показались лаковые туфли и ноги в красивых носках, задирающиеся вверх брюки обнажили белую кожу ног... Появились четыре хорошо одетые ноги в хороших туфлях...
Грабор сел на асфальт, но его тут же заставили подняться. Из-под газет и тряпок постепенно освобождались тела двух приятных на вид мужчин, уже были видны их окостеневшие пальцы, на одном из них оставалось обручальное кольцо, соседний с кольцом палец еще шевелился. Трупы выбирались из тряпок с удовольствием, хватались друг за друга галстуками, пытались светиться любой частью своего тела. Несуразно заброшенные на головы пиджаки, сами головы, обмотанные кусками грязных простыней. Окостенелость, посмертная несбывчивость: наконец сотрудники вытащили из багажника безжизненные тела президентов Джорджа Буша и Михаила Горбачева.
Грабор, засунул руки в карманы и посмотрел в небеса. Ему хотелось извиниться за происшедшее.
ФРАГМЕНТ 18
Попа выставили из психушки в шесть утра. Ему было обидно, что не дали выспаться, к тому же ныли кости от смирительного халата. Вчерашние события он помнил плохо, в памяти всплывали мусорные корзины и пластиковые стаканчики, которыми он бросал в полицейских. Следов от драки на его лице почти не осталось, только небольшая ссадина на подбородке. Чувство оскорбленности сменилось болезненной виноватостью... Утешало то, что пока с него не взяли денег. Он вежливо попрощался с охранником и, выйдя на улицу, попытался сообразить, где находится. Он сразу понял, что не был здесь никогда. Достал кошелек, в пустоте которого не сомневался. В прозрачном отделении для кредитных карточек торчали водительские права с фотографией Микки Мауса, выданные на имя Алекса Бартенова. Поп улыбнулся подарку старшего брата, в глазах его мелькнуло отчаянное веселье.
– Нет прощения, – громко сказал он, чтобы взбодриться. Он не помнил, кто научил его этому выражению, но знал, что бесчисленное его повторение на людях приносит пользу. Что люди в конце концов начинают смеяться.
Было воскресенье, улицы оставались пусты, лавки закрыты, и Алекс пошел на гудок поезда, раздавшийся где-то неподалеку. Он ясно себе представил станцию где-нибудь в Южном Ориндже, вывеску "Нью-Джерси транзит". Он подумал, что полицейские не стали бы отправлять его в город.
На безлюдной улице стояла молодая черная женщина с пятью детьми на оранжевых поводках. Поводки были прицеплены детям на правую руку. Она дожидалась переключения светофора. Дети бегали друг за другом, перекручивая веревки, изредка что-то выкрикивали. Она терпеливо распутывала поводки и смотрела вдаль. Бартенов подошел сзади, дети не обратили на него внимания, а девушка от неожиданности вздрогнула.
– Вы напугали меня до смерти, – сказала она, с улыбкой разглядывая Алекса. – Вам нужно взять такси или дожидаться автобуса.
– Я не хочу такси. Не люблю, – Батюшка тоже засмеялся, ему нравилось, что девушка дружелюбна.
Один из негритят обнял ногу Бартенова и стал карабкаться по ней вверх. Алекс на всякий случай прикрыл пах, но мамаша уже рванула поводки, пересекая улицу.
– Слушайте, – сказала она, – продайте мне пару сигарет за квотер.
– У меня нет сигарет, – Бартенов из вежливости похлопал себя по карманам и вдруг вынул из нагрудного голубую пачку с неанглийским названием. В ней оставалось штуки четыре, три он протянул девушке.
– Я не курю, – сказал он, – а телефон теперь стоит тридцать пять центов.
– Правильно, – ответила девушка, выгребая мелочь. – Позвоните друзьям. Будьте здоровы.
Батюшка забрал монеты, задумался, догнал ее вновь.
– Все-таки скажите, в какой стороне Манхеттен.
– У вас есть компас? – Она уже не смеялась.
– Где? Извините... Какая хорошая идея.
– Что?
– Оранжевые веревочки...
Девушка кивнула, дети дернули поводки, увлекая ее вслед за ними. Батюшка посмотрел, как неловко она пытается зажечь зажигалку левой рукой, потоптался немного на месте и вновь пошел на гудок поезда, в обратную сторону.
ФРАГМЕНТ 19
Он дошел до железной дороги, иногда останавливаясь около телефонных будок. Он не мог вспомнить ни одного человека, которому хотелось бы позвонить. Разве что маме. Он догадывался, что это было бы глупо. Конечно, он мог бы позвонить Косте, но у того все равно нет автомобиля. К тому же Алекс вспомнил, что не знает его телефона. Потом он понял, что не знает и родительского телефона, что он вообще не помнит никаких телефонов, кроме их собственного с женой. Воспоминание о жене неприятно кольнуло, но только мгновенно – видение сырых железнодорожных шпал и блестящих рельсов полностью поглотило его, и он, опустив голову, быстро пошел туда, куда ему подсказывало воображение.
Лес постепенно редел, уступая место строениям мегаполиса, на насыпи стало появляться все больше разноцветного барахла: жестяные банки, пустые сигаретные пачки, стаканчики, скомканные газеты. Реклама обнаженной девушки, прикрывающейся галстуком, взбудоражила его внимание на секунду, но он снова опустил глаза. Он тут же обнаружил привязанную к рельсу черную кошку с белыми кончиками лап, пополам разрезанную поездом. Ее труп был еще свежим, а может, просто застыл за ночь. Поп прошел мимо кошки, не замедляя шага, только отметил про себя, что вчера была суббота. И еще что-то постоянно тревожило его, он не мог понять, что именно, и относил это к чувству голода.
На Пен-стейшн в Ньюарке он, порывшись в карманах, вновь обнаружил злосчастную голубую пачку с французским названием и уставился на нее, будто в ней таилась главная разгадка. От решил выкурить сигарету, чтобы заглушить голод, долго спрашивал спичек у проходящих мимо людей, потом неуклюже перелез через турникет метро, вызвав хохот и аплодисменты цветных ребят в спортивных костюмах.
– Нет прощения, – пробормотал он, выпуская дым непривычно крепкого для него табака, сел на лавку, пошарил вокруг глазами – было уже три часа дня.
Он еще раз повертел пачку в руках. Gauloises. Blondes. Filter. Табак серьезно вредит здоровью. 0,9 мг никотина. Сделано во Франции. Все чужое. Он встал, бросил ее в урну, опять посмотрел по сторонам. По перрону шли две хорошенькие телочки, кто-то катил багаж в сторону аэробуса, удивляло нашествие полицейских. Хорошо, что никто не заметил его прыжков. Из труб подземной вентиляции валил пар. Где-то вверху трещала электросварка. Вдруг Алекс понял, что давным-давно думает об этой пачке, что не хочет расставаться с нею, хотя и не знает, откуда она у него взялась. Что в ней таится что-то единственно сейчас родное: то ли дело в цвете, то ли в иностранных словах, то ли в том, что она загадочно связывает его со вчерашним днем.
Он смотрел на прибывающих и отъезжающих пассажиров, но они ему не были интересны. Он долго стоял возле урны, возможно, привлекая внимание, но не решался уйти. Ему казалось, что он оставляет в этом мусоре что-что свое. Что все вокруг – чужое и враждебное, а вот это, голубое и непонятное, – его собственность: тайна, документ, подтверждающий личность. Никто в этой стране таких сигарет не курит, думал Алекс. Ну и что? Зато я могу их курить. Разве что стоят на доллар дороже – он знал место в городе, где продаются импортные сигареты. Почему-то эта мысль подарила ему надежду. Словно он придумал себе новый род занятий или создал имидж. С этой надеждой он вошел в поезд, забыл о голоде и грядущей неопределенности, проехал две остановки и с ужасом понял, что забыл название на голубой пачке. На Джорнал-сквер он перешел на противоположную линию, вернулся назад. К счастью, пачка, как и прежде, лежала в мусорнице. На самом верху. Голубая.
ФРАГМЕНТ 20
– Они в общем-то хорошие, эти ребята. Тот же самый Андрюша Лопатин, Лина... Саша Бартенов... или как его зовут... Грабор. В них есть светлое начало. Матерятся много... Они, Оленька, бакланы. Ни одного серьезного человека там нет, – Эдуард Рогозин-Сасси стоял на балконе, держа в руках широкую кисть, с которой капала вода, иногда попадая на цементный пол. – Принеси мне банку, – он обернулся назад, но супруги рядом не обнаружил. Он склонился на балконных перилах, машинально нащупал старое перо павлиньего хвоста, торчащее из картонной коробки, помял его пальцами, потом отбросил его в сторону.
Следом за падением пера раздался жестяной грохот. Внизу проехала манхеттенская машина-такси желтого цвета. Следом полицейская, местная. Машине вдогонку свистели негры, соседи Сасси по общежитию. Почему их любит государство, подумал он. Наверно, хотят, чтобы не путались под ногами. Они и мне дали квартиру поэтому: а чем я кому-нибудь мешаю? Если заслужил – значит, заслужил. Я боролся всю жизнь. Такое не забывается.
Он вернулся в комнату. Вечер. Он. Художник, мужчина: в трусах, татуировках, шрамах... Тот самый Эдуард Рогозин-Сасси за работой. Его дела идут в гору. Он живет в государственной квартире. Жена его скоро выйдет из ванной. Он отжался несколько раз на одной руке, сделал крокодила, выдержал стойку десять секунд. Упал на ковер и обнаружил на нем несколько черных пятен от упавших сигарет. У нас никогда не бывает гостей, подумал он; это прожгли подлецы, которые жили здесь раньше. Вдруг сейчас выйдет Ольга? Выйдет Ольга, а я сижу на полу. Быстро вскочил и виновато осмотрелся.
Он был старше ее на тридцать четыре года, но она его любила так, как не смогла бы полюбить ни своих детей, ни маму. Она стояла в ванной и мыла лицо. Свое большое, овальное, влюбленное, мертвое лицо, пытаясь придать ему оттенки красоты, либо закрасить их, если это не удастся. Она сделала из своего большого лба большой белый и умный лоб; она открыла рот и долго глядела на свои зубы – ей никогда не позволяли открывать рот и глядеть на свои зубы, хотя их оставалось еще тридцать, несмотря на коронку на шестом. К тому же еще язык: длинный, достающий до носа и до подбородка, шевелящийся, болтающийся, бегающий на четырех ногах.
Она рассмеялась своей шутке, вспомнив, что за последние годы разговаривала очень мало. Мой язык бегает на четырех ногах, решила она: как смешно – на четырех ногах... Так бегают зайчики, так скачут белки по веткам и проводам, так ходит Сасси, когда раскладывает на полу свои полотна. Я должна идти к Эдуарду, вспомнила Ольга, – он остается один уже слишком долго, ему плохо без меня.
Она вышла, вытирая волосы желтым полотенцем. Это не то полотенце, которое нам подарили – он поймет, – это другое: он должен помнить. Она пересекла ковер и вышла на линолеум.
– Эдик, ты где? – спросила она. – Эдик, у меня четыре ноги на языке. Это я, твоя мама пришла – молока принесла. Ала-ла-ла! Ала-ла... Ла...
Сасси сидел на ковре, повторяя тенями его узоры, он серьезно посмотрел на женщину и сказал:
– Оленька, я хотел бы тебе кое-что напомнить. Меня опять поразило это, как поражало в молодости. Всегда нужно иметь это в виду. Я художник, творец, надо мною горит звезда, а девяносто девять процентов людей и девять десятых живут ради туалета. Они, извини меня, Ольга, просто едят, потом все это переваривают и срут. – Он задумался. – Я так себе это представляю. Они просто срут. В них нет творчества. Срут. Работают между делом. Прости, что я вынужден говорить тебе такое грубое слово. Ты же знаешь, что я себе этого не позволяю. Я почему-то почувствовал сейчас это особенно остро. Один горит, а другой чадит. Мне тяжело от этого. Кругом фарисеи. Хамство. В любой стране мафия. Нам теперь уже некуда поехать.
– Ты очень много работаешь, – сказала Ольга. – Ты должен себя беречь. Хотя бы для меня. Я умру без тебя, Эдик.
Ольга сделала ласковое лицо и легла ему в ноги. Она на всякий случай начала нежно мычать, мечтать, щупать. Ее большие, широкие пальцы достигли его усталой головы, мельком прошли по шее, побродили по седой шерсти на его груди, скользнули по животу, остановились. Тот мурлыкнул, встрепенулся, отвел ее руку и продолжил:
– Они кого-то сегодня убили. Кругом полиция, сколько визга! Я ведь знаю некоторых из них. Я знаю, как все бывает. Это чиканос. Черкесы. Чурки. Ольга, ты знаешь историю про мою мать? Ее убили чекисты. Я ведь раньше верил этой власти, но потом... Я больше никогда не поверю этой власти, – художник Сасси попытался встать, но девушка остановила его материнским жестом.
Он оборвал руки жены со своей одежды, вернулся к треножнику. Поднял его, подтащил ближе к свету. Дунул на него дыханием дворянина, поставил точку. Он рисовал портрет королевы Великобритании Елизаветы II по ее заказу. Он чувствовал каждую точку ее судьбы, каждую морщинку на ее шее, всех этих мальчиков с гольф-клубов, всадников в прозрачных штанах, страшную смерть невестки... переломы конечностей в последние годы... Они становились почти ровесниками... Он жил ею, он посвятил себя ей в этой картине. Он вспомнил зачем-то Пола Маккартни в своем очередном прикосновении к холсту... Нельзя ничего забыть. Нужно, чтобы королева вместила в себя судьбы всего своего подданства, и его судьбу, Рогозина-Сасси... Пусть он будет писать в день по одной такой маленькой точке.
– Она знает, что делает. Чувствуешь, как ей страшно? Ольга, я хочу тебе рассказать. Ты понимаешь, почему я ее пишу? Она уже стара, но ее красота не в этом. Ты понимаешь, в чем глубина этого лица? Нет, не лица – лика. Рембрандт не стал бы возиться с предметами одежды, он бы сделал тайну.... Тайну во всем, кроме глаз... Закрой сейчас все, кроме глаз... Отойди вот туда, в тень. Да, вот так. Все, кроме лица, должно быть схематично. Только очертания тайны, облако... Ольга, закрой глаза...
Ольга, большая, молодая, томная, всегда в полусне – попыталась нащупать под халатом правой рукой свое сердце. Ее сосок зацепился за колечко, подаренное Эдуардом, и она подумала, что в ее жизни было время подарков. Время подарков и портретов, ей посвященных. Она вспомнила молодое бесстыдство Сасси, его хладнокровие и смелость, после того как он вышел из госпиталя; вспомнила свою мать, которая привезла его к ним домой отлежаться после полученных ран, оскорблений, обысков. Она вспомнила себя совсем другой девушкой, еще не обретшей смысла, растерянной, пустой до нового всплеска его признаний.
– Они тебя не признают, потому что ты такой чистый, – медленно произнесла Ольга. – Они до сих пор пытаются тебя убить. Я все понимаю. Их место в тюрьме, а твое – в большом мире. Ты помнишь, как тебя встречали здесь, когда мы приехали? Такое счастье. А теперь сплошные рожи... Не верь им. Они обманут. Я чувствую, как они смеются у тебя за спиной. Они не хотят тебе помогать. Эдик, они просто не могут. Они не понимают в живописи. У них нет знакомств.
– Оленька, прости меня. Я обещал тебе другое. Но ведь у нас хорошая квартира? Вид с балкона... И город очень близко. Всегда можно поехать к Джо, это уже успех... Разве тебе мало денег? Покажи мне твою сумочку, сапожки... Замечательно, да? Меня помнят, со мной здоровались в галерее, я учитель Зверева. Меня учил Георгий Кузьмич Кравченко... Ты знаешь, что он преподавал в Петербургской академии художеств. Я ученик Марка Шагала, друг Эмиля Кио... Знаешь, как меня спрашивают на таможне? Проведи одну линию – и мы ее уже не пропустим. Государство признает, что я художник. Оно считает меня своим достоянием. Но оно предало меня. В меня верит только английская королева. Ольга, мы должны вернуться в Россию. Там скоро выберут нового президента... Ольга, у меня есть фотографии...
ФРАГМЕНТ 21
В Ван Ворст парке играли русские дети. Один из них поднял в небо воздушного змея треугольной формы, змей зацепился за высокую ветку тополя и больше не летел. Мальчик с удовольствием наблюдал за происходящим: змей застрял, сверстники смеялись, тетки бегали перешептываясь. Дети собрались толпою вокруг мальчика.
– Сейчас придет мой папа, – с уверенностью говорил мальчик. Он показывал пальцем на змея, потом в сторону дома... Если не помогало, тыкался Эвелине в живот своей лохматой головой. – Какая разница, сейчас придет мой папа. – Мальчик красовался перед нерусскими ребятишками. Они любили его, потому что были мало с ним знакомы. – Сейчас придет мой папа, – орал он. Колбаса с усердием дергала за веревку, но змей держался, еще сильнее запутываясь в голых ветках.
Вместо папы появился Сасси с мольбертом и со своей женой. Ольга отошла в сторону, села в беседке, стала читать Бальмонта, прикрыв тяжелой обложкой книги свое лицо. Сасси расставил треножник, начал вглядываться в происходящее. Он положил один из засохших листьев себе на бумагу. Обмазал его красным и тут же выбросил, поднял другой, намазал его зеленым: на бумаге получилось два накладывающихся друг на друга контура. Сасси посмотрел на изображение, нехорошо улыбнулся и скомкал листок в садистской страсти. Он подошел к Эвелине и спросил:
– Можно сделать потише? Мне больше, чем шестьдесят лет. Я должен работать. Проходит жизнь. Я буду заходить, покупать: у вас хороший выбор. Приготовьте сегодня куриного супа. Нет, лучше солянки. Вы знаете: такой, которую мы с Оленькой любим. А почему вы не в магазине?
Эвелина его уважала, но не без предрассудков.
– Витя решил сделать учет. Я вернусь туда после обеда.
Сасси пренебрежительно фыркнул, подошел к дереву, не поднимая головы выдернул дурацкий дельтаплан вместе с пучком ветвей и сел работать. В тот день он начал писать английскую королеву с листьями в волосах. Возможно, ей понравится и такое. Ольга перевернула две страницы; там было что-то про бледность, про мамонтов, пергамент.
ФРАГМЕНТ 22
В полдень Сасси свернул свое хозяйство, сложил этюды в гигантскую дерматиновую папку, купленную в Китайском городе, и удалился под улюлюканье детей. Ольга шла за ним следом, неся под мышкой его маленький складной стульчик и книгу в другой руке. Они шли рядом, но складывалось впечатление, что Сасси постоянно обгоняет ее и замедляет движение только для того, чтобы сказать ей что-то важное. Говорил он обрывочно, торопливо, но она хорошо понимала его потому, что Эдуард никогда не выбивался из круга выбранных им тем.
– Они пользуются проекторами и называют себя художниками. Во всем мире, не только в Америке. Но ты возьми напиши с натуры. К примеру, Шишкин. С натуры всё, и скрупулезность предельная. Говорят, он подражал немецкой школе... Ну и ради Бога... Эта пунктуальность, засушенность такая, это свойственно немцам...
Они долго переходили Джерси авеню, Сасси никак не мог привыкнуть к местным светофорам. На пешеходных переходах в этой части города они в большинстве своем не работали, и было необходимо следить за их судорожным миганием и болтанием.
Автомобиль полицейского образца, длинный "Форд" 87-го года, перекрашенный в серый цвет, скрипя тормозами, остановился у входа коммуналки, у дома художника. Насмешливый мужской голос, усиленный мегафоном, отчетливо сказал на всю улицу:
– Ро-го-зин! Ро-го-го-зин! Ро-го-го-го-го-го-го-зин! – И потом со свистом на всю улицу: – Сасси-и-и!
Интонация была знакомой, страшной. Главное, что это произошло неожиданно, в солнечный день, в далекой стране, где мало кто говорит на родном языке, да и Сасси, за исключением нескольких приятелей, мало кто знает. Старик быстро окинул взглядом местность, ничего не заметил, но через секунду лежал с женой на асфальте. Он успел схватить ее за талию, прижать к себе, повалить, стараясь продвинуть как можно ближе к запаркованному автомобилю; сам он наполз на ее тело, прикрывая его от возможного выстрела. Жилистый, лысоватый старичок, лежащий на большой молодой женщине средь белого дня, под чужим автомобилем. Он прикрыл ее ноги своей большой сумкой. Подумал о том, что с собой у него нет никакого оружия. Главное – выждать время, решил он. В городе полно полиции, нам должны помочь.
– Оленька, тебе удобно? – спросил он у супруги. – Не волнуйся, теперь все будет хорошо. Какое хамство! Я их выведу на чистую воду.
Где-то вверху щебетали птицы, мимо прошел человек, шамкая подошвами по тротуару: шаги ни на миг не замедлялись. Сасси следил сквозь щель между корпусом автомобиля и асфальтом за перемещением ног пешеходов. Народу на улицах было немного, но те, кто там находились, судя по всему, двигались по своим делам. Ничего враждебного в воздухе не ощущалось. Он поднялся, протянул руку Ольге. Она поднялась: и книгу, и стульчик до сих пор не выпускала. Старик внимательно осмотрелся, стал отряхивать джинсы жены, небрежно смахнул пыль со своих брюк.
– Я никому не давал наш адрес, – пробормотал он. – Как они смогли узнать наш адрес? Бескультурие... Невежество...
– Эдик, ты думаешь, они станут тебя выслеживать? – монотонно спросила Ольга. – Ты им больше не нужен. Это ошибка. Может, нам показалось?
Сасси покачал головой:
– Мне уже не пятнадцать лет, Оленька. Кто-то накнокал. Я ведь много кому нужен. Чекисты ерунда. С ними мы разберемся. Деньги. В этой стране всем нужны только деньги. Вот этого я боюсь. Тебе лучше ничего не знать об этом.
Он подобрал свои вещи, поправил на головке жены большую белую панаму. На этот раз Ольга взяла его под руку, и они двинулись в сторону подъезда чуть ли не строевым шагом, нога в ногу.
– У меня хорошая реакция, да? Поиграли, надо работать.
ФРАГМЕНТ 23
В Брэгге разумнее всего было пойти в магазин, но в воскресенье Хивук закрывал "Съедобный рай" раньше обычного. Ни Хивука, ни Василия и тем более Эвелину видеть Бартенову не хотелось. Он пошел к русскому дому, но его приятеля на месте не оказалось. Зашел в опустевший "Винстон-Плэйс", но знакомый бармен сегодня не работал. Побродил по Джерси-авеню, увидел в антикварной лавке потрепанного плюшевого медведя и тут же поковылял на Варик-стрит, к Грабору. Появилась возможность узнать о вчерашнем. Извиниться.
Он потыкал пальцем в звонок и уже собирался уходить, но, развернувшись, столкнулся с высоким негром в темных очках. Тот шел на третий этаж (выходил за покупками) и, отворив входную дверь, пропустил Батюшку впереди себя.
У Грабора долго не открывали. Потом раздался женский смех, шелест цепочки, и перед ним появилась высокая красивая женщина с крашенными в белый цвет волосами. Батюшка смутился, увидев, что она всего лишь в ночной сорочке. В доме пахло едою, и Алекс захотел войти.
– Я был в полиции, – промямлил он. – А где Грабор?
– Вы полицейский? – спросила женщина недоверчиво. – Проходите.
На столе в гостиной стояла открытая бутылка коньяку, картонка апельсинового сока, фрукты в эмалированной кастрюле. Батюшку поразило более всего длинное блюдо с пирожками. Он никогда не видел в доме у Грабора таких полезных вещей.
– А где он? – повторил Бартенов свой вопрос. – Когда придет? Меня зовут Алекс.
Женщина сделала недовольную гримасу, развела руками и с вызовом сказала:
– Скоро придет. Он очень скоро придет. Он скоро. Вас зовут Алекс. Меня зовут Лайза. Он – мой муж уже семь лет. Все?
Поп попереминался с ноги на ногу, сел на стул. Потом сделал вид, что рассматривает фотографии офицеров Первой мировой войны, пришпиленные на стенах. За окном раздавался долгий щемящий звук стальных качелей. Девушка стояла посередине комнаты, и Поп с замиранием сердца разглядел, что под рубахой у нее ничего нет. Он отвел глаза, закашлялся.
– Нет прощения и десять лет расстрела. Можно пожрать?
Лизонька, скрестив руки на груди, раскачивалась в такт далекому скрежетанию. Она присвистнула.
– Бека, – закричала она. – Посмотри, к нам пожаловал еще один русский. Отменный экземпляр. Вы сдаете донорскую сперму?
Из Граборовской спальни на четвереньках выползла девочка в спортивных шортах и бюстгальтере. Алекс наконец понял, что дамы сильно навеселе. Девочка села на пороге, икнула и попросила пирожок. Толстая аккуратно ей его бросила, и та так же аккуратно его поймала.
– Как дела, Алекс, – сказала она. – Меня зовут Ребекка Мария. Какой вы толстый. Я вас раньше никогда не видела.
– Я Бартенов. Алекс Бартенов. Вы, наверно, знаете. Я – Поп, Святой Отец. Грабор должен был про меня рассказывать.
– Кажется, я вас знаю, – согласилась Лизонька. – Вы – придурок, да?
ФРАГМЕНТ 24
– Мы познакомились в самолете, – говорила Лизонька, когда коньяк закончился и Бека принесла с первого этажа рома с "Кока-колой". Мы летели из Фриско, он почему-то прошел ко мне в конец салона и сел рядом. Минут через двадцать после взлета. Представляете? Он сел рядом: ни слова не говорит, не курит, а просто сидит. Ждет, что я с ним сама заговорю. Я ему: "Мне очень нравятся молчаливые мужчины, это... это достойно, а вот женщины должны болтать". А он: "Я люблю молчаливых женщин". Потом повернулся, осмотрел меня и говорит: "Какие удивительно пустые у вас глаза. Вы лахудра?" Хамло невероятное. Только я не обиделась почему-то.
Поп блаженствовал, пил, ел. Ему нравилось, что хозяйка оказалась русской и хлебосольной. Лучшее завершение дня. И еще ему очень нравилось, что Грабор женат. Он вспоминал Эвелину, их семью... дом... Наверно, она уже позвонила в морг...
– У вас нет вот таких сигарет? – спросил он и встал из-за стола, чтобы вынуть из куртки голубую пустую пачку.
– Да, я знаю. Такие выпускают в России... Нет, это настоящая, французская, – посмотрела на пачку Лизонька. – Баранов перед отлетом порвал мой паспорт на четыре куска, я склеила его прозрачной изолентой, поскандалила, пропустили... Грабор откуда-то знал, что у меня разорван паспорт, он поэтому пришел. Может, в аэропорту меня видел... Откуда такие берутся?
– Я знаю Баранова, – сказал Поп. – Он здесь рядом живет, возле кинотеатра "Анжелика".
– Он бандит, – ответила Лизонька. – Я вчера его видела. Вызывался проводить меня на самолет. Слушайте, Алекс, вам не интересно, а мне интересно. – Она сделала большой глоток. – Я нажралась тогда, ничего не помню. Мне Грабор потом все в подробностях описал. Шпион он, что ли... Я знаю, что не шпион. Ты знаешь, Поп, что он не шпион?
– А кто он? Не шпион?
Девушки играли ногами под столом. Батюшка примирительно вздохнул.
– Я Грабора тоже не помню. – Алекс совсем забыл детали вчерашней драки. Ну и ладно, подумал он. Ну лазал по пожарным лестницам. Разбил телевизор. Поцарапался где-то. В конце концов бабу нужно держать в черном теле... – Хочу помню, хочу не помню, – подтвердил он свою мысль. – Мне для памяти витаминов не хватает.
– Я к сестре летела, – продолжила Толстая. – Ненавижу ее, никогда такой стервы не видела. Столько подарков, тьфу... Мне нужно было одному мужику передать в тюрьму деньги... Ну попросили. Я знала его когда-то. Он считал меня за проститутку. Смешно: я к нему ехала из Питера на перекладных, все с пушками, два раза пересаживали. Зачем-то ночью. Мне ночью и так не видно... Ты думаешь, я ему дала? Я спела ему "Подмосковные вечера"... Бабы, вы не поверите, только и всего...
Лизонька поняла, что заговаривается, и перевела дыхание.
– Мы с Грабором раскрутили стюардессу на выпивку. Она маленькая, худенькая, я подошла к ней, ручки ее рассматривала, записала телефон. Что я, не могу ей в Америке найти жениха? Да вот хотя бы тебя, Алекс... Хорошая, неизбалованная девочка... Здесь нет таких...
– У меня это... Есть жена...
– Знаю я таких жен. Там совсем хорошая девочка. Остатки – сладки. Не знаю, как она смогла вынести столько бутылок. Чартерный спецрейс. Впереди сидел хачик. Падла в грязных ботинках. А сзади азербайджанка, толстая, старая, с усами, она, оказывается всю дорогу нас слушала... Из торговли... Я ей потом дала свои фотографии. Баранова, Рабиновича, Наташку...
– Какого Баранова? – снова встрепенулся Поп.
– Другого, – Лизонька погрозила ему пальцем. – Так он разлегся на трех сиденьях и опрокинул на Грабора бутылку вина. То есть – с ног до головы. Мои ребята в самолете летели... В общем, он еще долго извиняться будет за свой Карабах. Я Грабора к Риточке потащила, раздели его, такой дохленький он тогда был, не то что сейчас... Она дала соль, мыло... Завернули его в клетчатый плед, развесили барахло на креслах. Он нахал у вас, конечно. Патриций, бля. Стал по самолету бродить, заглядывал ко всем в газеты. Смешно. Мы как раз над Северным полюсом пролетали. Нам грамоты вручили, все дела.
– Не страшно? – спросила Ребекка. Было видно, что она увлечена рассказом, думает о чем-то, сопоставляет.
– Не знаю. А почему должно быть страшно?
– Я самолетов боюсь.
– Я в детстве боялась, – сказала Лизонька податливо. – Я вообще-то за последние десять лет ни разу трезвая не летала. Я вчера с двумя чувихами познакомилась. Секс-туризм. В этой стране ебут только в Нью-Йорке. Город желтого дьявола. Алекс, вы не знаете, почему такое слово, – "желтый дьявол"? Желтуха, туберкулез, сифилис?
– Не знаю... Наверно... Я в детстве тоже болел.
– Чем? – неожиданно встряла Ребекка.
Алекс покраснел, замялся. Наименований своих болезней он не помнил.
– Ну, мне... Мне в общем надо витамины есть.
ФРАГМЕНТ 25
В комнате на несколько мгновений установилась тишина. Ненужная тишина, откровенная тишина. Стали слышны скрипы и женские стоны с верхнего этажа, нарастающие и ненадолго утихающие крики, слишком характерные, чтоб ошибиться.
– Кто у вас там? – спросила Лизонька настороженно. – Я же говорила.
– Невероятно... Сегодня полнолуние... Там живет Фредерика, интеллигентная черная барышня. Одинокая, в очках. Преподает в колледже... Какой-то бред... Я никогда не знала. Как смешно все. Здорово.
Лизоньке стало грустно: она устала, волновалась за Грабора.
Поп немного повертелся на стуле, дунул в стакан.
– Можно, я пойду посмотрю? – сказал он. – Я черных никогда не видел. Расскажу.
– Что ты посмотришь?
Батюшка прошел в спальню, открыл окно – он уже когда-то выбирался на эту пожарную лестницу. Он недовольно пыхтел, потирал руки, сквозь него просвечивало нечто натурально святое.
– Докурите сигарету, пожалуйста, – Лиза сунула ему свой окурок.
Поп хихикнул, пробормотал "нет прощения" и спортивно перепорхнул за железные перила. Лизонька улыбнулась, увидев на нем кроссовки без шнурков. Он действительно вернулся из тюрьмы. Забавно. Она накинула на плечи свой пиджак, вернулась к Беке.
– У тебя нет лишних трусов?
– Я посмотрю. Мама в ночную смену.
Крики с верхнего этажа постепенно заполняли их комнату. Казалось, дом раскачивается, дрожит. Женщина стонала, выла, и вой этот становился все более неестественным и зловещим. Судя по тону, никакого завершения не предполагалось. Вверху падали предметы: стулья, книги, будильник. Иногда женщина затихала, но только на несколько секунд. Было непонятно, как это может быть чисто физиологически, но думать об этом не хотелось. Чужая радость внушала страх и раздражение, пусть мир и впрямь насквозь пронизан эротизмом.
– Сейчас этот Алекс должен рухнуть, – сказала Ребекка. – Он что, чокнутый?
– Давай включим музыку, – сказала Лиза, подошла к приемнику и настроила его на танцевальный канал. – Что загрустила? Не уходи, я боюсь одна.
Громыхая железом, сверху возвратился Поп, разулыбался, помахал рукой, скрылся в туалете, где тут же громко включил воду. Вспомнил, что с самого утра не видел себя в зеркале. Лицо его после побоев и пьянства припухло, но учитывая, что оно всегда было большим и круглым, все в норме.
– Там шкаф стоит, – сказал он. – Техас будет независимой республикой.
Он подошел к Ребекке и положил руку на ее плечо.
– Бе, выходи за меня замуж. – Он с размаху сел на стул, который тут же треснул и развалился под ним на части.
ФРАГМЕНТ 26
Момента прощания Батюшка не помнил, лишь обнаружил себя на холодной улице где-то недалеко от дома. Он проходил мимо чужого парадного, где с его приближением над дверью автоматически зажегся свет. Эта вспышка пробудила Алекса от его мыслей и заставила осмотреться по сторонам. Здания вокруг были до боли знакомыми, только расставлены как-то не так. Где находится его дом, Поп не знал, и поэтому решил ходить кругами до тех пор, пока случайно на него не наткнется. В воскресенье вечером у подъездов было выставлено много старой мебели, выцветшие абажуры, картины, книги, перевязанные бечевкой. Поп часто приносил такие вещи домой и складывал их у себя в комнате: его комната и была больше похожа на пиратский склад, чем на жилое помещение. В дни уборки Эвелина выбрасывала все это обратно на улицу, не спрашивая его разрешения.
Все, что ему удалось пока что отстоять, – это фотоувеличитель, картина с парусным кораблем и три гантели. Хотя к этим предметам Эвелина относилась с почтением, за последнее время их отношения с Алексом ухудшились. Причину этого он видел в ее подруге из Бруклина, маленькой, лысоватой еврейке по кличке Пингвин, ушедшей от мужа и временно проживающей с ними вместе. Считалось, что Пингвин науськивает Эвелину против мужа.
Сейчас он был настроен миролюбиво и разглядывал помойки в поисках подарков для женщин. Он подобрал маленькую электрогитару, хотя понимал, что одной гитары для музыки ему не хватит. Гитара звучала глухо, невыразительно. Батюшка знал аккорды единственной песни – песни про разлуку. Он побрякал немного эту мелодию, после чего пробормотал "нет прощения" и взял гитару под мышку. Он решил учиться на ней играть – можно попробовать подключить ее к магнитофону или телевизору, подумал он. Можно сделать многое, пока ты еще молодой: конструировать, заняться архитектурой, можно рисовать... Мысль о художестве внезапно огорчила его – он вспомнил того, кто успел перебежать ему дорогу. Нет смысла рисовать после Пикассо, подумал он. Безответственность определяет теперь всю моду. Пикассо... Талантливый человек. Он не знает, сколько вреда приносят его эксперименты. Поп задумался о своей жизни, о женщинах и евреях.
Его внимание привлекли осторожные шорохи возле мусорных баков. Алекс обернулся и тут же узнал заброшенное общежитие, находящееся по диагонали от его дома, почти напротив. Перед ним сидела на асфальте облезлая, седая крыса размером с кошку. Сидела и равнодушно смотрела на него своими розовыми глазами. Алекс сделал шаг к ней навстречу, та немного сдала назад; Поп присел на корточки, пытаясь разглядеть неизвестное животное. Он догадывался, что таких больших крыс в природе быть не должно; что он столкнулся с загадочным явлением; что ее нужно поймать или хотя бы сфотографировать. Алекс извлек несколько звуков из своей гитары, но крыса никак не реагировала на музыку; она опустила свою морду обратно в мусор и двинулась за перегородку. Поп заметил, что задние ноги у нее немного длиннее передних, что лапы завершаются длинными пальцами с черными когтями, уши на кончиках тоже были черными. Зверюга забралась в ворох газет и почти скрылась из виду. Понимая, что нужно что-нибудь сделать, Поп ринулся к забору и увидел, что вся помойка кишит этими тварями. Некоторые из них высунули свои головы из мусорных баков и настороженно уставились на него, – когда тела и безобразного толстого хвоста не было видно, их мордочки казались милыми. Их было шесть или семь штук – то ли выводок, то ли стая... Алекс подумал, что ему повезло, что прямо у его дома живут крысы-мутанты – он мог бы написать репортаж, сделать фотографии. Радиоактивные монстры в сердце Манхеттена. Хорошая мысль? Он потряс над головой гитарой, надеясь загнать их в глубину бака и прихлопнуть крышку, но животные успели выпрыгнуть; разбегались они лениво, даже не разбежались, а передислоцировались: перешли к куче мусора у соседнего подъезда. Сверху ужасно закричала женщина, что-то по-испански. Батюшка поднял голову и помахал гитарой над головой. Женщина была немолода и не в его вкусе. Животные продолжали пастись на помойке около ее дома, Поп еще раз посмотрел на них и быстрым шагом пошел домой за фотоаппаратом.
