М.: ТЕРРА, 2002.
ISBN 5-273-00176-5
320 с.
Обложка Р.Аюповой.

        Свет на третьем этаже еще горел, Алекс знал, что Эвелина с подругой засиживаются допоздна, на работу к пенсионеркам в понедельник они уходили в полдень. Он позвонил в дверь подъезда, но не получил ответа. Позвонил еще раз. Отошел и отчетливо выкрикнул имя жены. В морозном воздухе сочетание этих звуков получилось удивительно пронзительным и нежным. Он потоптался, позвонил еще настойчивей. Весь мир казался мертвым, только крысы изредка поднимали свои морды на его крик.
        – Ты что, померла там? – воскликнул он со злостью в голосе. – Оглохла? Подохла? Охуела? – Он кинул горсть камушков, которые ударились во некоторые окна, но их не разбили. Он набрал новую горсть. – Подохла, да? – Он сам ответил на свой вопрос. – Охуела. – Печально и утвердительно.
        Он посмотрел на оттенки асфальта, которые создают фонари возле здания мэрии, посмотрел на тени тополей, которые преломляются в этих огнях, посмотрел на ошметки бесплатной почты, что лежали у его ног в целлофане. Он посмотрел себе в ноги, увидел, что на кроссовках нет шнурков, вспомнил, как давно не был дома. Неужели он заслужил, чтобы его так встречали? Жена появилась мгновенно, будто все это время пряталась за шторой. Она открыла окно и закричала быстро, торопливо, въедливо.
        – Все спят. Ты не видишь, что все спят? Чего ты приперся? Чего тебе от нас надо? Ты понимаешь, что люди по ночам спят? Ты ничего не понимаешь. Ты не человек, ты евнух. У нас люди по ночам спят. Нигде не горит свет. Видишь, евнух? – ее голос сильный, командорский прошел синусоидами по округе и застрял на секунду в ушах Попа. Потом подъездная дверь щелкнула, он смог войти.

        Поп прошел по винтовой лестнице на третий этаж.

        Дома еще не ложились, горел свет, накурено. Где-то в углу лаяла собака. Поп увидел остатки девичьего пиршества: недопитая бутылка белого вина, винегрет в хрустальной вазочке, бутерброды. Катя-Пингвин сидела за столом, прижавшись головой к настенному календарю. На ее левой груди висел значок в виде перламутрового недоразумения. Когда Алекс вошел, она понимающе хмыкнула. Эвелина встала в дверном проеме. Русая девушка без определенного возраста, крепко сбитая, приземистая: вся энергия, собравшая воедино части ее тела, не упустила ничего. Плотные короткие пальчики, твердая грудка, сильная шея средней величины, даже зубы ее улыбки были так же ровны и мелки в соответствии с формулой ее телосложения. Она была в накрахмаленной белой кофточке и зеленых джинсах.
        – Вы что, не могли открыть? – сказал Батюшка миролюбиво. – Нет прощения. Я вам гитару принес. Музыка. Уже кое-что умею.
        Женщины держали паузу. Алекс икнул и задел курткой струны.
        – Опять двадцать пять, – Эвелина схватилась за голову, прошла в комнату, вернулась на кухню. – Когда ты избавишься от своего жаргона? Ты умеешь говорить по-русски? – Осмотрела его с пристрастием. – Нажрался, сволочь. Когда все это кончится? Не хочу тебя видеть. Это – мой муж.
        Батюшка улыбнулся родному дому, сел на табуретку и потянулся за бутербродом. Катя-Пингвин хмыкнула. Эвелина встала в театральную позу, обращаясь к невидимой аудитории:
        – Ты что, сюда жрать пришел? Ты совсем обнаглел, евнух. Ты принес что-нибудь? Помыл посуду? Ты мне бигуди обещал купить... Господи, о чем я говорю...
        Алекс посмотрел на нее, потом на бутерброд, пробормотал с веселой растерянностью:
        – Это... Тебе мужики новую кличку придумали. Ты им вчера колбасу приносила... Мы решили, что ты и есть – Колбаса. Теперь у всех есть клички. Здравствуй, Колбаска.
        Лицо Эвелины побледнело, по шее пошли красные пятна. Она судорожно сглотнула слюну, сжала пальчики и уставилась на Алекса ненавидящими глазами.
        – А ты правда похожа на колбасу, – тонкоголосо засмеялся Поп. – На бешеную колбасу. Что у вас тут такое? – он встал, привлеченный каким-то звуком около кухонной плиты. – Что это? – спросил он у Пингвина, не оборачиваясь в сторону жены.
        – Линочка, – отозвалась Пингвин. – Он, кажется, опять жрать пошел. Убери клецки.

        Поп нагнулся над посудным ящиком, раздвинул нагромождения тарелок, взял в руку нож, потом отложил его. Выбрал мялку для картофеля – тяжелую кеглеобразную дубинку – и со всей силы шарахнул ею по тостеру, стоящему на газовой горелке. Из тостера в стремительном прыжке вылетела маленькая серая мышь, заметалась по поверхности шкафа, ища убежища за стопками посуды и полотенцами. Поп продолжал стучать по шкафу, придерживая тарелки левой рукой. Катя-Пингвин по-девичьи визжала, Колбаса за спиной Батюшки хрипела, плутая между отчаянием и ненавистью. Мышь наконец юркнула за плиту, Поп разочарованно бросил свою колотушку в мойку, и, не успев повернуться, принял на себя удар жены. Эвелина подоспела сзади, подпрыгнула, чтобы вцепиться ему в волосы и, хотя ей этого не удалось, тут же принялась бить Алекса своими деревянными кулачками по спине. Он повернулся, скрестив руки перед лицом, но тут же получил по губам; прикрыл лицо ладонями и, насколько мог, стал продвигаться в сторону своей комнаты.
        – Он еще скандалить! – кричала Эвелина. – Убийца! Евнух!
        Батюшка пытался защититься, от боли в нем проснулась старая обида, он вспомнил о Пикассо, Баранове, распутной природе русских баб.
        – Сама-то, – закричал он. – Сама-то ты где была? Где? Какая ты жена, к черту! Ты вообще не баба! Ты – прораб! Ты на стройке работала. Ты комсомолка, Тель-Авив, профсоюз. Ты в Бога не веришь! Ты обманщица!
        – Жена? Какая жена? Катя, посмотри на этого евнуха. Ему жена понадобилась. Весь дом потопил в порнографии. Еще дерется. Ты думаешь, я на тебя не найду управу? Есть на тебя управа. Онанист. Я все слышу. Я знаю, где ты болтался два дня. Я специально не мыла посуду. Я приготовила ужин. Ты разбудил весь город. Ты понимаешь, люди спят? Ты понимаешь, мутант, евнух! У нас старики в доме живут. Больные ветераны войны. Тебе не понятно? Развел грязь, мышей. Когда ты мне покупал цветы? Я тебе не дам никогда больше! Я не даю онанистам! С колотушкой на женщину! Я старше тебя на десять лет. Я тебе в матери гожусь. Подонок.
        Она сказала еще несколько слов, прежде чем Поп отбросил ее на диван и убежал в свою каптерку за фотоаппаратом. Его раздражал шум, он до сих пор помнил о невиданных животных и о том, что его жизнь еще впереди. Он чувствовал свое преимущество. В комнате фотоаппарата не оказалось. Когда он вернулся, Эвелина ударилась два раза головой о стену. Пингвин, улыбаясь, бросила фотоаппарат Алексу в руки, но окуляр оторвался в полете, и до Попа долетела лишь бессмысленная черная коробка. Поп поймал ее, понюхал, захотел сказать что-то простое и важное, но поскользнулся. Девушки перемигивались. Снизу поднялся сосед, молодой прапорщик Советской армии; он нес в себе сосредоточенность и помощь. Он скрутил Попу руку не жестоко, но больно. Алекс ударил его головой в живот, но живот оказался твердым. Тогда Поп потянул его за штанину, и тот упал рядом с ним. Поп увидел его лицо и, насколько мог внятно, сказал:
        – Вы бомбили Чехословакию. На вас креста нет. Евнухи.
        Прапорщик холодно улыбнулся и удвоил свои усилия. Поп заплакал, спросил:
        – Где моя записная книжка?
        Из-под кровати вышла рыжая собака и, наскоро обнюхав мужчин, зарычала.

        Подъехали жандармы. Они (двое, мужчина и женщина) неторопливо толкались в прихожей, были приглашены к столу, но отказались. Потом мужчина отбросил прапорщика в сторону, женщина подперла Попу подбородок деревянной дубинкой старого образца. Пингвин рассказывала подробности происшедшего, Эвелина рыдала, Юлиус с серьезностью представился и сказал:
        – Тут кричали. Зашел помочь.
        Когда Алекс поднялся, женщина-полицейский засмеялась:
        – У нас опять в гостях Микки Маус.
        Мужчина-полицейский издал гневный звук: даже Эвелина с Пингвином переглянулись.
        – Фа-а-а-а-к! Сколько это будет продолжаться? Я посажу тебя, фэгот. Ты думаешь, что один тут живешь. Сегодня двадцать седьмое марта, козел...
        Он быстро обыскал Алекса, похлопав его ладошкой по карманам брюк и щиколоткам, потом защелкнул наручники у него за спиной. Почувствовав боль, Батюшка наконец понял, в какую идиотскую историю он опять попал. Ему стало жалко себя, он ненавидел торжествующие физиономии жены, соседей. С нижнего этажа поднялась Лена Комуникац и одобрительно кивнула, увидев Алекса в наручниках. Поп вспомнил, как хорошо ему сегодня было с приятелями Грабора: пирожки, негры, биллиард... Всегда, когда он оказывался на каком-нибудь прямом и радостном пути, злые люди мешали ему идти дальше. Может, они завидуют? – подумал он, но, вновь обернувшись на лица соседей, увидел в них лишь презрение, самодовольство, правоту палачей.
        Они считали его существом низшей расы, – Батюшка этого не умел. Он смотрел на них, пытаясь понять, чем же они от него отличаются. Он был немногим их толще, хуже составлял беседу, быстрее пьянел. Почему я должен мыть посуду, если меня нет дома? Почему вообще я должен мыть посуду?
        – Это... Мне нужен мой фотоаппарат... Слышите, козлы? – сказал Алекс. – Вы оскорбительно себя ведете. Я вас в гробу видел. Чтоб дома был порядок, когда я вернусь.
        Когда Попа выводили, Эвелина пыталась протиснуться сквозь полицейских, чтобы столкнуть его с лестницы.

        – Вы давно с ней живете? – заговорила с Попом женщина задушевным голосом. – Неужели нельзя обходиться без драки? Вы очень много пьете, да?
        Поп, почуяв в ее словах неладное, в беседу ввязываться не стал; сказал только, что никогда ни с кем не дерется. Поговорить ему хотелось, ему очень хотелось пожаловаться, но не полицейским же.
        – Все было подстроено, – сказал он наконец. * Она изменяет мне. Вы видели? У нее в спальне плюшевый медведь. Это не я подарил. Я не знаю кто. Теперь даже не догадываюсь. Раньше я считал, что это Грабор, но к нему сегодня приехала жена.
        Алекс ждал сочувствия полицейского мужика, но тот только тревожно откашлялся и закурил. Женщина продолжала говорить материнским тоном. Может, ей и вправду хотелось понять, зачем все это. Она устала за день. Алекс посмотрел на ее рубленые, почти мужские черты лица и подумал, – нет, ты меня не расколешь. Вся эта возня – для будущего протокола.
        – Дети у вас есть? – спросила она.
        – Не знаю, – отрезал Алекс. – Я же у вас не спрашиваю о ваших детях. Отвезите меня в Ап-Стейт к родителям. У меня отец писатель. Он напишет про вас, подлецов. Зачем я вам в тюрьме? Только зря занимаю место. У вас дети есть? Вы ведь муж и жена, да? Вы не деретесь? А то у него такая дубинка.
        Мужчина резко затормозил, и Алекс ударился лбом о решетку, отделяющую его от полицейских. Женщина не отреагировала, только погладила парня по руке, успокаивая. Поп подумал, что этим людям не нравится ход его мыслей, а может, даже его голос; он решил, что в полиции его будут бить, и ему сейчас нужно во что бы то ни стало подружиться с ними, чтоб не били, чтоб хотя бы не били.
        – Я тоже курю, – сказал он. – Вы когда-нибудь видели такие вот сигареты? – Он подтянул к своим скованным рукам фалду куртки, достал устаревшую за сегодняшний день голубую пачку и швырнул ее на сиденье. – Это французские. Голуаз. Не пробовали? Только у меня кончились...
        Мужчина затормозил опять, но на этот раз Поп успел сохранить равновесие. Женщина открыла заднюю дверь, сказала властно:
        – Сигареты дай, сигареты, – она двинула рукой так, будто речь идет о деньгах. – Скорее.
        Поп кивнул на сиденье.
        – Я не собирался курить, – он с сожалением посмотрел, как у него забирают последнюю игрушку. Когда дверь захлопнулась, он поймал на себе тяжелый взгляд мужика, сидящего за рулем, тот почему-то следил за каждым его движением.

        Они поехали еще быстрее, дороги были пусты, полицейский не включал сирены. Алексу показалось, что он ведет машину с закрытыми глазами. Он засмотрелся на мелькание электрических огоньков за окном; улыбнулся тому, что его уже второй вечер бесплатно катают на автомобиле. Лучше бы и впрямь домой. Какая им разница.
        – Я не собирался курить, – опять заговорил он. – Я вообще мало курю, не люблю. Я, конечно, не имею специального образования, но люблю фотографию, музыку... Я уже кое-что изобрел. Не злитесь, это вам может быть полезно. Мы можем открыть совместный бизнес. Вот вы много курите, правда? – спросил он у полицейского.
        Тот вздохнул, как усталый бык, продолжая следить за дорогой; казалось, что он о чем-то напряженно думает, хотя ни о чем не думал.
        – Ничего страшного. Многие курят, – согласился Поп. – Бросить трудно, а для того, чтобы бросить, нужно начинать себя ограничивать. Ведь чем меньше вы курите, тем меньше вреда для здоровья. Все зависит от количества сигарет. Все, что для этого необходимо, – это портсигар-будильник. Это такая железная коробочка, которая запрограммированно открывается несколько раз в день – в зависимости от того, какую программу вы туда поставите. Открыть ее можно только особым ключом – для того, чтобы зарядить сигаретами... Вы понимаете, о чем я говорю?
        Полицейские не обращали на него внимания. Мужчина насупился, женщина вертела в руках дурацкую пустую пачку, губы ее что-то шептали. Вскоре она тоже закурила.
        – Понимаете? Машинка выдает вам по одной сигарете через каждые, допустим, три часа. Ни больше – ни меньше. Представляете, как это дисциплинирует? Это нужно каждому, кто хочет бросить курить. Это серьезный бизнес. У меня нет денег, чтобы наладить производство, но в принципе – дело наживное. Я разговаривал со многими курящими людьми, они в восторге от моей идеи. Попробуйте сосчитать, сколько сигарет вы выкурили сегодня за день? Больше пачки, наверно...
        – Все. Мудак. Будет тебе сейчас железная коробочка. – Машина остановилась около полицейского участка.

        – Минетчица, говорю я вам, минетчица. В Сикокусе жила в общаге. Брала у всех, у кого только можно, но сделала себе распорядок. График. Всё по полочкам. Всё по размерам. Мне ли не знать. Самая вдумчивая. Самая отзывчивая. Самая-самая. Потом жены собрались и написали пасквиль. Все жены. Всех мужиков. Так и написали "не нужна нам в общаге минетчица, пора ей ехать в другую общагу". Она съехала и теперь она: программист... диссертация... губы бантиком... Такая вот латышская интеллигенция... Лучшая! Нежная! Латышская! Интеллигенция в нашей с тобой, брат, жизни!

        Ребекка, миниатюрная девушка с нервным смехом на губах и табачным дымом в гигантской прическе, жила вместе с мамой и сестрой этажом ниже, они снимали небольшую полуподвальную квартиру. По квартире можно было бродить и думать: вот дом, вот наш последний дом. Бека была хороша собой и училась в местном колледже на экономиста. Она часто думала о бессмысленности жизни и белизне своей кожи: столетия безумной войны клеток проистекали за этими покровами. Ей сказали однажды, что просвечивающие сквозь ткань вены помогают в судьбе: она держала их именно в просвечивающемся виде, выставляла напоказ свои ключицы без украшений и прохладную шею. Она не забывала малокровно улыбаться и задористо хохотать.
        – Shazzam! Would you believe? I passed the test! Put your hands in the air: this is a robbery!
        Смех получался ненатуральный, дребезжащий, но она смеялась – всегда смеялась. Она знала, что, приходя в гости, нужно смеяться. Она смеялась и никому не верила. Просвечивающие сосуды, истонченность пальцев настраивали на противоположное – на нечто совсем настоящее и не очень животное; на изысканность по пути в незатейливость. Соседи сверху залили ржавой водой ее шкаф, мама ничего не сказала об этом, сестра постоянно была на работе. Когда она возвращалась, они ссорились. Потом переносили споры на мать, после чего все втроем разговаривали обо всем, кроме мужчин.
        Остальное время Ребекка лежала в кровати и думала о том, что чудовищно голодна и ей нужно, чтобы ей принесли китайскую утку. Еще она думала о том, что весь мир состоит из молодежи с пятнадцатью тысячами долларов в год. Она хранила под кроватью несколько номеров старых "Плейбоев", которые ей давал Майкл; рассматривала больших красивых девушек на фоне пальм и волн, теребила гениталии и думала, что могла бы стать фотомоделью. Большие женщины нужны для работы, маленькие – для любви, сказал ей когда-то ее отец. Она не очень ему верила, но когда он умер, верить было во что-то нужно.
        Майкл был у нее уже несколько лет, но появлялся редко. Он профессионально играл в карты в Вегасе или Атлантик-Сити, а если приходил, просил погладить его по спинке. Он снимал для этого мотель, и Ребекка, согласуя подобные расходы с его деньгами, считала, что мог бы снять и квартиру. Он хорохорился, говорил о любви – она была у него в гостях один раз, это оказалось лавкой старьевщика. Майкл долго рассказывал о своих родителях и потом подарил на ей память набор бижутерии: дельфины, часики с буквами, волшебный ключ...
        Она обиделась раз и навсегда, она почувствовала, что им пора расстаться. Он сказал, что уезжает навсегда в Неваду, но часики с буквами она в этом случае должна ему вернуть. Бека протянула в ответ ему эти часики, и он овладел ею так, как этого может пожелать любая барышня. Он ударил ее по щеке своей картежной ладонью, и она поняла, что нужно гордиться всем, что у тебя есть, и вообще смотреть на вещи пошире. Она стала надеяться на будущее и украшать свою задницу большими, почти детскими трусами, потом надела G-стрингз, потом какая-то девочка посоветовала ей носить колготки и совсем забыть про трусы, и она делала так и носила одежды, подчеркивающие обнаженность ее овалов. Это подарило ей немного больше внимания со стороны мужчин и женщин, но внутреннее по-прежнему казалась важнее.
        Лизонька попыталась проникнуть в сущность ее недовоплощенности, и Ребекка тут же ответила:
        – Он умер от рака легких. Теперь я могу делать, что угодно. Пожалейте меня. Кто может? Я могу взорвать Всемирный Торговый Центр. Так делают все на свете. Вы тоже подлые, но мне с вами интереснее. Сколько пальцев входит? Тебе нравится?
        Толстая гладила девочку, понимая, что удочеряет очередного ребенка. С ней это бывало часто: Гена, Саймон, прочие. Только Грабор немного выбивался из этого списка.
        – Я очень волнуюсь за него, ничего не понимаю. Я знаю, что он уже на свободе... Бекки, а когда он умер?
        – Дай мне побыть маленькой.
        – Будь маленькой. Попробуй уснуть. Сейчас моя бабушка запоет. Грабор придет – бабушка запоет. Мы все станем маленькие-маленькие. И бабка будет петь "Ой маю я чорнi брови, маю карi очi, чом ти мене, козаченьку, любити не хочеш?" Долго будет петь. Я уже слышу. Господи, где он купил такие полосатые простыни? "Як ти хочеш, дiвчинонько, щоб тебе любити, зроби мiсток через ярок, щоб добре ходити!" Слышишь?
        – Да, Лизонька, слышу. Это по-португальски?

        Возле русского магазина выставили пластиковые столики, за которыми сидели Василий Иванович, его брат Андрей, Витя Хивук, Костя из Перми и Грабор. Они радовались первому солнышку, пили пиво и слушали истории о чекистах в Ньюарке. Грабор выглядел невыспавшимся и помятым.
        – Болезнь... Лучшее слово – болезнь. Ксенофобия, клаустрофобия, водобоязнь... Им все кажется грязным. Он моет руки при каждом удобном случае. Вот ты, Василий, ты все время пьешь. А он все время моет руки, – рассказывал Грабор о своих новых знакомых.
        – Ну и какая от этого радость?
        – Большая радость, Василий. Радость чистоты. Работники торговли должны мыть руки.
        – Я не работник торговли, – обиделся Лопатин. – Я свободный предприниматель в свободной стране.
        – Этого, Вася, ты бы мог не говорить. Это мне понятно. – Грабор дюжинно вздохнул. – Мы все свободные капиталисты. Копченый (я тебе говорил), и зовут его лейтенант Коллинз, и он всегда моет руки. Куда-нибудь нужно идти, а он: "извините, я на секундочку". И уходит на полчаса. Я сначала не верил, специально ходил в туалет. Он стоит: мылит-мылит. Я так и зашел – со стаканом виски.
        – Ты же виски не пьешь, – резонно заметил Василий.
        – Бьют – беги, дают – бери.
        – Они тебя не били?
        – Не успели. Я их вовремя развеселил.
        Хивук, развалившийся в пластмассовом кресле, вытянул ноги в обшарпанных мексиканских сапогах, заправленных под джинсы. Странная для этих мест форма одежды: пока еще никто не пошутил на эту тему.
        – Я сегодня по CNN видел, – подтвердил он. – Похитили президента компании "Эксон", нефтяника. Бывшие полицейские. Они лучше всех знают, как это делается.
        Мужики хмыкнули, только Костя из Перми по-прежнему оставался то ли в задумчивости, то ли в злобе: бесцветные глазки на скуластом личике, ноздри, выставленные наружу, пони-тэйл из белесых волос. Когда он разговаривал, на уголках его губ скапливалась какая-то желтоватая слизь. Его прозвали Тикмэном из-за того, что его три раза за эту весну укусил клещ.
        – Вить, зачем ты его увольняешь? – сказал он. Костя был на чем-то зациклен, не мог думать ни о чем другом. – Хочешь, я у тебя в магазине сделаю фотосалон. Это привлечет покупателей. Я могу делать фотки в течение часа. Он был на войне. Ты слышал, как он играет. Он играл с Клаптоном. Ты знаешь его жизнь, жену... Она танцует с Барышниковым...
        – А я сегодня Сасси разыграл! Этого додика из общаги. С его сикухой. – Хивук гордился своим чувством юмора. – И волоса ее расчесались... И весь свет узнал... Ха-ха-ха. Так писал Лев Толстой? Она была в джинсах... Откуда я знал, что он такой нервный? – Хив вежливо качнул стриженой бородой. – Слушай, Грабор, он же президентов рисует, королей, герцогов. Ты имей в виду.

        На них надвигалась со стороны реки красивая женщина. За ее спиной копошились деревья и облака, сверкали алюминиевые вечные небоскребы. Она шла наугад, но догадка ее была правильной, к тому же Лизонька где-то приоделась. На ней были плотные черные рейтузы, хорошая кофточка, кожаный пиджак, рассчитанный на то, чтобы прикрывать попу. Когда она увидела Грабора в пивной компании, сделала лицо счастья. Она плюхнулась в кресло рядом и вздохнула:
        – Мальчик, неужели это ты? Это ты. Как хорошо. – Она закрыла глаза и ткнулась носом ему в плечо. – Тебя отпустили? Я знала, что тебя отпустят. Я вышла вчера на улицу и забыла, что у меня нет ключей. Мой любимый мальчик.
        Он обнял ее, поставил перед ней свою бутылку пива.
        – Где ты была? – спросил он, и в его голосе проскользнули нотки мудрости. – Лиза, я искал тебя всю жизнь.
        – Я искала работу..
        – Хоть бы барышню представил, – поднялся с места Большой Вас. Он протянул Лизоньке руку, глубинно сказал: – Василий. Премного о вас наслышан.
        Лизонька посмотрела на Грабора:
        – Что он тебе рассказывал?
        – Ну как... Ничего... То есть... Только самое хорошее... Ха-ха-ха...

        – Грабор, не сюсюкай. Действуй с особым цинизмом. Резче... Разорви... Разорви до конца. Ты знаешь, что мне надо. Ты знаешь... Да... Ах... – Берта откинулась на гостиничной койке, вцепившись обеими руками в грубые деревянные планки ее изголовья, властность собственного голоса возбуждала ее, но чем с большей жестокостью и тщательностью ее приказания исполнялись, тем покорней и женственней становился ее голос. – Вставь сюда... Больно... Да, так...
        Она извивалась на простыне своим длинным атлетическим телом, как на анатомическом столе; поджарые ноги бывшей манекенщицы с чуть выпуклыми подростковыми коленками ерзали шершавыми ступнями по обнаженной обивке матраса: даже в этом их бессознательном движении чувствовалось, что женщина всю жизнь проходила на каблуках. Она хотела всего: насилия, нежности, завязанных глаз, лошадиных хлыстов, щекочущих перьев, пластмассовых шариков на веревочке, страшных кожаных шлемов, хамской, непонятной ей матерщины, капающего воска и тающих на ее теле льдышек... Всего: наручников, кинокамер, много мальчиков и мужиков...
        – Еще, – сказала она. – Я не дам тебе денег на твоих сучек.
        Грабору она нравилась, она не позволяла ни себе, ни ему говорить о любви. Он забывал и о том, что она – миллионерша, жена министра образования Уругвая, крупного предпринимателя, что у нее повсюду квартиры и особняки. Она воспитала мужу троих детей: одного своего и двух девочек от предыдущего его брака. Он дал ей возможность отдохнуть и позволял такие вот путешествия на грань возможного. Их отношения умещались в рамки неписаного контракта, и никто из них не позволял себе его нарушить.
        Он перевернул ее на живот и привязал за руки к перекладинам кровати разорванным шемизе (дикарь, он так и не научился его расстегивать).
        – Сколько мужиков было у тебя за это время? – спросил он и неожиданно больно хлестанул ее ремнем по спортивной заднице. – Это за первого. – Берта зарычала, никакого сладострастия в ее рыке больше не было. Рванулась так, будто собирается ответить ударом на удар, завязать драку. Он размотал веревку, когда понял, что ее боль прошла, извинился и взял ее за руку.
        – Тихо, – сказал он. – Ты должна позвонить своей маме.
        – Мы не разговариваем об этом, – она успокоилась; шлепок пошел ей на пользу. – Да, мне надо позвонить.
        Берта повернулась, села на кровати, в глазах ее забрезжили возвращение к жизни и медлительно тающая благодарность. По телевизору мелькали беззвучные кадры неопрятной групповухи за три доллара в сутки, этот мотель существовал в основном за счет приезжающей молодежи. Берта держала здесь свой номер из гигиенических соображений.
        – Как мужики могут смотреть это дерьмо, – сказала она, кивнув в сторону ящика. – Один раз видела, когда смешно. Там маляр стоит на стремянке, к нему подкрадывается домохозяйка... И отсасывает, отсасывает... А он малюет... малюет... Я немка, почему я так не люблю немцев? – Она вздохнула. – У тебя хоть какая-то фантазия. Я недавно у одного американа спросила, а он: ну вот я, ты, на яхте, среди океана. Гумозники. И вообще надоело: секс, спорт, все одно. Мы сегодня вечером улетаем в Европу. Прекрати пить. От этого плохо пахнет кожа. И не связывайся с ФБР, ничего глупее придумать невозможно.
        Берта сосредоточилась. Накинув простыню на свое рыжее тело, она набирала номера и разговаривала на непонятных языках. Если дома меня сильно достанут, можно свалить сюда, подумал Граб. Их окно выходило из полуподвала на шоссе, из асфальта росло стыдливое дерево, еле-еле двигались колеса автомобилей в сторону Голландского туннеля. Одна из машин оказалась лимузином, можно было долго смотреть в ее внутренности, пока она стоит в пробке. Грабор поймал себя на мысли, что выбранный полуподвальный ракурс чем-то всерьез оправдан. Это хорошо, когда твои окна вровень с шоссе: ближе к земле, что ли? Бред. Абсолютный бред.
        Он не заметил, когда Берта ушла.

        Когда Лизонька удалилась, Грабор с удовольствием включился в обсуждение ее тактико-технических характеристик.
        – Романтическая особа. Вечная весна, бесконечная молодость. Баба-гуляй-нога. У нее каждый день: убийства, призраки, аборты, а в ушах играет Шостакович на скрипичном оркестре. – Грабор заострил внимание на последней детали. – Мы вместе выполняем миссию русского народа.
        – Чево? – зыркнул Хивук.
        – Миссию русского народа. Мы как Шумахер, бля. Пьем только "Хеннесси" и "Мартель". Сквозь тернии к звездам.
        – Чево?
        В разговор включился Костя Тикмэн:
        – Тернии – это такие колючие кусты, – сказал он. – Терновник слышал? Некоторым подлецам раньше надевали на голову терновый венец. Впрочем, не только подлецам. Зачем ты увольняешь Тулио, он ветеран Вьетнама.
        – Костя, хочешь, я тебе твой хвост сейчас отрежу, – сказал Василий. – Такой хвост должен над задницей висеть.

        – Как хорошо, что вы здесь. У меня к вам дело. – Голос был высокий, настойчивый. За их спинами стоял художник Рогозин-Сасси, Ольга заняла место за отдаленным столиком, открыла книгу, высоко держа ее перед собой обеими руками. – Грабор, ты же фотограф, художник, ты должен понимать меня, должен понимать искусство.
        – Какой я фотограф, – сказал Грабор. – Я был фотографом. Я теперь, как Вася. Свободный предприниматель. Вон фотограф сидит. – Грабор кивнул в сторону Тикмэна.
        – Рафаэль... Леонардо... – продолжил Сасси. – Я преклоняюсь перед ними, но это доступный реализм, это все-таки слишком красиво. Жизнь это другое, это безобразно, скорее всего. Ты согласен?
        – Абсолютно безобразно.
        – Ты любишь Рембрандта? Ты знаешь, что он тоже смешивал краску со стеклом? Он этим передает энергию... Как Федор Михайлович... Взял и обнажил мир с кишками... Все передал... – Сасси взялся рукой за пуговицу своей куртки. – Правда убивает, уничтожает. Настоящий художник это убийца, кровавый садист. Остальное – безделушки, блестящие безделушки.
        – Эдуард Викторович, вы садитесь. В ногах правды нет. Про садиста мне очень понравилось. – Хивук поднялся, пододвинул Сасси свой стул и, насвистывая, прошел в помещение магазина.
        Рогозин сел, быстро взглянув на Большого Василия.
        – А вы всё пьете, – приветливо сказал он. – Хорошее дело. Сходили бы лучше в какую-нибудь галерею. Я вчера был в коллекции Фрика: Веласкес, Гойя, Эль Греко... Познакомьтесь с девушкой, сводите ее в музей. Совершенно новое ощущение. Вы же неглупые ребята, должны понять.
        – Мы только на стриптиз ходим, – меланхолично сказал Андрюша, собрал со стола пустые бутылки, отнес в мусорный бак. – Вы бы пригласили к столу вашу жену. Пиво будете?
        Сасси побагровел, скользнул по мужикам маленькими колющими глазками, склонился поближе к Грабору и зашептал:
        – Мальчики, это моя жена. Понимаешь-нет? Никого из вас это не касается. Я ей скажу – будет мне ноги лизать. Скажу – сделает харакири, прыгнет со мною в окно. Не обижайтесь, но вы молодые еще. Я же вижу, как вы на нее смотрите. Она никому не достанется. Н-и-к-о-м-у. Я ее сам прирежу, если мне будет нужно. – Он провел ребром ладони поперек горла, шрамы на его кадыке побагровели. – Спасибо, за пиво спасибо. В долгу не останусь. Я ничего не пью. Здоровье не то. Старость. Уже давно старость.
        – Ну, это проходит, – успокоил его Грабор.
        Сасси серьезно кивнул и положил на стол свою бежевую кепи, достал из толстой кожаной сумки альбомного формата портфолио, раскрыл перед Грабором первую страницу.

        За целлофановыми окошками размещалась удивительной воздушности и мастерства графика; нечто сделанное почти несуществующими касаниями чернильного пера, микроскопическими точками и крючками. Сасси рисовал согнувшиеся под ветром деревья, и облетающие листья становились оборванной, фантастически скрученной паутиной: они тянули к югу свои щупальца. Странные, согбенные звери, похожие на кротов, покрытые серебряным, светящимся ворсом, напоминали уютные детские сны, никогда не прочитанные сказки. Больше всего было портретов. Начинался альбом изображениями известных людей, сделанных в основном с фотографий, которые Грабор видел когда-то в учебниках и книгах; он знал несколько имен и для поддержания беседы называл их.
        – О, Эдик, это же Пастернак. Как настоящий. О, Эйнштейн, Циолковский. Как тебя растащило! О, какая изящная вещица! Эдик, ты себя зря расходуешь. Ведь это же дерьмо, кому это теперь надо? Рисуй консервные банки. Бутылку пива нарисуй. Меня нарисуй. У меня выразительная внешность. – Грабор демонстративно обнажил пробоину во рту.
        – Посмотрите сюда. Это семьдесят третий. Бутырская тюрьма. У нас были проблемы с Советской властью. Они убили мою маму, ученицу Мейерхольда, актрису драматического профиля. У человека самое дорогое это мама. Ты согласен? Согласен? Это не беда.
        Сасси беспощадно дышал, и это мешало ему говорить: он замолкал, потом, собравшись с силами, продолжал опять.
        – Моя мама была самой близкой подругой Зинаиды Райх. Зинаида Райх, первая жена Есенина. Сережи Есенина. Ее тоже убили, Грабор, в своей квартире. Ей нанесли шестнадцать ножевых ранений, и она умерла, она была очень сильной физически: она тянулась, взяла трубку и с трубкой умерла. Моя мама, наверно, много знала, раз ее убили. Мне надо было как-то жить, – занимался живописью. В России – мафия, коммунистическая партия. Смотри, Грабор.
        Он раздвинул ворот своей шелковой рубахи от Живанши.
        – Я возвращался домой, шел по лестнице, они хлестанули меня бритвой по горлу и положили в мою же ванную. Не знаю, сколько я там пролежал. Час... два... Так устроена жизнь. Зачем ты говоришь, что я должен писать красиво. Я могу писать очень красиво. Ты видел мою графику? Вот, животное. Хорошее получилось. А это Бутырская тюрьма. Я рисовал в тюрьме, в камере. Я хотел выжить. Я могу тебе про каждого рассказать. Про каждого самого маленького человечка.
        Старик продолжал листать альбом, портреты передавали характеры Рогозинских сокамерников, но признать в них рецидивистов Грабор не решался.
        – Этого звали Сулико. Сидел за изнасилование младшей сестры. Не знаю, кто он по национальности. Не кавказец. Из Читы. Средних лет мужчина, его почему-то не трогали. Он молчал все время, ничего не ел.

        К "Съедобному раю" на роликовых коньках подъехала Мишел, любимый гермафродит. Она бесшумно затормозила у Василия за спиной, закрыла ему глаза руками.
        – Я возьму попить? Холодного чаю.
        Когда она возвращалась, стараясь шагать, а не ехать, от коньков получалось забавное цоканье, ноги сгибались в разные стороны.
        – Смотри, как на меня смотрит этот мандюк! – захохотала она, показывая пальцем на Костю. – Хочешь, еще раз покажу? – Она задрала футболку, обнажив груди, торчащие кверху сосками. – Хочешь потрогать? – Она была удивительно привлекательной особой. Захохотала, укатила по улице в сторону парка. Джинсы на ее попке были аккуратно продраны под карманами.
        – Оленька, как ты там? – заволновался Сасси.
        Та слегка повернулась в его сторону, грациозно кивнула.

        – Да. Вот этот, самый авторитетный, – показал Сасси на лысоватого, невзрачного мужчину, с вытянутым ртом-чемоданом и длинным прямоугольным подбородком. – Витя Дипломат. Виктор Афанасьевич Тернецкий. Я часто вижу его во сне.
        Из лавки выбежал Хивук с автоответчиком в руках, он даже подсоединил к нему удлинитель. Мужчина кавказской национальности выражал следующее:
        – Вы простите меня, да. Я вчера позвонил вам, да? Сказал, что моя жена съела у вас пирожок. Я вам вчера звонил, сказал, что убью всех, да? Сказал, что мамашу вашу имел, да? Я ошибся, да? Она отравилась, она ужасно отравилась, да? Не в вашем ресторане, да? Спасибо вам большое за взаимопонимание. У вас хорошие пирожки.
        – Что такое медикаментозная токсикодермия? – вспомнил Грабор.
        – Ну как тебе сказать... Да... Это вот так... У меня на животе, – Хивук задрал майку и показал случайную болячку. – Ваши зэки? – продолжил он бодрым тоном. – Вы что-то рассказывали...
        – Пять тысяч за рисунок, – сказал Сасси, в Хиве он не видел серьезного покупателя. – Мне нужно, чтобы это попало в надежные руки. Ты знаешь, – он опять обратился к Грабору, – я ведь имел в России хорошие деньги. У меня есть документы, я покажу тебе документы. А с Шагалом я познакомился в Третьяковской галерее. Я рассказывал тебе, что сжигал его картины? Нет? Я жег Шагала, Кандинского, Лисицкого. Малевича жег. Всех леваков. Я не понимал тогда. Вынес Фалька. Я был знаком с Ангелиной Васильевной Фальк.
        – Ты прожил интересную жизнь, Эдик. Зачем так резко?
        – Я бы тоже эту мазню пожег, – сказал Василий. – За себя нужно уметь постоять.
        – Сколько вы получите от королевы? – Андрюша пытался поставить сигаретку в вертикальное положение. – У Грабора есть отличная мумия Горбачева. Мы и его на деньги поставим. И Буша, и Клинтона. Надо взяться с умом за это дело.
        – Какая мумия? – удивился Сасси.
        – Мумифицированная...
        Рогозин-Сасси посмотрел на Грабора, но тот не обратил на него внимания. Он зашелся от воспоминаний.
        – Жечь – правильное дело, сладострастное, – сказал он. – У меня когда-то была печка-буржуйка. Я жег в ней все, что попадало под руку. Оставлял только то, без чего совсем нельзя обойтись. Помню, жег в ней свои ботинки – старые, любимые. Я в них, наверно, проходил лет семь. Сейчас бы в музее выставил, – тогда не знал, что такая мода.
        Сасси растерянно водил глазами по воздуху.
        – Я не понимал тогда, – вздохнул он. – Это Хрущев приказал.
        – Он много чего приказал. У него на Кубе стояли ракеты, – заговорил Большой Вас. – Если бы не сачканул – жили бы теперь при социализме. Налогов платить не надо. Девушки ласковые. Можно было пригласить всех их в гости: попить чаю. А теперь – если в гости, то, значит, обязательно ебать. – Василий хлопнул ладонью по столу. – Отличная идея. Я обзвоню всех баб и приглашу в гости попить чаю. Просто попить чаю, без глупостей. Представляете, как они удивятся?
        – А нас позовешь? – спросил Грабор.
        – Вас не позову. Только Тикмэна позову. С фотоаппаратом. Он их будет голыми фотографировать. Ха-ха-ха.

        К Ольге подошел приятный, итальянского вида парень в полосатом свитере и несколько раз справился по-английски, может ли сесть с ней рядом. Барышня не отвечала, а только закрывала книгой лицо. Хивук встал с вопросом, чем может помочь.
        – Кофе, только кофе.
        Пойти за кофе Хив не успел, потому что художник Сасси вскочил со своего места, подошел к парню и толкнул его рукою в плечо. По сравнению с итальянцем он казался почти карликом: карликом жилистым, подвижным, энергичным. Парень не понимал, что происходит, виновато улыбался и в ответ на незнакомую речь твердил "кофе, черный кофе". Сасси встал в боксерскую стойку, пружинил на полусогнутых, перемещаясь перед ним по дуге туда и обратно.
        – Давай, давай, – призывал он Полосатый Свитер к действиям. Он несколько раз хлопнул его правой ладонью по корпусу, ожидая ответных действий.
        Парень разводил руками, отмахивался от Сасси как от чего лишнего, он даже подмигнул девушке, отложившей книгу в сторону на это время. Подошел Василий, положил Сасси на плечо руку.
        – Ребята, вы мне поможете, да? Грабор, я в долгу не останусь.

        Поднялось лицо Ольги, неподвижное, как латунная луна. Она одернула каштановый локон, приоткрыла малокровный рот.

        Они свернули на Марин-бульвар, вышли на Пуласки.
        – Скай Вэй. Небесная дорога. Как можно было назвать таким словом эту этажерку? – Хивук шел по шоссе, ежесекундно меняя линию, не обходя, а просто перешагивая остальные автомобили. Его привычки походили на движения неопознанного объекта в невесомости.
        – Я кандидат в мастера спорта по боксу, – сказал Сасси, наблюдая за происходящим. – Я бы этого мужика сегодня сделал.
        Вася крутил радиоприемник.
        – Хочу про начальство. Всех убили?
        – У меня с ними был случай, – отозвался Грабор. – Они у меня сидели на лавочке у Торгового Центра. Я бы их отвез к Статуе, но не разрешили. Тогда только перестройка началась. Туристы... Нищие к ним подходили, мелочью трясли. Плевались. Прямо им в морду плевались. Буш и Горбачев, специально по моему заказу. Я купил им костюмы, носки, белье, даже обручальные кольца...
        – Как можно плеваться в президента? – пробудился Хивук.
        – Мы же в свободной стране...
        – Все равно нельзя.
        – Где это видано, чтобы плеваться нельзя. У меня справка: самопроизвольное слюноотделение. Мы в свободной стране?
        – В свободной. И в эту свободную страну привозят короля Ботсваны: тумбу в фиолетовых обмотках, из которой торчит огромная черная голова. Международный Торговый Центр. Подонки на роликах, пиво-воды, клерки, кораблики. И тут появляется Кинг Конг, за ним охранники, карлики, слоны... Король выходит из лимузина, его пытаются остановить, он напролом обниматься. Улыбается. У него во рту сто зубов. И только на самом подходе понимает, что к чему. Остановиться уже неудобно... Он идет обниматься с президентами. Америка! Россия!
        Я подскакиваю и говорю речь, с достоинством, настоящую речь.
        – Ваше высочество, разрешите приветствовать вас в нашем городе и от имени советского народа преподнести этот памятный сувенир. Мэ камам рома! Бахтало дром! Наша любовь безгранична.
        Я подарил ему кубок за второе место по спортивной ходьбе.
        – Мог бы что-нибудь посолидней. Они людей едят?
        – Ребята меня щелкнули. Вот я, вот Буш, вот Горбачев, вот король. Леня Мац просек, тоже подскакивает и начинает: "Я бы хотел от имени украинского народа" – и протягивает ему какую-то бронзулетку. А у меня затвор заклинило. То есть, король тянет бронзулетку к себе, Леня к себе. Я бегаю менять фотоаппараты...
        – Успел? – по-стариковски улыбаясь, спросил Рогозин.
        – А я бы его тоже соломой набил и рядом поставил. Ха-ха-ха, – сказал Большой Василий.

        – У вас есть фотографии с Шагалом? – поинтересовался Хивук.
        Они скатились с шоссе, оглядывались.
        – Хм. В Третьяковской галерее. Он приехал. Я был молодой, нагловат. Вы знаете, это свойственно молодости. На меня плохо посмотрели. Очень плохо посмотрели. А он говорит: "Сасси, может быть, вы – гений". Слышишь, Грабор, так и сказал. И познакомил меня со своим учеником. Эмиль Кио, старик, фокусник, Эмиль...
        – Что удивляться. Вы действительно хорошо рисуете, – отозвался Хивук. – А Кио тоже был художником?
        – Кио – фокусник, старик, волшебник, фокусник. Он натюрморты, скрипки писал, у него уровень старых мастеров. Грабор, ты же фотограф. Приходи ко мне, я в долгу не останусь. Я тебе весь стол икрою намажу. Хочешь черной, хочешь красной. Весь стол. Приходи ко мне. Ты какую икру больше любишь: черную или красную?
        – Я больше черную люблю, – включился Большой Вас. – Паюсную, в банках. На развес – плохая икра. Я сразу определю, какая это: баночная или на развес. Я последнее время редко стал икру покупать.